Я чувствую смятение. Я не хочу, чтобы у сестры было «сложно», я хочу, чтобы у нее было «радостно и ясно».
– Он… – я нервно сглатываю, – женат?
– Нет. Он не женат. Но… – она вдруг хватает ртом воздух, – слушай, давай не будем, а? Я не хочу говорить об этом. Просто я… – ее голос опасно дрожит. – Просто я…
Меня охватывает ужас, когда я слышу ее внезапный всхлип. Она плачет. Это я ее довела. Из-за этого она плакала в саду.
– Бин! – Я выпрыгиваю из кровати и крепко прижимаю ее к себе. – О господи, прости, я не хотела…
– Все в порядке. – Она еще раз громко всхлипывает и вытирает лицо. – Я вправду в порядке. Иди к себе. Уже уйма времени, а завтра еще бранч, будь он неладен.
– Но…
– В другой раз поговорим. Может быть.
– Мы в этих межличностных отношениях уже собаку съели, – говорю я, возвращаясь в кровать и стараясь ее подбодрить. – Можем запустить подкаст «Помоги себе сам».
– Ага, – дрожащим голосом произносит Бин. – По части любовных катастроф мы в высшей лиге. Хотя у тебя, по крайней мере, есть олимпиец-филантроп.
– О, ты разве не в курсе? – с невозмутимым видом говорю я. – Он меня кинул.
Бин начинает давиться от смеха.
– Какой облом.
– Да, он сказал, что физподготовка у меня хромает. Что у него с собственным дротиком больше взаимопонимания, – добавляю я, и Бин снова прыскает. – И что прыжки с шестом – не моя спортивная дисциплина. Словом, ботинки жмут, и нам не по пути.
– Мне нужно спать, – говорит Бин. – Правда. Не смеши меня больше.
– Тук-тук, – сразу говорю я.
– Перестань!
– «Молодая девица из Нантакета…»
– Эффи!
Все еще улыбаясь, я снова смотрю в темноту и, когда слышу, что дыхание Бин становится ровным, задумываюсь над тем, что означает «все сложно». Может быть, у него есть бывшая жена. А может быть, он живет за границей. Или сидит в тюрьме за преступление, которое не совершал…
– Эффи? – нерешительный голос Бин прерывает ход моих мыслей. – Мне нужно сказать тебе еще кое-что, прежде чем я усну. Я… Не думаю, что с моей стороны это была хорошая услуга. Прости.
– Что? – ошеломленно говорю я. – Ты о чем?
– Я всегда старалась оградить тебя, – продолжает она. – Мы все старались. Когда ты была маленькой, мы рассказывали тебе небылицы. Про Санта-Клауса. Про Зубную Фею. И про тот случай, когда Гас украл в магазине.
– Гас украл в магазине? – в ужасе повторяю я.
– На спор, – с легкой досадой говорит Бин. – Его посадили под домашний арест, состоялся крупный разговор, с ним этого больше не повторялось. Но тебе мы не сказали, потому что ты не поняла бы. Так вот… – Она делает паузу. – Пожалуй, я так и не отвыкла оберегать тебя.
– Тебе больше не нужно меня оберегать, – тотчас говорю я. – Я уже взрослая.
– Верно. Но от привычки трудно избавиться. И потом, вы с Мими так привязаны друг к другу. Мне не хотелось это испортить.
– К чему ты клонишь? – неуверенно говорю я.
– Есть кое-что… о чем я тебе не рассказывала, – говорит она, и мне кажется, что атмосфера в комнате начинает сгущаться.
– То есть? – с запинкой спрашиваю я.
– О Мими. И папе.
– А что именно о Мими и папе? – Мой голос звучит совсем тихо.
– Я люблю их обоих, – после паузы говорит Бин. – Но, когда я жила здесь, это было далеко не супер. Мими вела себя очень нетерпимо. Постоянно осуждала. Была почти… фурией.
– Фурией? – потрясенно повторяю я. – Фурией? Но Мими всегда со всеми мила, – напоминаю я Бин. – Это все говорят: «Мими такая милая».
– Знаю. Но только не с папой. – Бин вздыхает. – Поначалу я тоже не могла поверить. Это что-то прямо противоположное «слепому пятну» – увеличительное стекло, слепящий прожектор, следующий за папой по всему дому и вечно недовольный. Она цеплялась к нему по всякому поводу. Как он ест, как сидит, как пьет чай. Ей все было не так.
– Они всегда подкалывали друг друга, – неуверенно говорю я.
– Возможно, началось с подкалывания, а закончилось… – Бин вздыхает, – придирками. Как будто Мими не хотелось, чтобы папа занимал свое место в этом мире. Ей хотелось, чтобы он был другим. Или чтобы его вообще не было. И тогда папа замыкался в себе и мрачнел. Он игнорировал Мими, и это бесило ее еще больше. И меня тоже. Я думала: «Да ответь ты ей, ради бога!»
– Замыкался в себе? – Я снова не могу прийти в себя. – Мрачнел? Папа?
– Я знаю. Ты даже представить себе не можешь. А я слушала, как они ругаются в конце сада, где, как они считали, их не слышно. Они выглядели… скажем так, не лучшим образом. Оба. – Бин выдыхает. – Я не рассказывала тебе, потому что это было так постыдно. Но теперь я думаю, что зря. Тогда ты не была бы настолько потрясена, когда они расстались.
Некоторое время я молчу, переваривая сказанное Бин. Стараюсь изо всех сил, но не могу себе представить. Мими – это тепло, комфорт и участие, а не придирки. А папа – обаяние и харизма. Чтобы он был мрачен и замыкался в себе? Да никогда!
– Папа не идеален, – говорит Бин, как будто читая мои мысли, – и Мими тоже, и жизнь в состоянии вечного блаженства – это не про них. Я убеждена, что они вели себя так только потому, что были… несчастливы.
Слово «несчастливы» камнем падает мне на сердце.
– Выходит, они все время были несчастливы? – недоумеваю я. – И никогда не любили друг друга?
Внутри все сжимается от тоски, потому что это именно то, о чем я говорила. Что все наше детство было фальшивкой.
– Нет! – тотчас говорит Бин. – Я так не считаю. Я думаю, все осложнилось только недавно. Но они не хотели это признавать. – Она вздыхает. – Возможно, им следовало быть с нами более открытыми. Тогда бы ты не возводила их на пьедестал.
– Я не возвожу их на пьедестал! – возражаю я, и Бин смеется.
– Еще как возводишь, Эффи. Это мило. Но из-за этого тебе тяжелее. Ты рассуждаешь так: «У нас был рай, а потом – бах, и он разбился вдребезги». Это неправильно. Рая не было. Но и считать, что теперь все вдребезги, тоже неверно, – после паузы добавляет она. – Просто у нас… трудный период.
– Это мягко сказано, – говорю я, глядя в темноту.
– Я понимаю, Эфелант, – мягко произносит Бин. – Правда. Я скучаю по Мими, и Гас тоже. На папином последнем дне рождения меня накрыло. Помнишь, как Криста уже украсила елку?
– Да уж, – с чувством говорю я, потому что как такое забудешь? Мы все приехали украшать елку, а она уже была украшена новенькими игрушками, которые Криста заказала, и всем нам пришлось восторгаться.
– А потом она внесла огромный шоколадный торт с завитушками, помнишь? – продолжает Бин. – А я все думала: «Но Мими всегда делает ему морковный торт». Вроде бы мелочь, но я очень расстроилась.
– Правда? – Я поворачиваюсь к ней, чувствуя прилив благодарности. – Знаешь, а мне от этого становится легче. Оказывается, я не одна.
– Ты не одна, – говорит Бин. – Честно-честно.
– И, кстати, тот торт был отвратительным.
– Ужасным, – решительно соглашается Бин.
– В рот не возьмешь.
– Где она вообще его купила? Шоколад был хуже некуда. Похожим на пластик.
– Да, но на фотках в Интернете-то вкуса не видно.
– Ну конечно! – восклицает Бин. – Именно поэтому она его купила. Чтобы засветиться в соцсетях.
– Бин, ты перемываешь косточки Кристе! – восклицаю я в радостном озарении.
Чтобы Бин кому-то перемывала кости, даже Кристе, – это такая редкость, что я невольно улыбаюсь. Нужно это делать почаще. Гораздо чаще. (Хотя я назвала бы это иначе – информационным обменом. А что, организуем группу. Я даже печеньки куплю.)
– О боже, – сокрушенно произносит Бин. – Эффи, прости. Я была такой…
– Дипломатичной, – подсказываю я.
– Неопределившейся, – поправляет она. – Я не хотела судить о Кристе огульно. Я думала: «Ну, папа выбрал ее, я должна уважать это». Но теперь, после того что ты рассказала, я ни капельки ей не верю.
– А я никогда ей не доверяла, – мрачно говорю я, просто чтобы подчеркнуть, что я лучше разбираюсь в людях, чем она.
Дыхание Бин становится ровнее, она явно засыпает, а я пока не могу уснуть. Я слишком на взводе. Я пялюсь в темноту широко открытыми глазами, пытаясь осмыслить этот странный, непредсказуемый вечер. Я пришла сюда за матрешками. Они были моей единственной целью. Только они были мне нужны в этом доме. Их я не нашла, зато впуталась в семейные разборки и проблемы.
Я мысленно перебираю членов своей семьи. У всех секреты. Друг от друга и от всего белого света. Мими и папа… Криста и папа… Гас и Ромилли… Бин… Все что-то от кого-то скрывают.
И еще, конечно же, Джо. Когда воспоминания об этом вечере всплывают в моем мозгу, я чувствую болезненный спазм: выражение лица Джо, когда он обнаружил меня в кусте роз и когда смотрел на меня в погребе. Он точно собирался объясниться. Что-то сказать мне. Но что именно? Что?
Еще раз глубоко вздохнув, я поворачиваюсь на бок и зарываюсь головой в подушку, внезапно чувствуя полный упадок сил. Я не могу об этом думать.
Мне нужно снова сосредоточиться на своей задаче, сонно решаю я. Первым делом я буду искать матрешек. Они должны где-то быть. На чердаке? Может, в домике на дереве? Просто нужно хорошенько подумать.
И как бы там ни было, но чизкейк я съела.
Глава 14
На следующее утро я просыпаюсь со странным, незнакомым ощущением. Некоторое время я лежу, пытаясь разобраться… потом до меня вдруг доходит. Я думаю, это легкость. Я чувствую себя легче. Мягче. Спокойнее.
Это приятно. Это облегчение.
Последнее время жизнь казалась пакостью, признаюсь я себе, глядя в потолок. Возможно, Бин права: развод ударил по мне сильнее, чем по другим. И, возможно, папа тоже прав: я оказалась в ловушке. В какой-то серости и убогости. Но, возможно, в жизни наконец-то намечаются подвижки? Хотя бы чуть-чуть?
Я не знаю, как еще объяснить мое состояние. Со вчерашнего вечера ничего радикально не изменилось. Все проблемы, которые были тогда, есть и сейчас. Но почему-то они воспринимаются… по-другому. Более решаемыми. Более соразмерными.