Реликвии.
Вот свечка - длинная белая свеча.
Брэнди срывается с сиденья и тоже подходит посмотреть.
- Ни хрена себе! - говорит Брэнди, закатывая глаза. - Ни хрена себе!
Вот пепельница, то есть нет, это глиняный отпечаток ладошки, прямо возле не приходящей в сознание жопы Мануса. Такие отпечатки делают в начальной школе, вдавливая руку в жестянку с сырой глиной, для подарка ко Дню матери.
Брэнди откидывает со лба Мануса прядь волос.
- Очень-очень милый, - говорит она. - Но, кажется, с поврежденным мозгом.
Очень накладно пытаться среди ночи объяснить Брэнди в письменном виде, что Манус с повреждением мозга - уж слишком здорово.
Жаль, что это всего лишь валиум.
Брэнди снимает "Рэй-Бэнсы" чтобы взглянуть получше. Стаскивает шарф "Гермес" и встряхивает волосами, распуская их, смотрясь отлично, кусает губы, облизывает их до блеска, на всякий случай, если Манус проснется.
- Хорошеньких парней, - замечает Брэнди. - Обычно лучше кормить барбитуратами.
Я запомню.
Тащу Мануса вверх, усаживая его в багажнике, его ноги свисают за бампер. Глаза Мануса, мощно-голубые, трепещут, моргают, трепещут, щурятся.
Брэнди склоняется, чтобы он мог взглянуть на нее ближе. Мой брат всеми силами пытается украсть у меня жениха. В этот миг я хочу, чтобы вообще все подохли.
- Вставай, солнышко, - говорит Брэнди, поддерживая рукой подбородок Мануса.
А Манус щурится:
- Мамочка?
- Вставай, солнышко, - повторяет Брэнди. - Все хорошо.
- Уже? - спрашивает Манус.
- Все хорошо.
Тихий шипящий звук, будто шум капель дождя по крыше палатки или брезенту убирающегося верха машины.
- О Господи, - восклицает Брэнди, делая шаг назад. - О Боже ты мой!
Манус моргает и пялится на Брэнди, потом на свою промежность. Одна штанина его армейского прикида темнеет, темнеет, темнеет до колена.
- Очень милый, - говорит Брэнди. - Но он только что намочил себе штанишки.
Переключимся обратно, на пластическую хирургию. Перенесемся в счастливый день, когда все срослось. Пару месяцев у тебя с шеи свисала длинная полоска кожи - да не одна полоска. Скорее там будет стеблей около полудюжины, потому что все равно за один раз можно сделать несколько, чтобы пластическому хирургу вышло побольше ткани для работы.
Для реконструкции приходится около двух месяцев сидеть со всеми этими длинными болтающимися кожаными полосками на шее.
Говорят, что первым делом люди замечают в тебе глаза. С этими надеждами можно смело расстаться. Выглядишь ты вроде побочного мясного продукта, слепленного и выплюнутого кухонным комбайном "Ням-ням".
Как расклеившаяся под дождем мумия.
Как сломанная игрушечка
Эти полоски теплой кожи, шлепающие тебя по шее, - хорошая живая ткань, подпитываемая кровью. Хирург поднимает каждую полоску и прикрепляет ее заживший конец к твоему лицу. Таким образом, кожная масса пересаживается, прививается к лицу без прекращения притока крови. Весь этот кожаный мешок подтягивают и придают ему грубую форму челюсти. На шее, в местах, где была кожа, остаются шрамы. Челюсть получается массой привитой ткани, которая, как надеются хирурги, срастется и удержится на месте.
Весь следующий месяц надеешься вместе с хирургами. Весь месяц прячешься в больнице и ждешь.
Переключимся на Мануса, сидящего в луже, посреди серебра, в багажнике своей красной спортивной машины. Впал в детство, снова учится ходить на горшочек. Такое бывает.
А я сижу перед ним на корточках, стараясь высмотреть, где у него выпирает бумажник.
Манус молча пялится на Брэнди. Наверное, думает, что Брэнди - это я: бывшая я, с лицом.
Брэнди теряет интерес.
- Не помнит. Думает, я его мама, - говорит Брэнди. - Ладно бы еще сестра - но мама?..
Какое дежа вю. Попробуем слово "брат".
Нам нужно где-то остановиться, а у Мануса должна быть точка. Не та, старая, которую мы с ним делили. Он даст нам укрыться у него на точке, или я скажу полиции, что он меня похитил и спалил дом Эви. Манус же не в курсе, что мистер Бэкстер и сестры Реи видели, как я ношусь с ружьем по всему городу.
Пишу пальцем на песке:
"нам нужно найти его бумажник".
- У него, - возражает Брэнди. - Штаны мокрые.
Теперь Манус пялится на меня, усаживается и задевает головой открытую крышку багажника. Блин, ой блин, ясно как это больно, - и все равно нет ничего трагичного, пока Брэнди Элекзендер не подаст сигнал своей сверхчувствительностью.
- Ох, бедняжечка, - говорит она.
И Манус начинает хныкать. Манус Келли, последний из людей, имеющих на это право, плачет.
Терпеть такое не могу.
Перенесемся в день, когда привитая кожа схватится, - и даже тогда ткани нужна будет кое-какая поддержка. Даже если привитые куски срастутся в подобие грубой, неровной челюсти - все равно нужна челюстная кость. Без этой "мандибулы" мягкая масса ткани, живой и жизнеспособной ткани во всей красе, может реабсорбироваться.
Так пластические хирурги и сказали.
"Реабсорбироваться".
Прямо мне в глаза, будто я какая-то губка из кожи.
Переключимся на рыдающего Мануса и на Брэнди, которая согнулась над ним, воркуя и гладя его по сексуальной шерсти.
В багажнике пара крепких детских ботиночек, серебряная терка, картинка с индейкой, изготовленная из приклеенных к ватману спагетти.
- Знаете, - Манус шмыгает носом и вытирает его тыльной стороной ладони. - Сейчас меня прет, поэтому ничего страшного, если я вам это скажу.
Манус смотрит на склонившуюся над ним Брэнди и на меня, сидящую на корточках у земли.
- Сначала, - говорит Манус. - Родители дают тебе жизнь, а потом пытаются навязать свою собственную.
Чтобы сделать челюстную кость, хирурги отламывают кусочки твоей большой берцовой кости, укомплектованные подведенной артерией. Сначала извлекают кость на поверхность и обрабатывают ее прямо на месте, в ноге.
Еще способ: хирурги вскрывают некоторые другие кости, вероятнее всего длинные кости в руках и ногах. Внутри таких - мягкая губчатая пульпа.
Так хирурги и сказали, и так написано в тех книжках.
"Губчатая".
- Моя мама, - рассказывает Манус. - Со своим новым мужем - мамочка много выходит замуж - купила себе курортную квартиру в Боулинг-Ривер, во Флориде. Людям моложе шестидесяти там недвижимость не продают. Такой у них закон.
Смотрю на Брэнди, которая по-прежнему в роли сверхчувствительной матери, присела и зачесывает волосы Манусу со лба. Смотрю вниз с обрыва, который рядом с нами. Те маленькие синие огоньки во всех домах - это люди смотрят телевизор. Голубой цвет от "Тиффани". Валиумный голубой. Люди в плену. Сначала моя лучшая подруга, а теперь и мой брат, пытаются украсть у меня жениха.
- В прошлом году я пришел к ним в гости на Рождество, - продолжает Манус. - К моей маме; их квартира на восьмом молодежном, и им там очень нравится. В Боулинг-Ривер будто пересрали все возрастные мерки. Маме и отчиму только стукнуло шестьдесят, так они там молодежь. И все это старье таращилось на меня так, будто я только и жду, чтобы грабануть чью-нибудь тачку.
Брэнди облизывает губы.
- По возрастной мерке Боулинг-Ривер, - говорит Манус. - Я вообще еще не родился.
Придется выломать у себя достаточного размера щепки этой мягкой, пропитанной кровью костной пульпы. Губчатой фигни. Потом нужно вставить эти костяные черепки и щепки в мягкую тканевую массу, которую привили к твоему лицу.
Конечно, этим заниматься не тебе: все делают хирурги, пока ты спишь.
Если щепки будут достаточно близко друг от друга, они образуют клетки фибробласта, которыми друг с другом сцепятся.
Опять же, слово из книжек.
"Фибробласт".
Опять же, на это уходят месяцы.
- Моя мама и ее муж, - рассказывает Манус, сидя в открытом багажнике своего "Фиата Спайдер" на вершине Роки-Бьют. - Самым большим подарком, который они приготовили мне на Рождество, была вот такая обернутая коробка. Размером с мощную стереосистему или телевизор с широким экраном. Я надеялся, что это оно и есть. Ну, то есть, там могло быть что угодно, но такое мне бы понравилось больше всего.
Манус опускает на землю одну ногу, следом другую. Став на ноги, Манус оборачивается к набитому серебром "Фиату".
- Так нет же, - говорит Манус. - Они презентовали мне вот это дерьмо.
Манус в ботинках-коммандос и армейском прикиде берет из багажника большой пузатый заварочный чайник и разглядывает собственное раздутое отражение в выпуклых боках.
- Вся коробка, - говорит Манус. - Была набита этим дерьмом и никому не нужными фамильными ценностями.
Точно как я кидала хрустальную сигаретницу Эви о камин, Манус отводит руку и резко швыряет чайник во тьму. В окружении темноты и пригородных огней чайник улетает так далеко за обрыв, что не слышно звука падения.
Манус не оборачиваясь тянется назад и хватает еще что-то. Серебряный подсвечник.
- Это мое наследство, - обьявляет Манус. С размаху брошенный подсвечник летит, бесшумно переворачиваясь, как спутники.
- Знаете, - Манус вышвыривает мерцающую горсть колец для салфеток. - Родители для тебя как подобие Бога. Конечно, ты их любишь и должен знать, что они всегда рядом, но никогда на самом деле их не замечаешь, пока им чего-нибудь не захочется.
Серебряная терка летит вверх, вверх, вверх к звездам, а потом падает, приземляясь где-то среди синих телевизионных огоньков.
И после того, как осколки кости срастутся, образовав тебе новую челюстную кость под куском привитой кожи, - только тогда хирург может попытаться придать всему этому форму того, чем потом можно будет говорить, есть, и на что придется тоннами накладывать косметику.
Это последующие годы мучений.
Годы жизни в надежде, что ты получишь лучшее, чем у тебя есть сейчас. Годы созерцаний и плохого настроения в надежде, что ты сможешь выглядеть хорошо.