Семен следовал за мною неотлучно, ничего не говорил, но посматривал со значенххем. Голова возвращающейся траурной процессии уже показалась в воротах, внешние ставни с окон сняли, и из столовой просматривался двор. Я ощутила неожиданное раздражение, не деловитое, не азарт, а будто…
— Что не так? — бросила я Семену Аристарховичу.
— Это вы мне скажите.
— Я что-то упустила?
Чародей не ответил, пришлось соображать самой. Присев на подоконник, я забормотала:
— Достойное провинциальное семейство… Отбросим сейчас сомнительность этого самого достоинства, как и чудовищность местных обычаев… Почему сейчас? Так понятно, со дня на день Нюту собирались в монастыре заточить, время поджимало. Предположим, постригли девицу. Марии с этого что? Даже проще, между нею и деньгами только папенька останется. Нинель Феофановну сызнова на зелье какое подсадить… Ее же травили, барыню, помню, какая она на балу была… Нет, плохо. То есть обычно, без блеска. На кого тогда убийство повесить? На случайную любовницу купца? Сейчас как раз петелька получилась, сыскари от подозреваемой Бархатовой на другую персону выходят. Письмо и пинетки в дамские спальни подложили уже после моего первого обыска, в этом я уверена…
— Письмо, — подсказал Крестовский.
— Что?
— Геля… — сокрушенно покачал он головой. — Откуда у барышни Бобруйской оно оказалось?
— От бандерши Мими. Шеф! Это ведь значит, что…
— После додумаете. — Семен Аристархович повел подбородком, указывая на дверь, где уже появились первые гости. — Работайте, а с театральными эффектами я вам подсоблю, по-своему, по-чародейски.
Поминки в нашем богоспасаемом отечестве проходят примерно одинаково, невзирая на статус покойного, сначала грустно и торжественно, а после третьей примерно рюмочки… Нехристь Мамаев мне как-то объяснял, что эти наши обычаи из стародавних языческих времен происходят, когда и смерти не боялись, и жили недолго, потому весело.
Рассаживанием за трапезой занимался Тимошка, недавно ставший мажордомом, и потому оказались мы с начальством на другом конце стола от скорбящего семейства. Побалтывая ложкой в поминальной похлебке, я читала по губам.
— Капелек вам бы принять, маменька, — говорила Мария Гавриловна, подтверждая свой статус отравительницы. — Притомились вы…
— Брось притворство… — Нюта на сестру не смотрела. — Тот, ради которого ты любящую дочурку разыгрывала, уже в котле адовом варится.
— Девочки, не ссорьтесь…
— Не желаю с нею под одной крышей жить!
— Я на рассвете уеду…
— Куда?
— В поместье поживу, пока распутица, а после…
— Что — после? Фантазерка. Без меня тебе не выжить, под фонарем закончишь, тело свое жирное предлагая.
— Девочки…
— Не останавливайте меня, маменька. Я этой лгунье все в глаза выскажу. — Анна Гавриловна притом вовсе в пространство смотрела, только губами шевелила — что-что, а лицо держать умели все женщины купеческой фамилии.
— Машенька, — вдова потрепала старшенькую по плечу, — не сердись. Нюта сейчас не понимает, что болтает. Она остынет и нас с тобою не оставит, устроимся уж как-нибудь. Хочешь в поместье поселиться, изволь…
— И маменьку с собою прихвати, — предложила Анна Гавриловна, — хорошо вам вдвоем будет, весело.
— Нюта!
— За то, что вы со Степаном сотворили…
— Замолчи.
— Ведь обещали, что если уеду, если соглашусь…
— Степана Фомича… — начала было Мария, но Нинель Феофановна что-то такое сделала под скатертью, может, за колено ущипнула, отчего барышня вздрогнула.
— Молчать, обе рты на замок! — велела вдова. — Родителя нынче потеряли, извольте скорбь проявить.
Анна Гавриловна бросила на стол салфетку, поднялась и вышла из залы.
Я посмотрела на Крестовского, он кивнул, прикоснулся пальцами к галстуку. «Ступай, если что, оберег используй», — расшифровала я пантомиму и выскользнула через другую дверь.
Нюту нашла в обширной гостиной первого этажа на мягком диванчике. Девушка рыдала, размазывая слезы по лицу. Присев рядом, я протянула ей платок.
— Тяжко…
Барышня трубно высморкалась.
— Можешь меня Геля звать, — сказала я дружелюбно и негромко, — мы ровесницы почти.
Анна молча скривилась, я вздохнула:
— Ровесницы, и сироты обе, у меня тоже из родных только мачеха.
Собеседница протянула с неожиданной злобой:
— Предупреждали меня, что ты лисица хитрая, столичная штучка.
— Это потому что рыжая, вот народ хитрость и мнит, по аналогии.
— Народ…
— Именно. Ну, чего рыдаешь? Папенька-мучитель отошел, богатой наследницей тебя оставил, заживешь теперь.
— Да много ли радости от богатства?
— Это ты мне скажи.
Голубые глазки блеснули.
— Буду теперь родственниц мучить, за смерть любимого наказывать.
— Матушку с сестрицей?
— Их! — Барышня, повеселев, села прямо, ножку на ножку закинула, вальяжно спросила: — Как у тебя получается женихов менять? На балу репортеркой представилась, нового пристава невестой, теперь его превосходительство крутишь?
— Неправда это, господин Крестовский — начальник мой строгий, а сердце только Григорию Ильичу принадлежит. — В доказательство я подняла руку с кольцом. — Приставу.
— Не живут у нас долго приставы.
— Может, лишь те, кто твоему папеньке покойному дорогу переходил?
— Много ты знаешь! — фыркнула Нюта, достала из кармана портсигар и, чиркнув спичкой, закурила пахитоску.
Поморщившись от дыма, я предложила:
— Так расскажи, постороннему человеку это легче и не опасно нисколько, я в столицу скоро уеду, а со мной и твои тайны.
— Тайны! Да все они здесь как на ладони. Был у меня любимый, был да сплыл, потому что сестрица счастья моего не желала, а родители… — Она закашлялась, сплюнула на ковер, бросила туда же окурок, прижав его к ворсу подошвой туфельки.
На пальчиках барышни желтых следов я не заметила, значит, пахитоски у нее не в привычке, значит, передо мною «фам фаталь» разыгрывает.
— Любимого ты у сестрицы отбила?
Вопрос ей понравился, он роли роковой красавицы соответствовал.
— Степан, знаешь, какой был? Красавец, офицер… Он как в доме появился, так и воспылал ко мне. Только его к Маньке подталкивали.
— И ты сразу воспылала?
— Я? — Нюта серебристо рассмеялась. — Поначалу радовалась даже, что толстухе нашей такое счастье привалило. Я ведь, Геля, добрая очень, оттого и страдаю. Думала, пусть хоть эта корова злоязыкая счастлива будет, все сплетни, что она про меня распускала, простила. На авансы Степановы в мою сторону даже не смотрела.
— Что за авансы?
— Что? — Барышня очнулась от воспоминаний. — Да обычные — букеты, вздохи. Степушка, разумеется, приличия блюл. Ежели цветы, то всем троим, но мне самый красивый букет всегда преподносился. Или вот, к примеру, приглашает он обеих барышень прогуляться, а я скажусь больной и не выхожу, так он вздыхает.
Да уж, осада так осада.
— Револьвер у него ты попросила?
— Откуда знаешь?
— Нашли его в вещах Блохина.
— Попросила! Потому что за жизнь свою боялась.
— И в кого палить думала?
— Уж нашлось бы в кого. — Анна поджала губы.
Я сменила тему:
— А когда у вас сладилось с бравым приставом? Когда ты чувства его приняла?
— В листопаде. Манька совсем вразнос пошла, подсыпала мне гадости какой-то в кушанья, я половину месяца в постели провела. Степушка о здоровье справлялся, поклоны передавал. Ну и…
— Встречались где?
— В саду либо в городе.
— На его квартире?
Ротик барышни удивленно приоткрылся.
— Да как можно? Чтоб незамужняя девица на квартиру к мужчине пошла?
«Сад? Улица? В листопаде заморозки уже. Кажется, разговор заходит в тупик», — решила я и ляпнула без экивоков:
— Про беременность ты Блохину говорила?
— Какую еще беременность?
— Из-за которой тебя в монастырь на Мокшанских болотах увезли.
— Манька насплетничала? Вранье это, как есть вранье! Мы со Степушкой даже поцеловаться ни разу не успели. Знаешь, как нас раскрыли? В саду нашем мы с милым другом в беседке любезничали, а Манька-корова из ревности…
Их застукал отец. В оправдания молодых людей не поверил, пристава избил, из дома вышвырнул.
— Орал, мол, демон в меня вселился, орал, что байстрюков не допустит. А мне пригрозил, что, если непослушание проявлю, в обитель не поеду, Степушку со свету сживет. Все они мне обещали, что Блохина не тронут. Я послушалась, а когда в Крыжовень вернулась, Степана уже на свете не было! Подлые люди! Когда убийцу этого, которого я и отцом называть не желаю, заколотым и придушенным нашли, я сразу подумала: правильно все, око за око, зуб за зуб. Я за здоровье этой Дульсинеи самую толстую свечку поставлю, чтоб ей на каторге жилось легче.
— Нюта! — В дверь гостиной заглянула Мария Гавриловна. — Маменька тебя зовет.
— Лживая корова! — припечатала ее младшенькая и, ни на кого не глядя, удалилась.
Маша посторонилась, пропуская ее, опустила голову. Я заметила слезы, предложила:
— Присядьте, передохните.
Барышня опустилась тяжело на диванчик, промокнула щеки носовым платком.
— Скорее бы все закончилось!
— Не ладите между собой?
— Не ладим. Как кошка с собакой с самого младенчества Нютиного.
— А маменька?
Девушка вздохнула.
— Маменька виною страдает, говорит, припадки сестрицы от Калачевых по женской линии пошли.
— Припадки?
— И фантазии всякие. Она не злая, в общем, Аннушка, но иногда как демон в нее вселяется.
Мария Гавриловна говорила рассудительно и была лет на десять старше меня, поэтому «тыкать» ей я не стала.
— Этот демон вашу сестрицу на адюльтер с Блохиным толкнул?
Барышня пожала рыхлыми плечами.
— Кто ж теперь разберет.
— Ревновали жениха к сестрице?
— Никогда. Вы, Евангелина Романовна, сперва на нее, красотку, взгляните, после на меня. Неужели у меня хоть единый шанс против Нюты был? Я смирилась, даже радость пыталась почувствовать, что у Степана Фомича все сладилось.