Но утром Обергандер не мог анализировать состояние своего переводчика. Впервые за долгую жизнь он просидел всю ночь напролет в окружении бутылок с французскими винами. Раньше он презирал таких людей, которые топили в стакане безволие и малодушие, не умея управлять своими чувствами. А теперь генерал сам походил на них, не в состоянии побороть, заглушить в себе страх.
За пустыми бутылками и застал Обергандера пришедший утром Потоберидзе. Он был подтянут и элегантен, как обычно. Окинув взглядом генеральский кабинет, Сано моментально оценил обстановку и сразу успокоился, увидев свое превосходство над противником.
— Доброе утро, экселенц! — звонким голосом отчеканил вошедший, делая вид, что состояние генерала его ничуть не поразило.
— Да, да. Утро, утро, Сано. Садитесь, — вялым, приглушенным голосом проговорил Обергандер, указывая рукой на стоявшее возле столика пустое кресло. И уже с какой-то завистью, взглянув на переводчика, продолжал: — А вы отлично выглядите!
— Я всегда себя хорошо чувствую, когда вижу, что слабеют силы противника. Вчера вы дали мне возможность убедиться в этом еще раз.
— Вчерашний расстрел — это капля в море, — по-своему истолковав слова Потоберидзе, продолжал Обергандер. — Нужно массовое уничтожение русских. Я один из тех, на кого фюрер возложил эту миссию. Начинать, Сано, надо с партизан. Они, как назойливые мухи, мешают нашему командованию, особенно на железнодорожных коммуникациях. В этом вы нам и поможете. Черт побери! Кто, как не вы, должен знать психологию советских людей. Поезжайте в лагеря. Подберите из пленных несколько русских, таких же, как вы, — ненавидящих Советы. И тогда я осуществлю свои планы. Ведь эту ночь я не только пил вино… Вы поняли меня?
— Так точно, экселенц! — на этот раз действительно радостным голосом воскликнул Потоберидзе.
— Вот и хорошо. Пока будут готовить документы, можете отдыхать. А завтра в дорогу. Сегодня я больше не задерживаю вас.
Потоберидзе поднялся, поклонился генералу и направился к выходу.
Высокий, чуть сутуловатый эсэсовский офицер внимательно рассматривал документы Потоберидзе. Личный переводчик Обергандера вызывал у немца неприязненные чувства. Он привык видеть советских людей за колючей проволокой. А этот, сидевший перед ним с надменным видом и в форме немецкого офицера, имел неограниченные полномочия от очень высокопоставленного лица. Последнее обстоятельство и смущало и раздражало эсэсовца настолько, что он не выдержал и спросил:
— Чем это вы заслужили такое доверие?
Сано почувствовал, что ответ во многом предопределит его дальнейшие отношения с лагерной администрацией.
— Я считаю, господин комендант, — он умышленно не назвал его чин, — ваш вопрос выходящим за рамки моего поручения. У меня скромные обязанности, к которым я и хотел бы немедленно приступить. Для этого мне необходимо, в первую очередь, познакомиться с картотекой на военнопленных.
Комендант побагровел, однако сдержал себя, решив не обострять отношений с гостем. Черт его знает, какие отношения у переводчика со своим генералом. А обширные и влиятельные связи Обергандера коменданту были хорошо известны.
Шли к концу четвертые сутки пребывания Потоберидзе в лагере. В то время как мысли целиком были поглощены предстоящим делом, душа Сано не могла найти покоя. Еще не сгладились переживания от потери друга, как прибавились новые, от всего увиденного в лагере. Но самые мучительные страдания приносило презрение, уничтожающие взгляды своих соотечественников, томящихся в неволе. Конечно, в их представлении Сано был хуже немцев. Фашисты — просто враги, а он — изменник, предатель. И как ни горько было на душе, но Сано не имел права выдавать свои переживания.
Военнопленный Николай Иванов, значившийся в лагере просто под номером 1002, упорно не хотел отвечать на вопросы и далее смотреть на переводчика Обергандера, принимая его за самого последнего негодяя.
А для Потоберидзе откровенный разговор с этим человеком сейчас был нужнее всего. Сано уже навел кое-какие справки о нем. Иванов оказался военным летчиком, взятым немцами в горящем самолете. В лагере он вел себя замкнуто, тихо. Лагерное начальство предполагало приблизить его к себе, поэтому до поры не трогало.
Но как, как расшевелить этого угрюмого парня? Сано подходит к нему и кладет свою широкую большую ладонь на его исхудалое жесткое плечо. Кладет, как близкий, добрый друг, стараясь передать всю теплоту своего сердца. Николай с удивлением поднял глаза на Потоберидзе. Взгляды их встретились. Долго они смотрели друг на друга. Каждый хотел понять мысли другого. Сано снимает руку с плеча Николая и тихо говорит:
— Я сам отведу вас в барак. Идемте.
И как только вышли во двор и миновали караул, Потоберидзе продолжил:
— Постарайтесь, Коля, выслушать меня и понять. В помещении я не мог откровенно говорить с вами, там нас могли подслушивать. Сейчас я скажу нечто чрезвычайно важное не только для вас и меня, а главным образом для нашей Родины…
И Сано заговорил. Заговорил страстно и убежденно. Он объяснил Коле, почему оказался у немцев и носит их форму. Рассказал о расстреле Володи Онищенко, зачем прислал его в лагерь Обергандер и как решил он перехитрить этого матерого фашистского зверя. Потом подробно проинструктировал Николая, как тот должен вести себя при встрече с Обергандером, чтобы успешно выполнить поручение Потоберидзе. В заключение Сано категорически от имени Родины запретил Николаю рассказывать кому-либо о всем услышанном.
Вечером, оставшись наедине с самим собой, Потоберидзе в который уже раз перебирал, анализировал события прошедшего дня. Сумеет ли Иванов выдержать экзамен Обергандера? От этого будет зависеть не только жизнь его, Потоберидзе, а еще очень и очень многое…
…Обергандер выехал в лагерь военнопленных тотчас же, как только получил сообщение от своего переводчика. А спустя несколько часов он уже в присутствии коменданта лагеря внимательно слушал доклад Потоберидзе.
— Этот человек, — спокойно говорил Сано, — давно обратил на себя внимание господина коменданта. На мою долю осталось немногое. Мне пришлось только завершить процесс обработки…
— Да, да! — поддакнул комендант, кивая головой, довольный похвалой Потоберидзе. А Сано продолжал обстоятельно и подробно излагать ход своей работы, стараясь при каждом удобном случае выпятить заслуги местной администрации.
Выслушав Потоберидзе, генерал приказал доставить военнопленного Иванова. Вскоре перед ним предстал совсем еще юноша, невысокого роста светловолосый человек. Некоторое время Обергандер молча смотрел на вошедшего, пронизывая его своим колючим, холодным взглядом. Потом спросил:
— Что же вас привело к желанию служить нам?
Пленный, стоя все так же смирно, начал грустным тихим голосом:
— История эта длинная… Я рассказывал ее адъютанту господина генерала. Главное в том, что чаша весов в этой войне клонится в вашу сторону, а я молод… Душой и сердцем я летчик. Мои идеи не на земле, а в воздухе. А небо принадлежит его покорителям, в числе которых хочу быть и я.
— О! Вы романтик, — вставил Обергандер.
— Возможно, — все так же спокойно продолжал Иванов. — Потому я и согласился на сделанное мне предложение.
— А почему вы не говорите о своих счетах с большевиками? — опять бросил реплику генерал.
— Потому что вам уже известно об этом. И не от меня… Не люблю плохое вспоминать. К тому же это и не счеты с большевиками… Это был страх перед ними. Я с детства мечтал о карьере летчика. Но я был сын кулака, и путь в небо тогда мне был закрыт. И чтобы стать пилотом, мне пришлось скрыть свое происхождение. С тех пор возможное разоблачение лжи всегда висело над моей головой… А теперь еще и плен…
— На что же вы рассчитываете, молодой человек?
— На вашу победу, господин генерал. Если я останусь жив к концу войны, то за мои скромные заслуги, надеюсь, великая Германия разрешит мне быть летчиком, хотя бы в транспортной авиации. Больше мне ничего не надо…
— Разрешит! Разрешит! — театрально, с пафосом воскликнул Обергандер, удовлетворенный объяснением военнопленного. Он с одобрением посмотрел на Сано, а тот слегка наклонил голову в знак признательности.
После ухода Иванова Обергандер, обратясь к присутствующим, сказал:
— Я доволен вашей работой. Редкий экземпляр фанатика. Теперь надо приступать к осуществлению второй части операции. Нужно тщательно подготовить № 1002 к побегу. А чтобы партизаны ему поверили, он из лагеря побежит не один. Подготовим ему группу пленных, большую часть которых расстреляем при побеге. Трех-четырех оставим в живых. Для большей правдоподобности. Теперь за дело, господа…
В тесной, прокуренной едким махорочным дымом штабной землянке было людно и шумно. Только что закончилось партсобрание широко известного в этом крае партизанского отряда «Истребитель». Коммунисты еще не успели разойтись, когда возвратился дежурный с поста боевого охранения. Прямо с порога вошедший взял под козырек и, обращаясь к сидевшему за импровизированным столом уже не молодому человеку, отрапортовал:
— Товарищ командир! На посту номер один задержаны четыре человека. Говорят, что бежали вчера ночью из лагеря военнопленных. Ищут в лесу партизан.
Командир отряда повернулся к стоявшему справа от него стройному высокому мужчине и спросил:
— А что известно начальнику нашей разведки по данному вопросу?
— По данному вопросу действительно известно, что вчера ночью из лагеря был совершен побег. Местные жители говорят, что при побеге многих перестреляли. Сегодня весь день в ближайших от лагеря деревнях немцы рыскали с собаками. Сведениями о характере побега пока не располагаем…
— Сведениями о характере побега не располагаем… — повторил командир, усиленно потирая широкой ладонью свой изрезанный глубокими морщинами лоб. Потом встал, тщательно одернул гимнастерку и, обращаясь к начальнику разведки, решительно сказал: