— …обычай… таинство обряда… да уж давненько, года три или более…
Лицо Крестовского было от меня повернуто, потому видела я лишь половинку диалога. Мужчины попрощались, батюшка чародея благословил, Семен в пояс поклонился.
— Почему, — спросила я его, когда мы поднимались на крыльцо, — священник на кладбище с семьей не поехал?
Начальство нахмурилось.
— Плохой вопрос, Попович, не ко времени. Лучше обрисуйте мне свои дальнейшие действия.
— Слуг хочу допросить.
— Разве вчера вы этого уже не делали?
— Других слуг, не этих.
Придерживая мне двери, Крестовский удивленно приподнял брови, я пояснила:
— Те работники, с которыми я намедни разговаривала, новые, менее недели назад нанятые, они даже первого жалованья получить не успели. А где старые? Где горничные доверенные? Мамки, няньки?
Бросив взгляд в распахнутые двери банкетной залы, в которой уже накрывали поминки, Семен Аристархович пробормотал:
— Действительно, где?
— Мажордом Тимошка, — кивнула я на ливрейного статного красавца у стола, — тоже из садовников переведен, сказал мне по секрету, что старую обслугу вовсе не рассчитали, а из дому на другие работы отправили.
— Куда?
— В загородное поместье, верстах в десяти от Крыжовеня. Но… — Держа театральную паузу, я воздела указательный палец. — Но прошлый мажордом Василий Василия уехать по здоровью не смог, старенький он, хворый. Поэтому…
— Умница. Так за чем дело стало?
— Тимошка не знает, куда Василича поместили. Никто не знает. Внучка его, Василича, потихоньку раз в день на кухню за провизией пробирается…
— Идемте! — перебил меня Крестовский, беря решительно под руку. — Проведете мне экскурсию по тайным ходам.
Начальственного воодушевления разделить не получалось, старичка-мажордома я помнила еще по балу, ничего исключительного, кроме зычного голоса, я за ним тогда не заметила. Значит, старец чародеем, скорее всего, не был, и как Семен Аристархович его разыщет, натурально не представляла. Но Семен вошел уверенно за дверцу с лепниной, поднялся по лестнице на второй этаж, осмотрелся.
— Будем рассуждать. В подвале запирать старика не будут, значит, остается чердак. Стало быть… — Он запрокинул голову, поднял руку, нажимая ладонью на беленый кружок потолка, но ничего не произошло.
— Может… — пробормотала я, но смолкла, кружок опустился, мы едва успели шагнуть назад, и на площадку перед нами выехала деревянная лестница со ступеньками-перекладинами, похожая на садовую.
«Перфектно», — решила я, устремляясь наверх за начальством. Семен подал мне руку, помогая подняться на чердак. Он был обычным, то есть пыльным, опутанным паутиной и населенным мышиными ордами. Необычным, пожалуй, было отсутствие в нем всякого хлама. Крестовский пригибался, чтоб не стукнуться о балки, мы обогнули массивную колонну печной трубы. За нею обнаружилась постель — набитый соломой дрянной тюфяк. На нем лежал старик. Испугавшись нового покойника, я ахнула и заметила фигуру, юркнувшую почти бесшумно за трубу.
— Акулина, — позвала я, — не бойся. Нас Тимошка прислал.
Начальству же шепотом сказала:
— Ее Акулькой зовут, внучку. Она того… дурочка.
Семен опустился на колени перед постелью, потрогал морщинистую шею старца, оттянул складки век. Запах мяты наполнил ноздри, чародей забормотал что-то свое, тайное, спрятав ладонь под драное одеяло на груди старца. Внучка с опаской выглянула. Было ей годков сорок, на лице расплывалось багрово-коричневое пятно ожогового шрама, нечистые волосы заправлены за уши.
— Тимошка? — спросила дурочка.
— Он нам сказал, где тебя разыскать, — соврала я.
— Тимошка добрый.
Василий Василия всхлипнул, открыл глаза, Семен повернулся ко мне:
— Допрос веду я.
Возражать я даже не подумала. Старик действительно был плох, Крестовский, не прекращая чардеить, говорил с ним ласково и терпеливо слушал.
Акулина поманила меня.
— Чего покажу! — Я приблизилась, на ладони дурочки лежал бумажный цветок. — Милый друг подарил.
— Красиво. — Улыбка получилась не особо, искусственная хризантема, щедро присыпанная блестками, была явно с траурного венка.
— Гаврила. — Женщина с причмоком поцеловала цветок, ее губы заблестели. — Любименький.
— Прощаться она с барином тайком ходила, — прохрипел старик.
— Они в отношениях состояли?
Жар от трубы вызывал слабость, голова немного кружилась.
Василия то ли хихикнул, то ли кашлянул.
— Скажете тоже, в отношениях. Куролесили по молодости. Давно, еще до того как барыня наша Бобруйской стала. Я старшим лакеем тогда служил, Акулька, стало быть, горничной при барышне Неониле. Вот с управляющим и закрутила. Она ведь не внучка мне вовсе, Акулька-то. Новый барин, Гаврила Степанович, когда это все с нею приключилось, просил сироту не оставлять, денег даже дал. Это теперь Акулька за мною ходит, а раньше я за нею смотрел.
— Что приключилось? — Мой голос звучал как будто издалека.
— Я, барышня столичная Евангелина Романовна, — сказал высокомерно старик, — не приучен, чтоб про хозяев сплетни распускать.
— Вам, Василий Васильевич, не о верности господам думать надобно, а о том, чтоб на том свете с вас за чужие грехи не спросили.
— Попович, — ахнул шеф, — какая неожиданная жестокость!
— Да ему сто лет в обед, — возразила я холодно. — Апостол Петр уже ключами позвякивает в ожидании. Только рай он Василию не отопрет, велит на вечные муки отправляться. И все потому, что Василий тот содействия в сыске не оказал, закон имперский тем понося!
Представление, которое мы сейчас разыгрывали, называлось «злой и добрый допросчик», я играла за злого. Семен, следуя роли «доброго», пробормотал:
— Слабый пол в лютости сто очков вперед сильному даст.
Мажордом с этой сомнительной сентенцией согласился и, ощущая с чародеем мужское единение, выложил нам все.
Мария Гавриловна Бобруйская, которой еще и десяти лет тогда не исполнилось, во время ссоры с любовницей папеньки перевернула на нее чан с кипящей смолой. Отмахнувшись от фантазий про рыцарские замки с осадами, во время которых чаны подобные использовались, и поняв, что событие произошло на хозяйственном дворе, где работники попросту смолили бочки, я до боли кусала губы, чтоб не вступиться за честь всех женщин Берендии.
— Вот вы, превосходительство ваше чародейское, — говорил мажордом, — правильно заметили, в злобе женщины сильнее мужиков. Некоторые с малолетства это показывают. И Мария Гавриловна из таких. Ух и зловредная! Демоница, форменная демоница. И хитрая притом. Когда служанке потравленной, к примеру, вздумывалось правды у барина искать, беспамятством отнекивалась. И все с рук сходило.
— Потравленной? — переспросил Крестовский, упреждая мой вопрос.
Все правильно, он беседу ведет, мне не встревать. Пока мажордом рассказывал про барышню-отравительницу, Семен достал из-под подушки аптечный пузырек.
— Ваше лекарство?
Старик рассеянно подтвердил, продолжая свой рассказ:
— Когда Нюта-ангелочек на свет появилась, Мария такую радость перед папенькой изображала, любо-дорого глядеть. Только младенчик болеть начал. Барин, не новый, а Калачев еще, быстро смекнул, что к чему, царствие ему небесное, на правнучку завещание оформил. И что думаете? На глазах Аннушка поправляться стала. Оттого что Мария смекнула: помрет сестренка, они с Гаврилою по миру пойдут.
— Понятно теперь, отчего господин Бобруйский старшую дочь запирал ежедневно, — сказал Семен, понюхав пузырек и возвращая его на прежнее место. — Только почему он остальных своих родственниц под замком держал?
— Так это еще при прежнем барине заведено было, старой закалки человечище был, посконной. Баба место свое знать должна…
Старик еще бормотал что-то мизогинистическое, но все тише и тише, беседа его утомила. Крестовский вытер со лба испарину.
— Акулина, голубушка, проводи нас с барышней к выходу.
Разумеется, с чердака был и другой ход, потому что больного деда по садовой лесенке сюда было никак не затащить. Дурочка, улыбаясь и бормоча «Маня хорошая», повела нас вдоль несущей балки. Через полсотни шагов в полу обнаружилась дверца с железным кольцом-ручкой.
— Каков вердикт? — спросил Семен, спускаясь первым по дощатым ступеням.
— Осужденный за убийство, — ответила я, принимая его руку, — лишается всех прав владения в пользу ближайших родственников. То есть, если Анна Гавриловна, чисто гипотетически, удушила папеньку, ее состояние перейдет Нинель Феофановне, а в случае кончины последней — сестрице Марии Гавриловне.
— Мотив?
— Месть за погубленного любовника. Хороший мотив, драматичный даже.
— То есть вы в него не верите?
— Нет. Это для фильмотеатра подошло бы перфектно, для пьески театральной. Предположу, что все гораздо прозаичнее. Деньги.
— Вы, Евангелина Романовна, — сообщил шеф, — обладаете тонким умом и иоистине мужским хладнокровием.
Восторга в его голосе я не уловила. Подумалось, что Крестовский последние дни ведет себя как строгий экзаменатор, как будто оценивает, на что я без его помощи способна.
— Ну что ж, — сказала после паузы, — дело наше здесь почти закончено.
— Почти?
— Раз прямых улик нами не обнаружено, а косвенные указывают на обеих барышень… — вздохнув, я покачала головой. — Нужно признание. Преступник наш — особа хитрая, но склонная к театральным эффектам. На этой страсти мы его и подловим.
— Значит, — Семен достал часы, щелкнул крышкой, — после поминок мы с вами, Попович, проведем перекрестный допрос?
— Сегодня?
— Не вххжу смысла тянуть. Велите Тимошке кого-нибудь из слуг в приказ отрядить. Пусть подозреваемую сюда на закате доставят под конвоем.
«Присутствие Бархатовой лишним не будет, — решила я, разыскивая мажордома. — Она и показания про отравление повторит на публику, чем обстановку расшатает. Да и конвойные для нового ареста пригодятся».
Хотелось в баню и есть. Покойники наши многочисленные аппетита меня лишали, потому в желудке сейчас камнем лежал кусочек утреннего пирожного. Здесь перекусить с прочими гостями? Узнав о склонности Марии Гавриловны к употреблению ядов, не рискну.