ну не бейте.
— Что?
— Не нужно жалованье срезать, пожалуйста. И без того едва концы с концами сводим. Мы же не знали, вашбродь, что вам настолько неприятно будет. Степан Фомич с той стороны порядка не требовал.
Волков посмотрел на подчиненного.
— Займитесь, Евсей Харитонович, времени вам дам до вечера, справитесь — угрозы не исполню.
Переход от кнута к прянику воспринят был регистратором с радостью.
— Как прикажете! — Он собрался уже бежать прочь, но был остановлен:
— Давилов, отчего в квартире покойного пристава обыска не было?
— Указаний не поступало, — ответил чиновник и юркнул за дверь.
Григорий Ильич обошел стол, раскрыл дверцы архивного шкапчика, достал личное дело Блохина.
Указаний? А от кого они должны были поступить? Старшим в приказе номинально оставался Евсей Харитонович, как по классу, так и по должности, он решать должен был. Но коллежский регистратор предпочел и кабинет покойного начальства, и квартирку оного попросту запереть. Странно, очень странно.
Со второго этажа донесся грохот, там приступили к уборке.
«Что ж, Степан Фомич, настало время познакомиться поближе. Ваша смерть нелепая вполне может для меня тем самым делом оказаться, первой ступенькой в берендийской карьере. А то, что не по свежим следам идти придется, даже лучше: пыль улеглась, глаза не будет застить».
Волков положил папку на стол, придвинул поближе тросточку, достал из ящика обрезок веревки, осмотрел получившуюся композицию. Один предмет был в ней лишним — стеклянный сосуд с навскими волокнами. Артефакты, навьи ли, чародейские, Григорий Ильич ценил, впрочем, как и его покровитель. «Из змейки мог бы прекрасный презент получиться. Жаль. Хотя постойте…»
Улыбка Григория Ильича в этот момент была столь зловещей, что, увидь ее кто-нибудь посторонний, непременно бы испугался. Волков взял со стола стекляшку и опустил в карман, там стекло стукнулось о костяную дудочку, изъятую у арестованного на первом допросе.
«Будет, все будет, и презент приличный, и повод для перевода в Мокошь-град. Девицу немедленно в оборот взять надобно, репортерша она либо шпионка, держать поближе к себе придется».
Волков сел, повернул навершие трости, направил луч на разложенные перед ним предметы. Картон папки был тиснен чародейскими рунами, подтверждающими, что покойный пристав был магом. Григорий Ильич гадливо поморщился, чародеев он не жаловал. В туманной империи к службе в полиции их не допускали, хотя услугами пользовались.
«Девицу в оборот. Как? Да уж понятно. Придется любезничать, по обыкновению, куры строить. Посмотрим, насколько драгоценного Семушки за сотни верст от столицы ей хватит».
В мужской своей привлекательности Григорий Волков уверен был абсолютно. Женщины существа примитивные, страстям подверженные, глупым мечтаниям и глупой же гордыне. Ни одна еще от Грини не уходила. И Гелюшка не уйдет. Имя-то какое простецкое, как раз для рыжей идиотки. Он будет звать ее Ева, ну в те самые интимные моменты, о которых джентльмены никому рассказывать не должны, но хвастаются за сигарой в мужском клубе во всеуслышание.
Вообразив себе, как выглядит подобное заведение в уездном Крыжовене, мистер Волкав презрительно рассмеялся.
Соблазнить девицу, к себе привязать — влюбленные берендийские бабы преданны до безумия, в этом Григорий Ильич успел уже убедиться на личном опыте, — блестяще исполнить работу, в чем бы она ни заключалась, и отправиться в столицу. А там… Кстати, там милое общение можно продолжить, если Евангелина Романовна не врет и действительно в газетке служит.
Волков мысленно надел на рыжую кошечку бальное платье, приподнял волосы в высокую прическу, повертел из стороны в сторону. Хороша. Не стыдно будет с такой в свет выйти. Сколько ей лет, интересно? На вид не больше двадцати, но, наверное, только на вид. Столь юным созданиям путешествовать без сопровождения никак не возможно. Значит, двадцать пять? Не важно.
Григорий Ильич тряхнул головой, изгоняя из нее рыжеволосую Попович, направил луч трости на веревку. Так-так… Это уже любопытно. Типовой воздушный аркан, наложен уже на готовое изделие. Зачем? То есть зачем, понятно, чтоб наверх к петле самоубийцу поднять. Только пристав и без плетений рунных воспарить туда мог, разумеется, пока был жив.
Повернув навершие, Волков отложил трость, раскрыл личное дело, со вниманием его прочел. Казенные бездушные списки. Родился, крестился, на воинскую службу отправился, ординарцем при боевом чародее стал, награды, ранение, списание по ранению. Ни жены, ни детей. С фотокарточки в углу страницы смотрел бравый вояка с кудрявым пшеничным чубом и при усиках.
Григорий Ильич нажал кнопку, утопленную изнутри столешницы.
— Чего изволите, ваше высокоблагородие? — заглянул в кабинет младший чин, письмоводитель Старунов, оставшийся в приказе дежурить.
— Сходи, Иван, наверх, присмотри, как вещи покойного Степана Фомича разбирают, ежели что необычное заметишь, в сторону откладывай, после мне сюда принесешь.
— Будет исполнено.
— Кто в присутствии останется?
Парень смутился.
— Так вы только, вашество, прочие в казенку побежали.
Волков выдержал паузу.
— Тогда вот что, снаружи приказ запри, а постовому передай, чтоб посетители у крыльца обождали. Понял?
— Так точно!
— Исполняй.
— Так точно!
Старунов отдал честь и ускакал, грохоча сапогами по коридору. Григорий Ильич неторопливо привел в порядок письменный стол, личное дело вернул в шкапчик, веревку — в ящик, подхватил трость и вышел из кабинета.
Арестантская клеть в главном зале пустовала, задержанных уже успели допросить и рассортировать, кого отпустили с богом, кого перевели в подвал. Именно туда сейчас направлялся новый пристав.
Он спустился по каменным ступеням, отпер решетчатую дверь своим ключом, потолочный светильник среагировал на движение и немедленно зажегся. Камер было несколько, с дубовыми мощными дверями, окованными железом. Григорий Ильич отпер последнюю. За ней на узких нарах ждали своей участи арестованные Антип Рачков и подельник его по кличке Ноздря. Оба были изрядно избиты и смотрели на визитера, злобно скалясь. Волков без страха вошел, дубовая дверь за его спиной захлопнулась. Звуков она почти не пропускала, на совесть столяры с каменщиками устанавливали, ну разве что могло показаться, что там, в камере, кому-то на флейте либо на дудочке в голову пришло играть. Но это же полная нелепица, правда?
Через четверть часа Григорий Ильич вышел в коридор, под подошвой хрустнул какой-то осколок, и пристав дернул ногой, сбрасывая мусор. Лицо его было холодно-неподвижным, но на челе блестели капельки пота, а костяшки пальцев были слегка ободраны. Волков заметил это уже наверху, усмехнулся и слизнул кровавые капельки, став похожим на хищника.
Возвратившийся с задания Старунов застал начальство в его кабинете, погруженным в бумаги.
— Что там, Иван?
— Извольте, вашбродь, — письмоводитель положил на сукно револьвер, — а больше ничего необычного не нашли.
— Так-так… — Волков приподнял собольи брови. — Дамская игрушка?
— Среди кофейных зерен запрятана была. Необычно. Свое-то оружие Степан Фомич в сейфе хранил.
— А в день смерти?
— При нем находился, в кобуре на поясе.
— Кто осмотр тела проводил?
— Когда? — испугался Иван.
— После обнаружения. Да ты садись, в ногах правды нет.
Младший чин опустился в кресло для посетителей, сложил на коленях руки; чисто школьник, даже пальцы чернилами измазаны.
— Давай, Старунов, — кивнул пристав, — по порядку. Кто в тот день дежурил? Кто о трупе сообщил? Кто за ним поехал?
— Дежурил я, посетителей особо не было, я приказ отпер да возился с бумагами, жалобы в приходную книгу оформлял. Евсей Харитонович тоже… То есть пришел чуть погодя…
Трость Волкова, прислоненная к шкапу, мерцала уютным янтарным светом. Так себе чародейство, призванное доброжелательную атмосферу создавать, чувство безопасности, мелочь, одним словом. Но юному письмоводителю и того хватило. Старунов описал свой день в подробностях, как прибежал в приказ мужик в тулупе, сказывал, пристав у проклятой усадьбы повесился, как поехали туда Давилов с ним, Иваном, как рыдать начал еще в санях, увидев болтающееся на суку тело.
Тут младший чин начал размазывать по щекам свежие слезы.
— Дядька Евсей велел мужикам на дерево лезть, веревку резать. Мы покойника в рогожку завернули да в приказ отвезли.
— Дознание проводили?
— Какое еще дознание? Все и так понятно, Степан Фомич, — Старунов сглотнул, — от бесчестья руки на себя наложил. Он ведь не простой мужик был, из благородных, офицер, хоть чипа и невысокого. Давилов так и сказал нам: давайте-де, ребяты, пристава нашего имя трепать не будем.
Волков подумал, что от бесчестья в Берендии пулю себе в лоб пускают, а не на сук лезут, тем более оружие при Блохине было, но озвучивать мыслей не стал, спросил с отеческой лаской:
— В чем же бесчестие, Ванечка?
Старунов поднял на него заплаканные глаза, зрачки были янтарного цвета, протяжно всхлипнул.
— Огромные деньжищи нашему приставу предложили, он не устоял, честью поступился. А исправить уже ничего не смог.
— Деньги нашли?
— Не искали даже, чтоб позор не множить. Записали в рапорт: руки на себя наложил от рассудка помутнения.
Волков пружинно поднялся, приоткрыл оконную створку, чтоб развеять кабинетную духоту, щелкнул по навершию трости.
— На револьвере гравировка «НБ». Как подругу Блохина звали?
— Подругу? — Оживившийся от свежего воздуха младший чин сально улыбнулся. — Да обычно — Зизи, Мими, Жужу, как там еще девиц беспутных прозывают. Ходок наш пристав был именно по этой части. Еженедельно в бордель наведывался.
Уточнив название заведения, Григорий Ильич подчиненного отпустил.
Над головою все еще грохотали, работа в квартире шла полным ходом. Надев пальто, Волков покинул приказ и отправился обедать.