— Пришли, Маруся, «наведаться», — сказал Хрипунов. — Только что помылись в баньке и к тебе… подлечиться.
Маруся хорошо поняла своих «пациентов».
— Сколько можете выпить? — полушутя спросила она.
— При хорошей закуске, за чужой счет да на вольном воздухе лично я могу пить до бесконечности, — неожиданно и многословно пошутил Дмитриев.
Маруся внимательно посмотрела на него, но спирта не пожалела.
От выпитого «дружки» быстро захмелели. И Дмитриев вдруг разговорился, стал рассказывать о своей жизни до войны. Говорил много, туманно, ударялся в философию. О войне же сказал так: «На войне одни наживаются, другие из-за нее прощаются с жизнью. Одни завоевывают славу, другие — позор. Война, брат, такая штука, которая не прощает малейшего твоего просчета. Вот я, например, раньше твердо надеялся на победу немцев. В 1941 году сдался в плен, затем опять перебрался к своим, но, видать, просчитался…»
Хрипунов не удержался, начал задавать вопросы: где и с кем сдавался в плен, как назад вернулся. Дмитриев осекся: понял, что сболтнул лишнее и, притворившись совсем пьяным, стал молоть что-то вовсе несуразное.
Вместе с начальником особого отдела дивизии подполковником Компанейцем мы обсудили поведение Дмитриева и приняли предупредительные меры. Дмитриев, по имевшимся в штабе полка документам, числился уроженцем одного из сел Брянской области, откуда и был призван в Советскую Армию. Поискали односельчан Дмитриева. К счастью, во всей дивизии одного обнаружили. Веремейчик, подружившись с Хрипуновым, вскоре познакомился и с Дмитриевым. И выяснил, что Дмитриев не знает ни одного человека из села, уроженцем которого числился.
Мы запросили территориальные органы НКГБ и особые отделы. Все ответы были отрицательными. Никто из старожилов села, где будто родился и вырос Дмитриев, не опознал его по фотокарточке.
Зато из Главного управления контрразведки «Смерш» нам немедленно сообщили, что Дмитриев является агентом немецкой разведки и его настоящая фамилия — Кондратенко. Находясь в плену, Кондратенко-Дмитриев был завербован немцами, окончил разведывательную школу. Потом немцы специально слегка подстрелили его и раненого забросили в наш тыл. Пролежав недолго в госпитале, Кондратенко-Дмитриев направился в действующую армию.
Проверка шла своим чередом, а той порой мы не спускали глаз с Дмитриева, надеясь установить его связных. Но дни шли, а связные не обнаруживали себя. Дальше оставлять его в полку не имело смысла. Мы арестовали вражеского лазутчика и отправили его в штаб фронта, а оттуда уж он был переправлен в Москву.
Штаб действующего подразделения всегда привлекает внимание противника. Поэтому ничего удивительного нет в том, что гитлеровцы не оставляли попыток засылать к нам своих агентов на протяжении всей войны. Потому и были постоянно начеку мы, работники особых отделов. Ротозей на войне всегда проигрывает, это ясно.
…Ну так вот, вспомнился мне еще один случай, связанный со штабом полка. Было это уже осенью 1944 года. Пытаясь задержать наступление советских войск в районе Перемышля, гитлеровцы предприняли несколько сильных контратак. Шли жестокие бои за каждую деревню, за крохотный поселок. Иногда немцам удавалось оттеснить наши передовые части.
Полк, которым теперь уже командовал гвардии подполковник Маградзе, после упорных боев, оставив одну деревню вблизи Перемышля, отступил по приказу на двадцать пять километров и развернул боевые порядки на окраине хутора, находившегося в сосновом бору.
Рано утром на второй день после отступления в одном из домов я встретил двух молодых женщин, одетых по-городскому. Я поинтересовался, кто они и откуда. Одна из них, очень красивая блондинка лет двадцати двух — двадцати трех, назвалась Любой, а вторая — тоже очень молодая женщина с грудным ребенком — Верой.
Они жители города Житомира, уходят в тыл вместе с отступающими нашими частями — так они ответили на мой вопрос.
Люба рассказала, что в пути ее ранило в ноги, и попросила меня посодействовать ей в получении медицинской помощи. Я поручил своему ординарцу старшине Бондаренко Александру Петровичу проводить Любу в санчасть полка. Позже Бондаренко мне доложил, что Люба действительно ранена в ноги.
На второй день к вечеру наш полк получил приказ отступить на новые позиции. На лицах бойцов и офицеров тревога и усталость. Все знали, конечно, что это лишь временное, тактическое отступление, а все-таки оставлять хутора и села, завоеванные большим трудом и кровью, было обидно. А тут еще гнусная погода: весь день шел дождь с холодным пронзительным ветром. Настроение у всех было невеселое.
На четвертый или пятый день, точно уже не помню, кто-то из политработников штаба полка сообщил мне, что Люба распространяет среди солдат и офицеров слухи, будто наши войска отступят до Днепра, сдадут немцам Киев, и вообще нет, мол, такой силы, какая могла бы победить войска Гитлера. Выяснилось к тому же, что эта девица пристроилась к начальнику штаба полка майору Рыбалке, а тот, как установлено проверкой, оказался простофилей: допускал Любу знакомиться с оперативной картой. На карте же нанесены все воинские части армии, включая подразделения нашего полка. Пало подозрение и на Веру, которая тоже пыталась заводить знакомства с командирами.
Получив такие данные и опросив пять-шесть человек, я решил задержать и тщательно проверить женщин. При личном обыске Маруся «Блестящая» обнаружила у Любы небольшой блокнот, а в нем записи с наименованием наших действующих частей и данные о их командирах.
Задержанных женщин доставили в отдел контрразведки дивизии. Через десять-пятнадцать дней на оперативном совещании работников контрразведки дивизии подполковник Компанеец объявил, что Люба не только рассказала о своей принадлежности к немецкой разведке, но и уличена в этом документами. Окончив Киевскую разведывательную школу немцев, она была заброшена в наш тыл с заданием вести антисоветскую пораженческую агитацию среди солдат, офицеров, а заодно и собирать шпионские сведения.
Вера оказалась ни в чем не повинной. Не желая оставаться на оккупированной территории, она следовала с нашими частями, а ее встреча со шпионкой — чистая случайность.
…Приближалась зима 1944 года. Наши войска на всех фронтах перешли в наступление. День за днем, шаг за шагом мы продвигались вперед и вскоре перешли границу Польши. И во все дни войны до самой победы мы следили за тем, чтобы враг не проник в наши подразделения, а особенно в сердце полка — его штаб. Потому что штаб — место заветное, как любил говорить полковник Жагала.
В. ШевченкоВ ЛОГОВЕ ВРАГА[3]
За открытым окном слышалась немецкая речь. Изредка доносились пронзительные гудки легковых автомашин, стрелой проносившихся по одной из самых фешенебельных улиц Берлина. В этом вычищенном дворниками до блеска районе столицы третьего рейха как-то не чувствовалось, что идет грозная мировая война. О ней напоминали разве только бумажные крестики, наклеенные на стекла.
В гостиной, уставленной тяжелой мебелью, уютно расположившись в мягких креслах, беседовали двое: пожилая полнеющая женщина, смуглый цвет лица которой и черные глаза как-то не гармонировали с сединой волос, и молодой человек лет тридцати, такой же смуглый, с черными волосами.
В немецкой гостиной звучала мягкая грузинская речь.
— Дорогой Сано, — ласково говорила женщина. — Наконец-то закончилась эта проклятая проверка… Что поделаешь — война. Никто не верит друг другу. А ты ведь пришел с той стороны. Пойми сам, дорогой, как все это сложно… Но теперь все позади. Не обижайся на них. Я-то сразу узнала тебя, сына моей подруги. Если бы жив был мой Фридрих, как бы он порадовался вместе со мной этой встрече! Ты был бы у нас вместо сына…
— Я все понимаю, фрау Мюллер. Я вам бесконечно благодарен за все. Я отдам жизнь за того, кто мне сейчас покровительствует.
— Милый мальчик, сколько тебе, наверное, пришлось выстрадать…
— О! Не вспоминайте, фрау Мюллер. Теперь я за все отомщу. За себя, за своих родителей и за вас, княгиня Товнадзе… Простите, я хотел сказать, фрау Мюллер…
— Ничего, мой дорогой, я нисколько не обижаюсь, когда ты называешь меня так. Это мне напоминает мою родину, виноградники отца, родовой замок… Кто знает, кто знает, мой милый, может быть, я доживу до тех дней, когда приеду в гости в замок князя Сано Потоберидзе.
Сано изысканно поклонился.
— Высокочтимая княгиня, надеюсь, что вы поможете мне в этом. Я должен доказать свое усердие на службе фюреру.
— Именно об этом, мой мальчик, я и хотела говорить сегодня с генералом Обергандером, большим другом моего покойного Фридриха. Именно поэтому и пригласила сегодня его в гости… Генерал Обергандер — важная персона. Он тебе поможет…
В дверях раздался звонок.
— А вот и он.
…В комнату вошел высокого роста, безукоризненной выправки генерал.
Фрау Мюллер представила ему своего молодого друга.
— Знакомьтесь… Это Сано… Сано Потоберидзе, сын моей лучшей подруги детства, отпрыск грузинских князей. Ему повезло наконец. Удалось бежать от Советов… Хочет стать верным солдатом фюрера.
— Хайль! — Сано резко вскинул руку.
— Хайль! — быстро, но гораздо менее энергично откликнулся Обергандер.
Несмотря на рекомендацию фрау Мюллер, он довольно холодно и недоверчиво оглядывал новоявленного солдата фюрера. Перебежчики вызывали у него неприязнь. На них он смотрел, как на мину неизвестной конструкции, готовую ежеминутно взорваться. Правда, от протеже вдовы генерала Мюллера нельзя отмахнуться. Но спешить с благосклонностью явно не следовало. Однако Обергандер постарался придать своему лицу соответствующее моменту выражение.
Обергандер расположился в кресле и приветливо предложил Сано сесть рядом.
Фрау Мюллер, улыбаясь, сказала:
— Разрешите оставить вас одних. Я приготовлю кофе. У меня сохранились кое-какие довоенные запасы.