— То, чего следовало ожидать, Геродот, — пнула я крылечко, — то, что всем нерасторопным болванам, навроде меня, причитается. Ступай за коляской, к кузнечным мастеровым поедем.
Зябликов рысцой устремился по направлению к ресторану, на двери за моею спиной звякнул колокольчик.
— Геля! — Соломон Леевич втащил меня внутрь. — Зачем ты здесь?
Ставни не пускали в салон ни единого солнечного лучика, носатое лицо гнума освещалось красной фотографической лампой, которую он держал в руке.
— Имущество-то свое упаковал уже, дядюшка?
— А что я, по-твоему, делать должен?
— Да делай, что тебе угодно.
— Пришла зачем?
— Да какая разница? У тебя же времени, поди, ни минуточки нет, скарб ждет. Беги, Ливончик, спасайся.
Гнум шмыгнул носом.
— Уезжай из города, Попович, пережди, пока чародеи меж собой разбираться будут.
— Где?
— Так у неклюдов, в таборе. Они наших всех примут беженцев, по договору стародавнему меж нашими народами, скажешь, что от меня.
— Нет, Ливончик. Я не про то спрашиваю. Где логово вашего главного упыря?
— Эх, Геля, — вздохнул гнум, красные отблески лампы пробежались по пустому помещению, — не стоит тебе туда соваться.
— Это я сама решу. Где?
— Ну придешь ты к барину, дальше что?
— По ситуации. У него мой любимый… начальник то есть.
— Рыжий чародей? Дворкин мне рассказывал, он чешуйку…
— Об этом второй вопрос. Для чего она надобна?
— Так для сплава.
— Это понятно. Что за сплав? Оружейный?
Может, Семен собирался изготовить специальный клинок против главного упыря, но потом решил, что не успеет? Достав из сумочки артефакт, я показала его на ладони.
— Так любимый… кхе-кхе… начальник тебе чешуйку преподнес?
Это «кхе-кхе» мне вовсе не понравилось, и тон вопроса, сочувственно-грустный, и повлажневшие глаза собеседника.
— Дядя Моня!
— Сразу видно, не в гнумьих традициях тебя маменька воспитала. Для кольца это сплав, для обручального.
— Что?
— Обычай такой. Когда парень девицу замуж зовет, эту блес гюшку преподносит, ежели гнумка согласная, она подарок берет и кует колечко суженому. Неужели ты не знала? — Ливончик вытер рукавом глаза. — Трогательно так, мочи нет. Он тебе, дурынде, в любви признался, думал, приличную гнумскую барышню перед собою видит, а ты не поняла даже.
То ли мне сейчас морочили голову, то ли Семен Аристархович мою гнумскую семейственность несколько больше реального воображал. И, положим, чешуйку мне не преподнесли, я сама ее со стола во время допроса стащила. Маменька тоже еще… Как можно было дитятку о таких важных вещах не поведать? За родителя моего покойного она по людским законам выходила, в церкви венчалась, но все равно…
— Колечко ковать собственноручно надобно? — спросила я, пряча чешуйку обратно.
— Непременно самой. И как расплавишь, в котел крови своей капни, это уже не обязательно, но примета такая, чтоб любовь крепче в браке была.
— А прочие ваши мастеровые тоже из города подались?
— Ты немедленно, что ли, ковать собираешься? — Ливончик шмыгнул носищем жалобно.
— Так спрашиваю, из любопытства.
— Не осталось нынче в Крыжовене гнумов. Мы беду страшную лучше прочих чуем.
Со вторым он не врал, что касаемо первого, были у меня сомнения. В салоне, то есть в главной его комнатенке, мы с Ливончиком были одни, но из-за двери доносилось время от времени некое шебуршание, слышались низкие мужские голоса и лязг стали. Беженцы? Ну-ну. Насколько я успела прознать, гнумское население Крыжовеня составляли сплошь мужчины. Взрослые, холостые, бездетные и более-менее, по обычаям своего народа, вооруженные. Чародеями они не были в нашем человеческом понимании, но магией своей обладали.
Фотограф Ливончик, гравер Дворкин и еще пара десятков отважных воинов. Про самопожертвование Семена они знают, к чему-то готовятся. К битве? К войне?
— Где логово, дядюшка? — требовательно спросила я. — Все равно ведь узнаю, только времени займет больше.
— Не твоя это битва.
— Моя, даже больше чем ваша. Я…
— Мы клятву давали тебя в дело не мешать.
— Кому? Крестовскому?
Соломон покачал головой. Скрипнув зубами от бессилия, я подумала, что и здесь его превосходительство постарался все ниточки оборвать, не верил в мое послушание, правильно не верил. А я, дура наивная, ему доверяла, на целый день отпустила делишки тайные обтяпывать. И на что этот мизогин подаренное время использовал? На альянсы? На то, чтоб меня из игры вывести? Ладно, не время страдать. Клятвы мне не пересилить, но, может, удастся ее немножко обойти.
— Хорошо, — пожала я плечами, — в драку не полезу, но помощь-то оказать не запрещается? Тыловую, так сказать, поддержку?
— В церковь сходи.
— Чего?
— Помолись за чародея своего, женщина.
Перфектно! Как мне изящно на мое место только что указали. Ступай, баба, молиться, больше толку от тебя нет. И это говорит мне гнум, представитель расы, где женщины столетиями наравне с мужчинами сражались плечом к плечу! Все-таки некомпактное проживание размывает обычаи малых народностей империи.
Ну погодите у меня, носом землю рыть буду, но цели добьюсь! Соратник мне нужен разумный, в чародействе поднаторевший, с которым Крестовский ни о чем договориться не успел. Не соратник даже, а соратница. Потому как к противоположному полу доверия у меня вовсе не сохранилось. Умная женщина-чародейка? По счастью, знакома я с персоной, полностью описанию соответствующей. К ней и отправлюсь.
На улице уже некоторое время Геродот Христофоровович выводил тенорком:
— Ева! Госпожа моя! Ваше высокоблагородие!
Я подтолкнула Ливончика к внутренней двери.
— Ступай, мне сцена нужна для представления.
Дождавшись его ухода, я вывалилась из салона на руки Герочки.
— Нет никого! Все ушли, крысы трусливые.
Зябликов бросил пытливый взгляд в дверной проем.
— С имуществом?
— Гнумы свое имущество обожают, — сообщила я гадливо. — Сквалыги малорослые.
— А зачем вам, ваше высокоблагородие, гнумы понадобились?
Окинув бывшего корнета придирчивым взглядом, я протянула:
— А ведь мне, Зябликов, толку от тебя никакого нет. Одни хлопоты.
— Госпожа…
— Прогоню я тебя, бестолкового, ты мне только мешаешь, конспирацию рушишь.
— Пригожусь! Отслужу! Евангелииа Романовна, никак мне от вас нельзя, помру ведь во цвете лет!
За спиною мужчины меж торговых рядов я заметила знакомую фигуру, потому проговорила рассеянно:
— Оставайся пока и думай, как заклятие свое хитроумное обойти, чтоб имя и место логова барина сообщить.
Герочка уверил, что все силы мысли немедленно задействует, я, не слушая, уже быстро шла через площадь. У скобяных лотков толпились покупатели, один из них, кряжистый мужик в треухе, был увлечен торговлей и не замечал чужих ручонок, нацеленных на его мошну. Ухватив рябое ухо отрока Михаила, я прошипела прямо в него:
— За старое принялся, преступник малолетний? — И потащила мальчишку прочь.
— Тетенька… Геля… пусти… прости…
Затолкав Мишку в простеночек между дощатых лавок, я брезгливо отерла ладонь о полу шубы.
— Ну? Безобразим?
— Бес попутал. Честное слово, не буду больше! Вот те крест.
— Почему не в приюте? Почему сызнова по карманам промышляешь?
— Так скучно, — оправдывался пацан, — мочи никакой нет. Ничего целыми днями не делаем, спим только до обеда да едим. Директриса говорит: «Играйте, вы же дети». Только сколько ж можно… А чего этот фармазон с тобой таскается?
Я обернулась мельком на Зябликова, тот переминался с ноги на ногу, прислушиваясь к разговору. Какой хороший вопрос. Действительно, зачем? И как далеко он может от меня отойти безболезненно? Нужно проверить.
— Слинять бы мне по-быстрому, — шепнула я Мишке, — чтоб фармазон не сразу догнал. Подсобишь?
— Легко, — сплюнул в грязь пацан. — Ежели чего, мы с мелким и Костылем у церкви обосновались, ночлежка там…
Не закончив фразы, Мишка сунул в рот пальцы, свистнул, прыгнул мимо меня из простеночка и, сорвав с головы Геродота Христофоровича цилиндр, припустил прочь. Зябликов рванул за ним. Я же быстрым шагом вернулась к салону Ливончика и взобралась на облучок Герочкиной коляски. Послушная поводьям лошадка зачавкала копытами по грязи, и мы быстро покинули базарную городскую площадь, направляясь туда, где я могла найти поддержку сильной независимой чародейки. Елизавета Афанасьевна Квашнина была моей последней надеждой.
Два столичных чародея Иван Иванович Зорин и Эльдар Давидович Мамаев сидели друг против друга за массивным кабинетным столом и молчали. Между ними на зеленом казенном сукне столешницы лежала обычная телеграмма с обычными вполне словами. Картонка, на которую клеилась телеграфная лента, носила следы разнообразных на себя воздействий.
— Шеф приехал, зпт., - проговорил Эльдар по памяти, цитируя послание не в первый уже раз — встретили, зпт., поселили, зпт., обогрели, тчк. Попов ч, тчк.
Чародейское молчание происходило вовсе не от растерянности, а от усталости, вызванной многочасовой волшбою.
— Попов ч… — улыбнулся Зорин. — Просто, эффектно, в ее обычной манере. «Яти» свои она, скорее всего, во все шесть слов вставила, телеграфист их по правилам грамматики исправил. Ладно, шевелиться пора, Эльдар Давидович, посмотрим, что там в Крыжовене затаилось.
— К шапочному разбору только поспеем.
— Типун тебе на язык.
— И на него согласен, только бы ошибиться.
Шквальный порыв ветра распахнул оконные створки, смел со стола бумаги, закружил их хороводом, а когда ветер стих и белые прямоугольники посыпались вниз, укрывая ковром пол, чародеев в кабинете уже не было.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,в коей Евангелина Романовна заручается чародейской поддержкой, но пожинает горькие плоды собственной служебной ошибки
Преступление или проступок, учиненные безумным от рождения или сумасшедшим, не вменяются им в вину, когда нет сомнения, что безумный или сумасшедший по состоянию своему в то время не мог иметь понятия о противозаконности и о самом свойстве своего деяния. Однако же учинившие смертоубийство или же посягнувшие на жизнь другого или свою собственную, или на зажигательство безумные или сумасшедшие заключаются в дом умалишенных, даже и в случае, когда бы их родители или родственники пожелали взять на себя обязанность смотреть за ними и лечить их у себя.