- Пожалуйста.
Плантаторский особняк Эви с большими колоннами спереди весь погружен во тьму, когда я нащупываю дорогу назад, в столовую. Нащупываю дверной проем и отсчитываю десять осторожных шагов вслепую поперек ковра "Ориенталь", к обеденному столу под кружевной скатертью.
Зажигаю спичку. Зажигаю одну за другой свечи на большом серебряном канделябре.
Ладно, допустим это сильно в духе готических романов, но я зажигаю все пять свечей на канделябре, который так тяжел, что мне приходится поднимать его обеими руками.
По-прежнему одетая в сатиновый пеньюарный набор и халат со страусовыми перьями, я есть ни что иное, как призрак прекрасной девушки, несущий эту штуковину со свечами вверх по длинной полукруглой лестнице Эви. Вверх мимо всех написанных маслом картин, потом вниз по коридору второго этажа. В центральной спальне прекрасная девушка-призрак в сатине, залитом свечным светом, открывает шкафы и чуланы, полные ее родных вещей, растянутых до смерти злой великаншей Эви Коттрелл. Замученные тела платьев и свитеров, платьев и слаксов, платьев и джинсов, костюмов, обуви, и снова платьев: практически все изуродовано и несчастно, и должно быть освобождено от бремени горестей.
Фотограф у меня голове говорит: "Дай мне злость".
Вспышка!
"Дай мне месть".
Вспышка!
"Дай мне полную и окончательную законную расплату".
Уже мертвый призрак во всей красе: беззаботное, полностью всемогущее незримое ничто, которым я стала, подносит канделябр ко всем этим тканям, и:
Вспышка!
У нас тут ни что иное, как преисподняя ненормальных вкусов Эви.
И как она волнует.
И как она веселит! Пробую покрывало, - этот античный бельгийский шелковый плед, - и оно горит.
Шторы, портьеры мисс Эви из зеленого вельвета, горят.
Абажуры горят.
Вот дерьмище. Надетый на мне шифон тоже горит. Сбиваю пламя с подсмоленных перышек и отступаю из модной топки центральной спальни Эви в коридор второго этажа.
Есть еще десять спален и парочка ванных, и я обхожу все, комнату за комнатой. Полотенца горят. Ад в ванной! "Шанель номер пять" горит. Картины маслом со скаковыми лошадками и мертвыми крестьянами - горят. Репродукции ковров "Ориенталь" горят. У Эви были поганые композиции из сушеных цветов - сейчас это маленькие настольные адики. Как мило! Куколка Кэтти-Кати Эви сначала плавится, потом горит. Коллекция Эви из больших карнавальных набитых зверьков - Зайка, Песик, Пам-Пам, Мистер Кроликс, Шуши, Пу-Пу и Звоночек - холокост мягкой игрушки. Как это сладко. Как дорого сердцу.
Вернувшись в ванную, я хватаю одну из немногих вещей, которые в огне не горят:
Пузырек валиума.
Спускаюсь по большой полукруглой лестнице. Манус, когда вломился меня убить, оставил входную дверь открытой, и второй этаж-преисподняя втягивает прохладный бриз ночного воздуха вверх по лестнице сквозь меня. Задувая мне свечи. Теперь единственный свет истекает из ада, от здоровенного обогревателя воздуха, который улыбается, глядя сверху на меня, распаренную, облепленную дюжиной фиговых листочков своего воспетого шифона.
Такое чувство, будто мне только что вручили какую-то крупную награду за отличия в некоем крупном достижении всей жизни.
Будто - "вот она, Мисс Америка!"
"Спускайся к нам!"
А внимание такого типа я люблю по-прежнему.
За дверью кладовки ноет Манус, мол, он чует дым, и, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не дай ему умереть. Как будто оно меня сейчас волнует.
"Нет, правда, Манусу хотелось быть кремированным".
В блокнотике для телефонных заметок я пишу:
"через минуту открою дверь, но у меня осталось ружье. а сейчас я просуну в дверь валиум. съешь. сделай это, или убью".
И просовываю записку под дверь.
Мы выберемся к его машине на подъездной дорожке. Я заберу его с собой. Он будет делать все, что скажу, иначе, где бы мы ни очутились в итоге, я расскажу полиции, что он вломился в дом. Что он разжег пожар и похитил меня, угрожая ружьем. Наболтаю кучу всего про Мануса, Эви, и эти их больные любовные дела.
Слово "любовь" на вкус кажется как ушная сера, когда я думаю так про Мануса с Эви.
Бью прикладом в закрытую дверь, а ружье срабатывает. На дюйм в сторону - и я бы погибла. Лежала бы мертвой по ту сторону двери, за которой зажарился бы Манус.
- Да, - верещит Манус. - Я сделаю что угодно! Только, пожалуйста, не дай мне сгореть и не стреляй! Что угодно, только открой дверь!
Туфлей проталкиваю вытряхнутые из пузырька таблетки валиума в щель под дверью кладовки. Держа перед собой ружье, открываю дверь и отступаю назад. В отблесках огня со второго этажа видно, как дом заполняется дымом. Вываливается Манус, с притягательными выпученными глазами и поднятыми руками, и я маршем провожу его к машине, уткнув в спину ружье. Даже под концом ружья кожа Мануса наощупь тугая и сексуальная. Дальнейших планов у меня нет. Я знаю только, что пока не хочу ничего решать. Где бы мы ни очутились в итоге, не хочу снова становиться нормальной.
Закрываю Мануса в багажнике его "Фиата Спайдер". Милая машинка, очень милая машинка, красная, с убирающимся верхом. Бью прикладом ружья в крышку багажника.
Мой любовный багаж не издает ни звука. Потом я задумываюсь, хочется ли ему еще в сортир.
Швыряю ружье на пассажирское сиденье и возвращаюсь в плантаторский ад Эви. В фойе, там теперь печка: аэродинамическая труба из холодного воздуха несется через парадную дверь и наверх, в свет и жар надо мной. В фойе по-прежнему стоит тот стол с золотым телефоном-саксофоном. Повсюду дым, и хор кучи сирен на пожарных детекторах ревет так громко, что болят уши.
Как нехорошо - заставлять Эви так долго валяться в Кэнкане и ждать хороших новостей.
И вот я набираю номер, который она оставила. Ну конечно, Эви снимает трубку после первого же гудка.
И Эви говорит:
- Алло?
Ничего кроме звуков всех моих деяний: детекторов дыма, треска пламени, звона люстры, сквозь которую трубой проносится бриз, все это для нее, чтобы она могла послушать на том конце линии.
Эви спрашивает:
- Манус?
Где-то, наверное, в столовой, рушится потолок, искры и угольки выплескиваются на пол фойе из ее дверей.
Эви говорит:
- Манус, не дури. Если это ты, то я тебе сказала, что больше не хочу тебя видеть.
И тут:
Бабах!
Полтонны искрящейся, мерцающей, огромной люстры австрийского хрусталя ручной работы срывается с центра потолка в фойе и взрывается опасно близко.
Дюймом ближе, и я была бы мертва.
Как я могла не рассмеяться. Я ведь и так уже мертва.
- Послушай, Манус, - говорит Эви. - Я сказала тебе, чтобы ты мне не звонил, или я сообщу в полицию, что ты отправил мою лучшую подругу в больницу без лица. Понял?
Эви продолжает:
- Ты зашел уже слишком далеко. Я добьюсь ордера на арест, если придется.
Манус и Эви; не знаю, кому из них верить, мне известно одно: у меня горят перышки.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Перенесемся обратно, на съемки для журнала мод, на ту самую свалку, полную грязных разбитых машин, где нам с Эви приходилось лазить туда-сюда по обломкам, нарядившись в купальные костюмы от Германа Мэнсинга из таких узеньких ремешков, что приходилось носить "заклейку для щели" из изоленты, - а Эви начинает:
- Насчет твоего изуродованного брата...
И фотограф, и арт-директор - далеко не из моих любимых. И я отзываюсь на слова Эви:
- А?
Занятая выставлением задницы напоказ.
А фотограф зовет:
- Эви? А ну, хватит дуться.
Чем уродливей модная одежда, тем в худших местах приходится позировать, чтобы она хорошо смотрелась. Свалки. Бойни. Очистные сооружения. Пресловутая тактика уродливой подружки невесты, когда хорошо смотреться удается только в сравнении. На одной съемке для "Индустрии Джинсовой Одежды" я прямо была уверена, что придется позировать в обнимку с трупами. В этих машинах со свалки повсюду ржавые дыры, зазубренные края, а я стою почти голая, пытаясь припомнить, когда у меня в последний раз был припадок столбняка. Фотограф опускает камеру и говорит:
- Долго я должен впустую тратить пленку, пока вы, девочки, все же втянете животы?
Чем дальше, тем больше усилий требуется, чтобы сохранить красоту. Простых прикосновений бритвы достаточно, чтобы ты расплакалась. Простой эпиляции в области бикини. Помню, Эви пришла с коллагеновой инъекции губ и сказала, что в ад попасть уже совсем не боится. Есть вещь еще похуже - когда Манус отдирает твою заклейку для щели, а ты негладко выбрита.
А про ад я ответила Эви:
- Завтра у нас там съемки.
Так вот, сейчас арт-директор говорит:
- Эви, не могла бы ты влезть по куче на парочку машин повыше?
И это на высоких каблуках; но Эви лезет. Маленькие бриллианты триплекса рассыпаны повсюду, куда можно упасть.
Эви спрашивает сквозь большую широкую улыбку:
- Как именно твоего брата изуродовало?
Искреннюю улыбку можно выдержать лишь до того момента, когда она превратится в обычный оскал зубов.
Арт-директор поднимается к нам, держа маленький пенораспылитель, и ретуширует ржавый след, перечеркнувший мне ползадницы.
- Это был баллон с лаком, кто-то выбросил его в нашу бочку для сжигания мусора, - рассказываю. - Он сжигал мусор, а тот взорвался.
А Эви спрашивает:
- Кто-то выбросил?
А я отвечаю:
- Надо думать, это была мама, если учесть, как она орала и пыталась остановить кровь.
А фотограф просит:
- Девочки, вы не могли бы чуть-чуть привстать на цыпочки?
Эви продолжает:
- Большой баллон лака "Хэйр-Шелл" на тридцать две унции? Да ему, наверное, пол-лица снесло.
Мы обе встаем на цыпочки.
Отвечаю:
- Ну, не настолько все было плохо.
- Секундочку, - зовет арт-директор. - Нужно, чтобы ваши ноги были не так близко друг к другу, - потом командует: