Коляска у директрисы была богатая, целый экипаж, запряженный четверкою вороных орлейцев. Чародейка сама взобралась на облучок править, я рядышком уселась. Щелкнул звонко кнут, застучали копыта, подпрыгнули ритмично рессоры. Эдак мы минут за сорок до места домчим.
— Ничего не понимаю, Гелюшка, — говорила Квашнина. — Не поспеваю умишком своим стариковским за твоими размышлениями.
Мимо нас проносились вывески лавочек, фонари, заколоченные ставни. Время было не особо позднее, к девяти приближалось, но город будто вымер. Тут даже не гнум догадается, что-то нехорошее грядет. Придерживаясь за каретную финтифлюшку, я привстала и поглядела назад. Геродот Христофорович следовал верхом в арьергарде.
— К Тузу ступайте, Зябликов! — прокричала я.
— Никак не возможно… госпожа моя строгая…
— Сядь, — велела Фараония, дернув меня за полу пальто, — упадешь еще. Ну едет и едет твой корнет.
— Он врун, Елизавета Афанасьевна, и соглядатай, самим барином ко мне приставленный.
— Отчего так решила?
— Вот вы скажите, человек, на которого навий артефакт надет, как далеко от своего хозяина удалиться может?
— До полуверсты, и то болезненно это.
— А Герочка вполне спокойно в больничке лечился, пока я убийство купца расследовала. Я специально на карте города линейкой мерила. Второе: подчиненный приказ хозяина как исполняет? То есть добуквенно, правда? А Зябликову госпожой меня величать я запретила, однако же вопит.
— Ну и зачем он при тебе, как думаешь?
— Это просто. Барин решил, что моя скромная персона ему для торга с Крестовским пригодится, он, видимо, тоже любовь между нами вообразил.
— Вот, кстати, про любовь ты мне не уточнила. Что-то там про ровню плела. Крестовский, что ли, навроде, тьфу, Хруща? По мужескому роду сохнет?
Скабрезно хохотнув на фантазии старушки, я погрустнела.
— К Блохину у шефа больше чем любовь — дружба и ответственность. Если бы не это, он реверансы с вашей хтонью разводить не стал, по-простому бы действовал.
— Это как?
— Доставил бы некроманту покойника, позволил сосуд занять, да и тюкнул бы обоих, пока хтонь в новом теле не обжилась.
— Если бы это было так просто…
— Это просто, — перебила я сердито, — перфектно просто! Если не пытаться посмертно боевого товарища обелить, не бояться, что все его делишки на свет полезут, и не опасаться над трупом надругательства.
— Ты ревнуешь, Геля?
— Да, ревную! Но вовсе не потому, что Семен меня на свой идиотический мужской долг променял. Обидно мне, что ровней себе не считает, не советуется, а перед готовым решением ставит. Ему ведь, болвану высокомерному, даже в голову не пришло покойником-приставом торговаться, у него, болвана, под это думалка не заточена! Там про честь все больше, про заветы чародейские, про воинское братство. — Запнувшись, я заозиралась. — Мы почему на Гильдейскую приехали?
— Грегори-воина будить, — ответила Фараония. — Пусть тросточкой своей двум слабым женщинам подсобит.
Ворота бобруйского терема были настежь распахнуты, чародейка направила туда экипаж.
— Случилось чего? — бормотала я, удивляясь безлюдию. — Где слуги? Где все?
Открыв незапертую дверь, мы вошли в дверь, Квашнина подняла над головою руку с чародейским светильничком.
— Ау! — позвала я. — Есть кто?
— Позвольте, госпожа моя… — Зябликов щелкнул чем-то у стенки, все люстры первого этажа зажглись одновременно. — Есть от Герочки толк?
— Помолчите.
Достав из сумочки револьвер, я обошла комнаты и убедилась, что людей в них не наблюдается, а наблюдаются следы отчаянной разрушительной драки: перевернутая поломанная мебель, сорванные портьеры, исцарапанный паркет.
— Евангелина Романовна! — Нюта Бобруйская осторожно спускалась по лестнице, моргая от яркого света. — Это вы?
— Где все? Что произошло?
— Нас пятеро всего в доме осталось, — ответила девушка, — забаррикадировались в женском крыле, — махнула она рукой наверх. — Я с Григорием Ильичом и охрана, прочие, как все началось, кто куда разбежались.
Фараония уже поднималась на второй этаж, Герочка почтительно замер в ожидании. Я спрятала оружие и приобняла барышню за худые плечи.
— Что началось?
Нюта всхлипнула:
— Маньку забрали.
— Кто?
— Не знаю-у… Только стемнело, полезли отовсюду… страшные, без лиц…
Она принялась рыдать, и больше ничего я от нее не добилась. Марию Гавриловну пленили какие-то страшилы, и господина Хруща с нею, потому что защищать барышню ринулся. Это мне сообщил уже начальник охраны, он и двое его подручных охраняли доставленного из приказа Волкова, поэтому нападение прошляпили.
Девушки устроили Григория Ильича в смежной с моей спальней комнате, там он и лежал, укрытый до подбородка атласным нарядным одеяльцем.
В комнате пахло жженым сахаром, Фараония колдовала, перебирая по-паучьи усеянными перстнями пальцами.
— Не желает наш Гриня пробуждаться.
Анна Гавриловна, перестав плакать, подошла к постели, поправила одеяльце. Вела себя барышня по-хозяйски и несколько ревниво, нравился ей красавец наш спящий, чрезвычайно нравился. Оттого и охрану к нему приставила, и не бросила одного, когда похищение сестрицы приключилось. Досадно даже, что Волков девичьего героизма не понимает, дрыхнет безмятежно, на усилия чародейки не реагирует.
Устало вздохнув, Фараония опустилась в кресло.
— Сплоховала я, Елизавета Афанасьевна, — пожаловалась ей. — Мне велели Марию Гавриловну беречь. Не уберегла.
Чтоб как-то унять раздражение, я принялась мерять шагами комнату.
— Идиотка, форменная идиотка…
Зябликов, опасливо покосившись на охранников, сидящих рядком у стены, тронул навершие трости.
— Руки прочь! — рявкнула Квашнина, а мне сказала успокаивающе: — Бывает. Думаешь, беременную нашу барин уволок?
— Ему это зачем?
— Известное дело, в ней Степкин плод, из него тоже сосуд получиться может. Только выходит тогда, что с Крестовским у него не сладилось, значит…
Встретив ее взгляд, я едва заметно указала головой на дверь, приглашая на тайную беседу. Чародейка мне подмигнула и, кряхтя, стала подниматься из кресла.
— В уборную мне надобно. Гелюшка, деточка, сопроводи старуху. Нет, нет, подальше какую, дела у меня громкие, а тут господа мужеского пола, не хочется их слух оскорбить.
Мы вышли из спальни, я затолкала Фараонию в музыкальный салон, закрыла за нами двери и зашептала:
— Плохо все, очень плохо! И я в этом виновата, решила, что Крестовский меня при Мане для виду оставил, а это архиважно было. И что теперь? Некромант может прямо в Манькином животе овеществиться или родов ждать будет?
— Теоретически… — начала чародейка, но я ее перебила:
— Нам до рассвета Марию Гавриловну освободить надобно.
— Почему?
— Семен слабеет, — призналась я, доставая из-за ворота подвеску-оберег. — У нас в мокошьградском приказе у каждого такая штука на шее есть, через нее мы друг друга чуем.
— Сильный артефакт, — кивнула женщина. — Что делать будем?
— Маневрировать, Елизавета Афанасьевна, и вам за главный маневр отвечать.
— Какой еще маневр?
— Обманный. Во-первых, беременную нашу в логово барина потащили, я там же окажусь, отвлеку на себя внимание. Вы же тем временем… — Замолчав, я приоткрыла дверь, проверяя, не подслушивают ли нас.
— Сама в усадьбу поедешь? — спросила чародейка.
— Если просто поеду, не сработает. Была я в той усадьбе, развалины. Логово на каком-то другом пространственном уровне обустроено, мне туда не пробраться. Надо сделать так, чтоб меня в плен забрали. Тут нам Зябликов пригодится, я его спровоцирую, чтоб он активничать начал. Пусть меня в логово затащат, а я оттуда придумаю, как вас впустить.
— Ты, Попович, воображаешь, что старуха малосильная супротив некроманта выстоит?
— Во-первых, не кокетничайте, я, может, и не чародейка ни разу, но ваши способности разглядеть способна. Во-вторых… — подняв перед лицом правую руку, я пошевелила пальцами. — Мы с господином Волковым обручены, стало быть, на правах невесты я вполне могу его тросточку позаимствовать. Оружие будет у меня, вы же его направите и усилите.
— Ну, положим…
— Не возражайте сразу, скажите, если вот все одно к одному сложилось, хтонь только-только в человеческое тело переползла, можно ее артефактом Ордена Мерлина упокоить?
— Можно, — вздохнула Квашнина, — только Семена ты тоже убьешь.
— Не Семена, — улыбнулась я, торжествуя. — Вы до рассвета господина Блохина эксгумируете и привезете его в проклятую усадьбу Теодора Попова.
— Однако, — хмыкнула Фараония, — если все, как ты придумала, получится, Крестовский тебя наградами с ног до головы осыплет.
— Не осыплет. Сердиться будет ужасно, из приказа выгонит.
— Почему?
— Потому что, Елизавета Афанасьевна, своими действиями я все местные делишки обнародую, и общество поймет, какую опасность чародеи у власти для него представляют. Не того Семен Аристархович хотел. Он самопожертвоваться желал, беду от города отвести, и чтоб потом коллеги из столицы потихоньку все здесь зачистили. И не отправь он меня в Крыжовень для следствия, а явись сам, все так бы и случилось.
— А ты…
— Я к политике отношения не имею, только о законе пекусь и о справедливости.
Торжественность изреченных слов вызвала целую армию мурашек на моей слегка взмокшей от тепла спине. И пауза получилась в конце такая, как надо, даже нарушать ее не хотелось, но пришлось.
— Так что, госпожа Квашнина, поможете мне?
— Помогу, — вздохнула чародейка и сдернула со своего пальца перстень. — Держи, это артефакт, навроде твоего приказного оберега, по нему я тебя разыскать смогу.
На себя я перстень не надела, спрятала в кармашек мундира, не хватало еще, чтоб у меня артефакт полезный раньше времени отобрали. Фараония продолжала деловито:
— Двух бобруйских охранников возьму, пусть лопатами помашут, трость тоже прихвачу, на рассвете буду у развалин.