Ларс искал, пока совсем не рассвело.
А потом опять стемнело: остров накрыло снегопадом. Снег падал неслышно и грузно. Небо по-прежнему походило на деготь. Когда небо снова посветлело, Ларс отыскал старый скрюченный можжевельник, топором выковырял из замерзшей земли толстые корни и выругался, что подпортил лезвие, один за другим перерубил корни и всего в метре от корневища отпилил ствол, толстый, толщиной с руку молодого мужчины.
Ларс вернулся к ялику и, вычерпав воду, погреб в сторону дома. Он обогнул Молтхолмен и увидел Барбру – она стояла и ждала его. Ларс спросил, чего она тут делает. Она спросила, наловил ли он рыбы. Он ответил, что нет, и поинтересовался, как Феликс.
– Да хорошо вроде, – ответила Барбру.
Они вытащили на берег лодку. Ларс отнес обрубок можжевельника в лодочный сарай и принялся распиливать.
– Надо его сперва высушить, – сказала Барбру.
– Как это?
Барбру объяснила, что сырая древесина для шпангоута не подойдет, зато можжевельник лучше, чем елка, если уж дерево сырое. Ларс спросил почему. Барбру ответила, что можжевельник меньше ссыхается, но и меньше разбухает, он плотный и прочный. Ларс спросил, что ему делать, как ей кажется. Она сказала, придется ему можжевельник попробовать, и пошла в дом, а Ларс оторвал сломанную половину шпангоута и, пользуясь ею в качестве образца, плотничал до самой темноты.
Когда он пришел поесть, Феликс сидел на скамейке, укрывшись одеялом, и кашлял. Глаза у него по-прежнему были красные, но он чуть поел и едва слышно спросил, нашел ли Ларс заготовку. Ларс сказал да и добавил, что завтра собирается склепать все детали. Он спросил Барбру, подлила ли она воды в чан под печкой, где лежат доски. Она сказала да. Ларс снова ушел в сарай и работал допоздна, а вернувшись, сразу улегся спать. Феликс остался спать на кухне один.
Когда Ларс на следующее утро проснулся, за окном было темно. Он оделся, спустился вниз и увидел, что Феликс по-прежнему спит – по его дыханию Ларс слышал, что мальчик жив и не умер.
Ларс поел и пошел на шведскую пристань, взял там нагели и два молотка и попробовал склепать на наковальне доски. Он отыскал деготь и пеньку, на примусе согрел деготь в ведре и отрезал еще в три раза больше пеньки. После ужина Барбру пошла с ним в сарай и, подложив циновку, залезла под ялик и придерживала доски, пока Ларс склепывал их. Один борт и половина шпангоута у лодки получились светлые, а остальное было черным от дегтя. Они спустили лодку на воду и подождали, когда ветер отнесет ее немного в сторону. Внутрь просочилось всего несколько капель. Барбру сказала, что сработано славно. А румпель как же? Ларс ответил, что починит завтра. Они сели на весла, обогнули мыс, вытащили лодку на берег и поставили там. Барбру ушла в дом, Ларс же натаскал в ведрах воды из моря и залил ее в ялик, чтобы от воды древесина в месте излома разбухла. Когда он закончил, поднялся ветер. Ларс пошел в новый лодочный сарай, где латал и чинил спасенные снасти. Он задумался: надо ли их мыть?
Мыть сети посреди сезона?
Отказавшись от этой идеи, он повесил поплавки со снастью над скамейкой для наживки. Когда Ларс возвращался домой, шел снег и было темно. В окне кухни он заметил чье-то лицо – это Феликс поднялся на ноги, стоял и ждал его.
Глава 49
Солнце висело высоко в небе, птицы снова затеяли гомон, и повсюду поблескивали подтаявшие сугробы, из-за которых остров сделался похожим на зебру. Барбру вынесла стул на улицу и плетет сети. Сюсанна ни на шаг не отходит от Ингрид, а та в первых лучах солнца совершила открытие: мысль о том, что ее навсегда покинул не только отец, но и мать, эта невыносимая мысль, злыми порывами ветра налетающая на нее, стала утихать, и когда она думает о чем-то еще, окидывая взглядом остров, такой же, как и прежде, родители снова рядом.
Ингрид сделала и еще одно открытие.
Она уснула возле Рощицы любви, а когда проснулась, рядом никого не было.
Ингрид встала и огляделась, но Сюсанну не увидела. Она бросилась на поиски, однако девочку не нашла. Ингрид заметалась – бросилась к северному берегу, к южному, словно лошадь взаперти. Она принялась кричать, запыхалась, кричала так, что желудок подкатил к горлу и Ингрид забыла, кто она и что делает. Сюсанну она нашла на южном берегу – малышка сидела на песке, возле плота и собирала ракушки. Она подняла белую, как снег, ракушку, похожую на букву «О», а размером больше двух детских кулаков, совсем круглую.
Ингрид поняла, что стала матерью.
Чувство это было ужасным.
Она собрала ракушки в фартук и повела Сюсанну домой, близилось время дойки. Ингрид стала рассказывать, как в детстве думала, будто ракушки это деньги, потому что нет на острове ничего совершеннее ракушек. Она тогда собирала кучи ракушек и раскладывала их по подоконникам в доме и хлеву, пока мама однажды не сказала, что лучше бы ей подыскать подходящее место и закопать эти сокровища. И сейчас Ингрид позвала Сюсанну отыскать тот спрятанный клад. Наверное, этой зимой Сюсанне исполнилось четыре, подумала вдруг Ингрид и спохватилась, что даже не знает, когда у детей дни рождения. Думая о Сюсанне, и днях рождения, и спрятанном сокровище, которое никак не получалось отыскать, Ингрид не думала о другом, и остров снова был таким, каким ему полагается.
Все меняется на острове, когда там остаются только дети. Да еще Барбру. Но Барбру так и не повзрослела. Впрочем, все не так. Вот Ингрид – ребенок ли она? Нет, она уже десять лет как взрослая. А Ларс с самого рождения взрослый. Они – трое взрослых и двое детей. Овцы у них принесли пятнадцать ягнят, и закопали они только одного, черного, у его матери не было молока, а второго ее ягненка стали выкармливать из бутылки. Еще у них родилось три теленка, их приняла Барбру. Ингрид говорит, что надо снова осушать болота на Йесёе, работа, которую начал Ханс. Однако Ларс помнит тишину, повисшую между ним и дядей, когда они возвращались оттуда, он смотрит на море, как Ханс, и Феликс тоже туда смотрит: а когда они, собственно, начнут переносить камни с развалин в Карвике на противоположный берег острова и складывать мол к югу от шведской пристани?
Ингрид не слышит.
Они распахивают старую картофельную грядку, вместо лошади в плуг впрягается Барбру, иногда вдвоем с Ларсом. Но морковь у них все равно не растет: они не знают, как ее выращивать. Они моют снасти и чинят гагачьи домики. До осушения болота на Йесёе руки у них все не доходят, они ума не приложат, когда же этим заняться. Ингрид с Сюсанной собирают яйца, опускают в воду, проверяя на свежесть, складывают в большие и маленькие бочки и закапывают в мокрый песок. Ингрид дает Сюсанне два комочка гагачьего пуха и показывает, в чем разница между чем-то просто приятным и чудом Божьим. Тем временем Ларс с Феликсом режут торф, пока от усталости и скуки не валятся с ног. Ларс говорит, что другую такую проклятущую работенку еще поискать. Им жарко и сыро, хоть они и сидят в прохладной яме, а со стороны можно подумать, будто они уголь добывают, или их застает в этой яме дождь, и тогда они мокрые и вымазанные глиной орудуют в ней старыми инструментами Ханса и кидают куски торфа наверх, в траву, вот только поставить их сушиться некому, и для этого Ларсу с Феликсом самим приходится время от времени вылезать из ямы.
Заслышав «Болиндер» Паулуса, они кладут инструменты, вылезают из ямы и идут к пристани, одновременно с ними Ингрид с Барбру и Сюсанной выходят из дома, поэтому к пристани они подходят все вместе и видят на палубе, рядом с двумя пустыми молочными бидонами, двух дам, одетых в пальто и платья. Одну они узнают – это пасторша Карен Луисе Малмберге, как обычно, озаряющая северный день своим удивительным светом. А вот вторую они не узнают, это Мария Хелена Баррёй, она вернулась из больницы, волосы у нее пепельно-седые и кожа словно у покойника в могиле, будто бы никогда солнца не видела.
Но хоть они ее и не узнают, зато она узнает всех, и Феликса с Сюсанной тоже, а уж они ее совсем не помнят. Мария медленно поднимается на пристань, и, едва улыбнувшись, кладет руки им на головы, и с той же выцветшей улыбкой смотрит на Ингрид, когда та начинает всхлипывать, она уже навсегда похоронила мать вместе с отцом. Возиться с тележкой и бидонами достается Барбру.
Паулус тоже поднимается на причал. Он спрашивает, досохла ли рыба на сушилах – он готов дать за нее почти столько же, что и в фактории.
– А чего не столько же? – спрашивает Ларс.
– Перевозка, – отвечает Паулус.
– Так за бензин-то ты не сам платишь, – возражает Ларс.
Паулус говорит, что да, тут он, может, и прав.
– А рыба-то у тебя первого сорта?
– Да, – отвечает Ларс.
Паулус говорит, что решать будут торговцы. Ларс поглядывает на Марию, которую не узнать, и всхлипывающую Ингрид, вокруг Марии словно нимб сияет, и никто не решается до нее дотронуться, но затем Ингрид берет ее за руку и ведет к дому, а все остальные тянутся следом, и Ларс слышит, как Карен Луисе Малмберге говорит Феликсу, что «надо же, совсем потемнел».
– Где ж ты так почернел-то?
Ларс слышит, как Феликс смеется, и, обернувшись к Паулусу, говорит, что они сами отвезут сушеную рыбу в факторию и сдадут там.
– Ага, так у вас деньги, что ли, есть? – спрашивает Паулус с таким видом, будто ему что-то известно. Ларс говорит, что они получили целую долю за снасти, которые сдавали зимой в аренду на Лофотены. Паулус спрашивает, заплатили ли им уже. Ларс отвечает, что да, Эрлинг целый месяц назад с ними рассчитался, и снасти им тоже вернули – сейчас надо будет их подготовить к следующей зиме.
– Уже рассчитался? – недоверчиво переспрашивает Паулус.
– Да, – Ларсу кажется, будто беседа эта затянулась, ему не терпится пойти следом за остальными и удостовериться, что он и правда узнает Марию. Однако Паулус стягивает с головы картуз и говорит, мол, у него на вешалах только второсортный товар насушился.
– Падальницы напали? – интересуется Ларс.
– Да.