Как мне рассказала внучка Павла Михайловича — Елена Благовещенская, дома он любил пошутить: «Не было бы счастья, да несчастье помогло», — немецкое вторжение расставило все точки над «i».
Кстати, по словам родственников, Павел Михайлович никогда не говорил, что 17 июня 1941 года Сталин наложил на его донесение какую-то резолюцию, тем более нецензурную — слухи о которой периодически всплывают в СМИ. То же самое убедительно доказал мой друг, историк спецслужб и ветеран внешней разведки КГБ СССР Арсен Мартиросян, который в «Новых ведомостях» в сентябре 2015 года привел исчерпывающие доказательства того, что донесение Фитина с резолюцией Сталина — фальшивка.
Как события развивались дальше, мы уже писали в предыдущей главе. Берия вызвал Судоплатова и распорядился об организации особой группы из числа сотрудников разведки в его непосредственном подчинении. По предложению Судоплатова его заместителем был назначен Эйтингон. Для восполнения недостатка в кадрах были возвращены на службу известные чекисты, такие как руководитель «группы Яши» Яков Серебрянский, будущий командир отряда «Победители» Герой Советского Союза Дмитрий Николаевич Медведев, известный чекист, партизан, специалист по Китаю Георгий Иванович Мордвинов.
«В кабинетах на Лубянке в одних сейфах револьверы и патроны, наручные часы, компасы, в других — партийные и комсомольские билеты, списки отправленных в тыл, их “легенды”. На полу — ящики с патронами. Толовые шашки, бикфордовы шнуры. Бутылки с зажигательной смесью, — вспоминает Зоя Ивановна. — Каждый из работников Особой группы, на основе которой была создана Отдельная мотострелковая бригада особого назначения (ОМСБОН), тоже готовился к тому, чтобы в любой момент направиться в тыл врага. Одни группы предназначены для подрывной работы на железных дорогах по уничтожению живой силы и техники врага, они сбрасываются на парашютах в леса, другие — разведывательные — должны осесть в городах. Для каждой группы своя легенда, своя программа действий. Разведгруппа — это почти всегда семья: дед, бабка, внук или внучка. “Дед” — руководитель группы, “бабка” — его заместитель, “внук” или “внучка” — радист-шифровальщик. Деды и бабушки — старые большевики, лет под шестьдесят и старше, с огромным опытом подпольной работы и партизанской борьбы во время Гражданской войны. По возрасту и состоянию здоровья они освобождены от военной службы, должны ехать в эвакуацию с семьями, но наотрез отказались. Только на фронт, на передовую или в партизанский отряд. Появились у нас и “испанцы” — бойцы различных родов войск, участники сражений в республиканской Испании, члены интернациональных бригад. <…> Полковник Георгий Иванович Мордвинов отбирал людей из “старой гвардии”. Мордвинов — человек легендарного мужества и отваги. Он закончил Институт востоковедения, китаист. Дважды его приговаривали к смертной казни. Первый раз попал в плен к японцам, второй раз, уже будучи разведчиком, “провалился” в одной из европейских стран (Турции. — А. В.). Оба раза сумел выскользнуть из рук вражеских контрразведок. Я работала в паре с Георгием Ивановичем, мы подбирали для его “стариков” дочек, внуков, других помощников. В жгучие июльские дни сорок первого по Маросейке, на углу которой находится здание ЦК ВЛКСМ, вытягивалась по тротуару нескончаемая очередь молодежи, главным образом из не достигших призывного возраста. Было среди них много и девушек. Все они требовали немедленной посылки на фронт, и только на передовую. Я отбирала из этих ребят радистов, переводчиков со знанием немецкого языка, парашютистов, лыжников, “ворошиловских стрелков” и включала в наши группы, которые именовались “Смерть немецким захватчикам”».
Тем временем муж Зои Ивановны Борис Рыбкин проходил подготовку для работы в Швеции в качестве резидента — он сменил на этом посту Ивана Чичаева, о чем мы писали выше. Руководством разведки было принято решение направить вместе с ним и его супругу. Так в конце 1941 года чета «Ярцевых» оказалась в Стокгольме. Официально «Ирина» значилась там пресс-атташе советского посольства.
«В дипломатических кругах Стокгольма, — отмечает в своих мемуарах Павел Анатольевич Судоплатов, — эту русскую красавицу знали как Зою Ярцеву, блиставшую не только красотой, но и прекрасными знаниями немецкого и финского языков. Супруги пользовались большой популярностью в шведской столице».
При встрече Александра Михайловна Коллонтай, полномочный представитель СССР в Королевстве Швеция, сразу очертила круг интересующих советскую сторону вопросов: «Мы заинтересованы, чтобы Швеция и далее оставалась нейтральной, ведь это одна из важнейших площадок в Европе, с которой мы можем вести наблюдение за противником. Другая наша задача — противопоставить клеветнической пропаганде гитлеровцев и их пособников в Швеции правду об СССР и советском народе».
Зоя Ивановна собирала информацию о военных планах Германии, обеспечивала агентурное наблюдение в Швеции, Норвегии и Дании за действиями немцев. Фиксировались все грузы, проходящие через Швецию, регистрировалась переброска в Финляндию немецкой живой силы и техники. В 1942 году Ярцевы получили срочное задание Центра: необходимо было подыскать человека для передачи «Красной капелле» нового шифра и кварцев для радиостанции. Срок — две недели. В результате удалось выйти на лояльную к русским семью шведского промышленника, который мог в любое время отправиться в Берлин по делам фирмы. Центр дал «добро» на вербовку «Директора» и его встречу со «Старшиной» в Берлине. «Прошло три-четыре недели, — пишет Зоя Ивановна. — Вдруг получаем телеграмму, похожую на разряд шаровой молнии. “Ваш “Директор” — провокатор. Все члены “Красной капеллы” арестованы и казнены”».
Впоследствии выяснилось, что «Красную капеллу» провалил не «Директор», а брюссельская резидентура ГРУ Генштаба РККА во главе с Леопольдом Треппером, поддерживавшая связь с «Красной капеллой», судьба которой была трагической: перед судом предстало 129 человек, 49 из которых были приговорены к смертной казни, 77 осуждены к различным срокам каторги и тюремного заключения, трое покончили с собой. Харро Шульце-Бойзен («Старшина») был арестован 31 августа 1942 года и повешен 22 декабря 1942 года в берлинской тюрьме Плётцензее, а его жена Либертас Шульце-Бойзен была гильотинирована. Та же участь постигла Арвида Харнака («Корсиканец») и его жену Милдред.
Вот отрывок из воспоминаний священника, который провожал осужденных на казнь: «Перед рождеством 1942 года в Плётцензее казнили одиннадцать человек, среди них было три женщины… Я ходил из камеры в камеру, спрашивал, могу ли быть чем полезен… Но мои слова оказались ненужными. Осужденные держались спокойно, вступив уже в состояние отрешенности, готовые перешагнуть границу между жизнью и смертью. Может быть, единственное исключение составляла Либертас Шульце-Бойзен. Ее я посетил первой. Либертас что-то шептала, принималась писать письмо, потом снова начинала рыдать, уронив голову на руки. Потом она стала прислушиваться к моим словам и вдруг заговорила сама… Кроме близости смерти ее угнетало еще что-то другое. В порыве отчаяния она призналась мне, что тревожило ее душу. “Кому, кому можно верить?! Сегодня мне сказали, что Гертруда Брайер, с которой я подружилась, которой доверилась в тюрьме, — сотрудница гестапо… Зачем они казали мне об этом!” Да, это было жестоко, сказать Либертас перед смертью, сказать, чтобы окончательно добить, поразить в самое сердце. Об этом написала она матери в предсмертном письме и дала мне прочитать. Позже мне удалось собрать почти все письма, написанные осужденными в тот беспросветный декабрьский день… До конца своих дней я не перестану поражаться величию духа людей, с которыми я провел последние часы их жизни в тюрьме Плётцензее». В то утро Харро Шульце-Бойзен написал стихи и спрятал их в камере, перед тем как его увели на казнь. Он завещал их соседу по камере, который, уходя на казнь, передал их другому узнику. Последний узник, знавший о стихах Шульце-Бойзена, вернулся после войны в Берлин и среди развалин тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе нашел стихи-завещание Шульце-Бойзена. Вот несколько строф из его предсмертных стихов:
Сирены вой в тумане
И стук дождя в стекло —
Все призрачно в Германии,
А время истекло…
Да, жизнь была прекрасна…
За горло смерть берет,
Но смерти неподвластно,
Что нас влекло вперед.
Не убеждают правых
Топор, петля и кнут.
А вы, слепые судьи, —
Вы не всевышний суд.
После этих событий Рыбкин был срочно отозван в Москву, и с женой они встретились только в марте 1944 года. Теперь они работали в разных управлениях: он в 4-м у Судоплатова, а она осталась в 1-м у Фитина. Борис Аркадьевич постоянно выезжал на фронт. Побывал он и на своей родине на Украине, где с ужасом узнал, что его родителей расстреляли немцы за то, что их сын — «важный комиссар в Москве», а хату сожгли.
Старший сын Судоплатова Андрей вспоминает: «Собирались всегда на даче, в узком кругу родных отца и матери. Приезжали близкие друзья: семьи Рыбкиных — Зоя Ивановна, Борис Аркадьевич — и Зубовых — Анна Васильевна и Петр Яковлевич. Дружба с этими людьми у моих родителей действительно была до конца их жизни искренняя и крепкая, испытанная временем. Так могли дружить, представлял я себе, только люди мужественные, смелые, солдаты “невидимого” фронта — разведчики».
6 сентября 1947 года супруги Рыбкины впервые за 12 лет отправились в отпуск в Карловы Вары — вместе с ними выехал уже знакомый нам Александр Тимашков. Путешествие неожиданно прервала телеграмма из Москвы. Зое Ивановне предлагалось немедленно вернуться домой, а Борису Аркадьевичу прибыть в Баден, близ Вены, и там дожидаться дальнейших указаний.
В Москве Зое Ивановне сказали, что Рыбкин выполняет оперативное задание в Праге, и пробудет там две-три недели. В письме, датированном 11 ноября, он писал: «В самые ближайшие дни все станет ясно. Надеюсь, все кончится благоплучно. Ты, пожалуйста, не волнуйся. Может быть, пока это письмо дойдет, ситуация у меня изменится к лучшему».