ожет, и с господином Волковым беда черная действительно приключилась?
— Здоров он, — признался Крестовский, — более чем. Артефакт его в полном порядке, поэтому от смены места вреда нашему Григорию Ильичу не будет, впрочем, оставаясь здесь, он также не пострадает. Нет, Геля, я знаю, о чем ты думаешь. Воспользоваться тростью Волкова никто, кроме него, не сможет, именная игрушка. И будить его мы тоже не будем, хотя можем.
— Почему?
— Потому что помощи от старцев из Ордена Мерлина я не приму.
Я высокомерия Семена Аристарховича была лишена, поэтому решила, что, возникни нужда, призову хоть черта, хоть дьявола, хоть туманных колдунов с острова, хоть Гриню с палицей наперевес.
— Давай. — Крестовский сменил тему. — Что по убийству купца накопала?
— Это не случайно произошло, не под влиянием момента.
— Почему?
— Да потому что не убивают так впопыхах! Это обряд был, либо месть, либо… Тут я не полностью уверена, но предположу, что представление это.
— А зрители?
— Один, — я подняла палец, — и не зритель, а зрительница, столичная эксцентричная сыскарка, очень уж ее к правильным выводам толкают. Дело представлено так… Ты понял? Не было, а представлено на суд зрителя! Господин Бобруйский Гаврила Степанович, пятидесяти годков, боров старый, забавлялся с полюбовницей удушениями, партнерша до ветру отлучилась, тут в его гнездо порока проник некто третий, придушил мужика и ножик в него воткнул для надежности. Возможность и желание было у всех. Жена и младшая дщерь ненавидели папеньку (за дело, но не суть), старшенькая же… Тут я не уверена, слуги в тереме запуганы очень, от них правды не добьешься. Я завтра подругу допрошу, о Машеньке с Нюшей представление составлю. В смысле какую подругу? Я же записку в ресторации от твоего имени барышне за соседним столиком отправила. В девять утра у кондитерской ее ожидать будут.
Крестовский проартикулировал нечто, что я решила не опознавать, но согласился составить компанию.
— Итак, — продолжала я, раскрывая саквояж, стоящий у кровати, — у нас есть двойное орудие убийства — нож и струна. Нож в любовное гнездышко принесла Дульсинея. Что странно, никто из дам Бобруйских ножа не опознал, хотя актерка показывает — махала им при свидетелях. Вторая странность — струну резали этим самым ножом, на нем зарубка имеется. О чем это говорит?
— О чем? — улыбнулся Крестовский, ему невероятно нравилась моя горячность.
— Струну срезали заранее.
— Кстати, ты не объяснила мне, почему алиби ни у кого нет.
— Можно подумать, Семен Аристархович, ты сквозняка в гнездышке разврата не учуял! Ход там тайный. Весь терем ходами этими, что сыр, изрезан.
По тому, как блеснули синие глаза чародея, я догадалась, что этим вопросом он меня проверял и действительно заметил то, что сперва проигнорировала я, — неплотно прикрытую зеркальную дверь.
— Зеркалу до конца вот эта пуговка закрыться мешала, — объяснила я и добавила, вытащив из саквояжа коричневый шерстяной рукав. — С платья Марии Гавриловны.
— Любопытно.
— Это еще не все. Вот… — стараясь не шуршать, я развернула на койке Семена письмо. — В комнате Анны нашла, похоже на послание, которым Блохина твоего из города выманили.
— О Блохине я сейчас говорить не хочу.
— Придется, — пнула я Семена в голень, — потому что твой дражайший покойный друг с бабами здесь накуролесил. Читай! «Степушка, сокол мой ясный, батюшка про нас прознал…» Она ему писала, что увозят ее, что от плода избавят, что сбежала и в условленном месте ждет своего яхонтового. А у маменьки башмачки даже детские припрятаны были!
Крестовский нагнулся, потер ногу и посмотрел на меня виноватыми глазами.
— Значит, дочь? Которая?
Ножка койки, на которой сидел Семен, подломилась, и чародей с грохотом упал.
— Не иначе божья кара, ваше превосходительство, — прокомментировала я вслух. — Спокойной ночи.
ГЛАВА ПЯТАЯ,в коей картина убийства приобретает глубину, необходимую для последующего раскрытия
Лишение прав состояния не распространяется ни на жену, ни на детей осужденного, прижитых, то есть рожденных уже или зачатых, прежде сего осуждения, ни на потомство сих детей. Они сохраняют все права своего состояния, даже и в том случае, когда, с надлежащего разрешения, последуют добровольно за осужденным в место его ссылки… Жене и детям сосланного в каторжные работы или на поселение, прижитым прежде его осуждения, предоставляется именоваться прежним титулом и по прежнему чину или званию мужа или отца…
Проснулась я еще затемно. Постель мы делили с Семеном, наши волосы смешались на подушке. «Я рыжее, гораздо рыжее, морковная практически лисица, а он лев золотистый. Ах, Семушка, удачно как ты койку свою разломал. Мне только того и надобно было, тебя подле ощущать».
Перевалившись через спящего, я отправилась за ширму, умылась, привела в порядок волосы. Вчера мы с Крестовским еще долго болтали, иногда шепотом, на темы безопасные, про прочее — одними губами. Целоваться хотелось до одури, но я держалась, а он, может, и не хотел. Сейчас не важно. Только бы живым его из этого городишки вытащить.
На нарах завозились.
— Доброго утра, — выглянула я из-за ширмы, — ваше превосходительство, извольте велеть вам новую постель предоставить.
— Непременно. — Семен пружинно поднялся, потянулся. — В баньку бы сейчас…
— С делом закончим, самолично вас веничком отхлестаю.
— Это угроза?
Хихикнув, я бросила на стул полотенце и пошла к двери.
— Собирайтесь.
Схватив меня за запястье, Крестовский покачал головой. Я села на кровать, продолжая разговор:
— Хотя присутственное время еще не началось, не будет ли ваше превосходительство столь любезен, чтоб о моих скромных победах на ниве сыска послушать?
— Валяйте, Евангелина Романовна, — разрешило начальство, судя по звукам, опускаясь в наполненную льдом ванну.
— Итак, — начала я напевно, — покойный господин Бобруйский…
Излагая свою версию, я подвязывала к ней факты, вещественные доказательства, цитировала по памяти фрагменты допросов и даже стала записывать конспект в развернутый на коленях блокнот.
— Понятно. — Хлюпанье прекратилось, омовение закончилось, и Крестовский уже одевался, с вешалки один за другим исчезали за ширмой предметы гардероба.
Пожалев в который раз о сундуке, я ощутила себя грязной и поморщилась. Вот что мне давеча стоило Герочке велеть мое имущество по пути в приказ доставить? Забыла, не подумала. Оттого теперь и страдаю.
Семен Аристархович вышел, повязывая галстук.
— Нам остается допросить воскресшего господина Чикова, и можно отправляться к Бобруйским для ареста?
— Не сразу. То есть допрос непременно, но в девять у вас, господин Крестовский, свидание с юной особой.
— Ах да.
— И еще… — Семен приблизился к столу, достал из кисета бумагу и положил ее в карман сюртука. Проследив многозначительное похлопывание ладонью по карману, я подумала, что вовсе не для скручивания сигарет сия бумажка и что недоговаривает чародей, по своему обычаю. — К банкирам бы заглянуть, до крайности любопытно, какие операции купец Бобруйский проворачивал.
— Умно. И это исполним.
В коридоре Крестовский сказал бесшумно:
— Ни на шаг, Геля.
Кивнув, я открыла камеру Чикова и посторонилась, пропуская чародея вперед. Действия мы обсудили накануне, внутрь заходить мне было запрещено. Семен приблизился к нарам, на которых лежал запеленатый в смирительную рубаху и привязанный кожаными ремнями к доскам арестант.
— Сережа, — проговорил чародей абсолютно женским голосом, не потешно-писклявым, а глубоким контральто. — Будь хорошим мальчиком напоследок.
Чиков зарычал, задергался в путах, оскалился, зубы его показались мне слишком острыми, почти звериными.
— Отпусти… Покоя хочу…
— Скоро, милый, скоро тебя отпустят. Барышне на вопросы ответь.
— Х-хорошо…
— Попович! — велел Семен баритоном. — У вас пять минут.
— Сергей Павлович… — Я глубоко вдохнула, чтоб задать вопрос, но закашлялась от резкой сладковатой вони.
— К сути, Геля, — поторопил чародей.
— Кто вам велел убить пристава? — выдавила я, задерживая дыхание.
— Барин. — Чиков потянул носом, принюхиваясь. — Бобруйский сто тысяч Фараонии заплатил, чтоб Степку беспутного извела. Пить!
Крестовский не пошевелился, а, перехватив мой взгляд на кружку, стоящую у нар, махнул рукой:
— Продолжай.
— Вы его зарезали или подельница ваша?
— Степку-то? — Чиков облизнулся багровым, как кусок сырого мяса, языком. — Манька пырнула, она баба ушлая, тайные чародейские места на теле знает.
Солнечное сплетение, понятно.
— А подвесили зачем?
— Не вешали! Сам он, сам… подлюга… чтоб не обратиться, чтоб… Пить!
Арестант дернулся, ремни натянулись.
— Достаточно, — сказал Крестовский.
— Обождите! — Я заступила ему выход. — Воды ведь просит.
— Воды? — спросили одновременно оба, Семен грустно, а Чиков с глумливым хохотом.
Чародей отобрал у меня ключи и стал запирать дверь, из-за которой доносился приглушенный, но различимый вой.
— Крови! Крови! Крови!
— Не спрашивай, — проартикулировал Семен. — После.
Пожав плечами, я предложила:
— Может, мещанку Мишкину еще посетим? Вдруг из нее опий весь вышел и она беседовать в состоянии.
— Зачем? Показаний этого… ее подельника вам недостаточно?
— Мими, Мишкина которая, когда грозилась, говорила, что одного ее словечка Бобруйскому довольно, чтоб адвоката со свету сжить. Вот мне и любопытно, что за тайны. Купец помер, так что скрываться она не будет.
— Евангелина Романовна, — вздохнул Крестовский, — боюсь, что эту тайну я вам лично поведать в состоянии.
— Будьте любезны.
— Предпочел бы воздержаться, тем более, что к делу она касательства не имеет.