— Чего притащили?
— Артефактов разных поганых, чтоб уничтожить, как положено.
— Понятно.
— Поздно мы с Эльдаром к вам пробились, — вздохнул Зорин. — А ты молодец, ловко «ятями» нас упредила.
— Вы молодцы, что поняли.
— Болваны мы. Сначала барышню молоденькую в пасть чудовищу направили, а после Семку, будто не знали, на что он ради… — Иван замолк и, судя по звуку, хлопнул себя ладонью по колену.
— Крестовский никому из вас за Блохиным прибирать не позволил бы.
— И то верно. Как тебе его убедить на жертву идти удалось?
— А я не убеждала, просто припасов поднесла. Здесь малышонок один проживает занятный в сиротском приюте, Митенька… Семен, кстати, хочет его с собою в столицу забрать, невероятный дар в мальчике, силою делиться может.
Без стука распахнулась дверь, потянуло сквозняком. Мамаев спросил скороговоркой:
— Попович в себя пришла? Так чего сидишь? У меня пар из ушей уже пойдет скоро.
Зорин поднялся, диван облегченно скрипнул.
— Давай, давай, — торопил Мамаев, но вместе с другом не ушел. Прикрыл дверь, повесил на ширму ворох платья, сказал мне строго: — Евангелина Романовна, немедленно старшему товарищу отвечай, когда ты обручиться успела!
Выбравшись из ванны и вытираясь полотенцем, я начала рассказывать, закончила, уже зашнуровав ботильоны. Не знаю, каким образом, но коллеги достали мне не только новый мундир по размеру, но и прочую необходимую барышне одежду. Шпилек только не предложили, влажные волосы были распущены, когда я вышла к Эльдару.
— А Семен что? — спросил чародей, прищелкнув пальцами, шевелюра моя высохла и рыжими волнами разбросалась по плечам.
— За поцелуи злился, а кольцо, — я показала руку, — скорее одобрил, предполагал, меня через него бритские чары оберегут. Эльдар, может, ты знаешь, как мне эту нелепицу снять?
— Сейчас никак. Это тебе придется со своим спящим принцем повидаться.
— Ждать, пока пробудится?
— Зачем? Встань у одра, скажи, помолвку с вами, Григорий Ильич, разрываю, в отступное даю… не знаю… дырку от бублика, большего этот фанфарон не достоин.
— И все?
— Все. — Мамаев пожал плечами. — Не брак ведь, так, намерение на будущее. Ты готова? Тогда идем. Очень мне любопытно.
Спускаясь по лестнице, я окинула взглядом присутственную залу. За конторкой привычно сидел Старунов, еще несколько приказных, работающих с документами, поднялись меня поприветствовать. В клетке на нарах лежал, отвернувшись от всех, Давилов, Фараония стояла у самой решетки в той же позе, в которой я ее последний раз видела: с кулаком, судорожно прижатым к груди, прямой спиной и отвратительной гримасой на лице.
Места для посетителей оказались заняты, и подоконники, и табуреты, все, какие нашлись. Здесь были горожане, люди и гнумы, неклюды. Непоместившиеся зрители заглядывали в окна снаружи.
— Геля, — позвал Мишка Степанов, — дело есть.
— Обожди, после поговорим.
— Вашбродь! — Беременная немолодая баба в платке ринулась с порога, падая в ноги, хорошо служивые придержали, не дали на полу униженно растянуться. — Давилова я, пожалейте супруга, Евсейку моего, невиноватый он…
А вот это было совсем не ко времени. Хороших новостей у меня для несчастной женщины нет, а от тех, которые есть, ей изрядно поплохеть может. Что делать прикажете?
Тут в приказ вошел Крестовский и от немедленного принятия решения меня отвлек. Чародей был свеж и наряден, выбрит и причесан, а в петличке его сюртука зеленела бутоньерка.
— Под цвет глаз прекрасной дамы, — пошевелил он губами и подмигнул.
Зардевшись, я отвернулась и прошла к конторке.
— Да не тревожьтесь вы так! — Семен подхватил Давилову под руку, согнал со стула какого-то купчика и усадил ее. — Вон ваш супруг, живой-здоровый.
Спина лежащего на нарах мужика вздрогнула, но оборачиваться он не спешил.
Крестовский дружелюбно переговаривался с уймой местного народа, будто годами в Крыжовене проживал, расточал улыбки, успокаивал, обещал немедленно во всем разобраться.
«Да, да, разумеется, все навьи артефакты будут уничтожены. Отчего же тайно? Завтра с рассветом, да, все желающие могут полюбопытствовать. В плавильном цехе паровозного депо. Крыжовеньская община предоставит для городских нужд две бочки гнумьего огня, не правда ли, господин Дворкин? Разумеется, уничтожение будет проводиться под опись при участии представителя власти… Да, все обнаруженные останки будут предложены для опознания. Неопознанные подлежат захоронению в предписанном законом порядке… Как можно? Разумеется, отпевание также произойдет. Для отправления обрядов вызвана помощь из Змеевичской епархии… Некромант уничтожен полностью, к сожалению, земля, на которой стояла усадьба генерала Попова, для жизни либо ведения хозяйства более непригодна. Надолго, пятьдесят лет самое малое. Туда лучше вовсе не ходить, а дорогу провести в объезд… Пристав? Как только у меня на руках окажутся официальные бумаги… Господин Волков? Ни малейшего представления не имею. Григорий Ильич пребывает в чародейском сне… Да, никакого запрета на проживание неклюдов в черте города более не существует… Возмещение убытков? Господин Ливончик, вы бы о совести вспомнили, мы стражи порядка, а не имперское казначейство…»
Он отвечал спокойно, обстоятельно, дружелюбно, но без заискивания.
Хорошее у меня начадьство, лучшее из возможных.
Честно говоря, никаких представлений мне показывать не хотелось вовсе, хватило бы и в узком сыскарском кругу обстоятельства дела изложить. Но люди, те самые простые люди, без учета расы либо звания, подданные нашей империи, имели право знать правду.
Регистрационная конторка стояла на небольшом возвышении, я поднялась на него. Старунов держал перед собой незаполненный формуляр, готовясь записывать. Семен Аристархович подошел к клетке, сплел аркан, золотистыми плетями упавший за решетку. Квашнина опустила руку, зашипела по-змеиному:
— Свиристелка! — но, осознав, где находится, запнулась, сменила тон на праведно-возмущенный. — По какому праву?
— Пиши, Иван, — сказала я отчетливо, — Елизавета Афанасьевна Квашнина, купеческого звания, обвиняется в незаконном использовании чародейской силы, коей использование было ей строжайше запрещено…
— Я же тебе помогала любовника с того света вытаскивать!
— …в покушении на убийства, совершении убийств посредством черного колдовства…
— Ложь! Вранье!
— …присвоении чужой личности, нет, Иван, не так, вспоможении присвоению чужой личности…
— Докажи! Хоть что из этого докажи. Чардеила, да! Потому как ты меня, дуру старую, добрую, заморочила, умоляла Семушку твоего спасти. А я согласилась. И спасла. Полюбуйтесь, стоит тут весь из себя, а я в клетке сижу. За что? За то, что добрая? Произвол! Несправедливость!
Берендийский наш народ изрядно бедам ближних сочувствует, вот и сейчас публика была расположена скорее к пожилой арестантке, а не к молодой наглой столичной сыскарке. Ну то есть наглой-то я всяко не была, но выглядела в этот момент именно так.
— Эльдар, — шепнула я стоящему рядышком Мамаеву, — плохо дело, она сейчас подельника порешит, как пить дать.
Он протянул мне очки, видно прихваченные с дивана в кабинете.
— Семен это предусмотрел, разделил клетку на две половины.
Кроме перегородки сквозь чародейские стекла я рассмотрела еще и знаки на прутьях, и изрисованный пентаграммами пол. Основательно.
— Ты, Евангелина Романовна, по-простому говори, без официоза, от твоих вспоможений даже у меня зевота.
— Но…
Эльдар сдернул с меня очки и, ухватив за талию, усадил на конторку. В этой позе протокольно вещать было решительно невозможно. Пока я собиралась с мыслями, Квашнина развлекала публику описанием моего непотребного поведения в упырьем логове. На словах «собиралась отдаться на алтарной плите», я неистово зааплодировала:
— Браво, Елизавета Афанасьевна!
— Правда глаза колет? Скажешь, вру? — Она пошарила под лохмотьями, в которые превратилась ее одежда, и достала белый человеческий череп. — Пусть начальство твое подворожит, пусть за меня упырьи останки свидетельствуют.
Она протянула руку к прутьям, те полыхнули.
— Умно, — заметил вполголоса Мамаев, — она хочет, чтоб мы защиту с клетки сняли.
Публика испуганно переговаривалась, многие крестились.
— Боитесь? — расхохоталась Фараония. — Старухи слабосильной опасаетесь? Эх вы, чардеи!
Она обвела залу глумливым взглядом, остановилась на Семене, сидящем подле Давиловой.
— Думаете, ваше превосходительство, ваша Гелюшка любимая вас до последнего спасала? Думаете, не предала? Так я сама вам покажу.
Квашнина сплела аркан, распространив вокруг запах тухлятины, глазницы черепа зажглись синевою, исторгли лучи на манер проектора. В сгустившемся воздухе возникло изображение. Я, рыжая, грязная, сижу, ногами болтаю…
— …поженимся здесь, в Крыжовене… с полгода я приставом прослужу… стану… Попова… и титул…
М-да, говорок-то у Евангелины Романовны Попович отнюдь не столичный, барышню из Орюпинска вывезти возможно, а вот Орюпинск из барышни никак. Позорище. Да нет, это я от нервов опростилась, временно.
— А, ваше превосходительство? — Фараония начала прятать череп. — Каково?
— Минуточку, — остановил ее Семен. — Давайте назад пленочку вашей фильмы отмотаем, любопытно и ваши беседы с лордом Асмодеусом посмотреть.
— Простите? — Я почуяла запах мяты, чародейка с усилием дернула череп на себя, выругалась, бросила его под ноги, наступила, разбивая в мелкие осколки. Торжествующе хихикнула: — Экая незадача, не удержала, поломала!
Семен Аристархович зевнул в ладонь, достал из кармашка часы, отщелкнул крышечку.
— Затягивается наше собрание. Надворный советник Попович, как будете перед обществом оправдываться?
— Да чего вы девчонку позорите? — пробасил бородатый купец у окна. — Ежу понятно — брехала она, чтоб время выиграть. Я сам в таком положении чего угодно бы пообещал, хоть черепу, хоть берцовой косточке. Общество интересуется, Асмодей этот кто? Потому как Попова мы все тут знаем.