— Так подручный он был барина, — просветил кто-то из задних рядов.
— А Фараония при чем?
— Ни при чем я! — Квашнина сложила молитвенно руки. — Дело-то как было: свиристелка эта рыжая, Попович, прибежала, в ноги упала. Помогите, рыдает, тетенька, любовника спасти. Это потом уже я поняла, что я ей для жертвы понадобилась, чтоб кровь мою чародейскую на алтаре пустить.
— И я б пустил, — блеснул зубами сквозь бородищу купец, — только от крови твоей алтарь бы тот разъело, как от кислоты какой.
Переждав смешки присутствующих, я грустно проговорила:
— А я ведь вам верила, Елизавета Афанасьевна, симпатию испытывала. Знаете, когда перестала? Наверное, с самого начала рассказать надобно.
— Ну наконец-то нам с начала историю поведают! — На веселого купца зашикали, любопытно было всем.
— Однажды, — посмотрела я на Семена, — в чародейский приказ Мокошь-града пришло письмо с того света.
История, звучащая сейчас в присутственной зале, походила на байку, рассказанную у костра. Евангелина Романовна Попович отправилась в уездный Крыжовень вершить справедливость. Глупая рыжая барышня, по молодости наивная, но мнящая себя перфектным сыскарем. Сразу в злодеи купца Бобруйского определила, и из этого исходила, прочее в расчет не взяв. Пристава он убил или по его наущению. Значит, он главное зло и есть.
Последовательно излагая события, я удивлялась, почему раньше в голове тревожных звоночков не прозвенело. В тот момент, когда поняла, что Фараония, на ссыльный запрет невзирая, чародеит, арестовать ее следовало.
— Почему? — спросил купец при одобрении прочих.
— Это преступление, — вздохнула я тяжко, — серьезное очень. Тогдашний пристав о нем знал, не мог не знать, но не пресек. А это, дамы и господа, значит, что Степан Фомич преступление покрывал. Боярыня Квашнина смертельные заклятия через глину наложила, он и это простил.
— Насильника извела, поганца! — взвизгнула Фараония.
— Молчите.
— Ты сама говорила, заслужил, сама…
— У меня, Елизавета Афанасьевна, недостаток один имеется, я завсегда сторону женского пола в спорах принимаю, оттого ошибаюсь часто. Говорила, и теперь считаю что смерть поганую фартовый тот получил по заслугам. Однако того, что вы в уплату себе жизнь у поруганной девочки отобрали…
— Неправда!
— Правда. Это я раньше вам поверила, до того, как мне о природе вашей силы рассказали.
— Кто?
— Да сиротки ваши подопечные. Что, мадам Фараония, хорошо было силу из детишек-чародеев вытаскивать? Целый приют в свое полное распоряжение получили: играйте, болезные, кушайте, учиться вам не надо, и из дома ни ногой, здесь вы директрисе надобны.
— Что за нелепицу ты несешь?
— А я, дура, поверила, сама вам детей вручила. — Я посмотрела на Семена. — Когда обнаружилось, что его превосходительство мне официальные возможности действовать отрезал, хотела немедленно к чародейке за помощью бежать, но в церковь завернула, там в ночлежке беглые ребята приютские прячутся. Тут мне все и открылось.
Крестовский невесело улыбнулся, сказал:
— Молодец, Геля.
Привычно зардевшись от похвалы, я продолжала:
— Вернемся ненадолго на несколько лет назад. Имелась у вас в Крыжовене, дамы и господа, любопытнейшая комбинация. Опальная чародейка, сила которой от злодейств качества свои изменила, пристав Блохин, промышляющий навскими артефактами, чародей не особо сильный, но амбициозный и древний упырь за городом, тот самый генерал Попов, чей череп так живописно раскрошен сейчас на полу клетки. Треугольник, каждый угол которого желал свои силы преумножить и от двух других избавиться. Понимаете?
Мамаев присвистнул, кивнул Ивану, лицо Крестовского исказило страдание, прочие понимали не особо.
— Елизавета Афанасьевна, — повела я рукой, — в смешивании разнородных магий поднаторела, не удивлюсь, если с ее подачи Блохин иавьими безделушками увлекся, усилиться хотел. Квашнина проклятую усадьбу исследовала, с упырем знакомство свела, он там случайными прохожими питался, едва нежизнь свою продлевая, выяснила, отчего покойник Понов чудовищем обратился.
— Отчего? — пискнули с крыльца.
Я толкнула в плечо Мамаева, он объяснил:
— Некромантские сущности в изнанке нашего мира обитают, постоянно щели разыскивают, чтоб в явь просочиться. А щели эти возникают в местах, где страшное зло свершилось. Надобно в городских ваших хрониках поискать, какое именно событие…
— Чего искать? — перебил Эльдара старикан из первого ряда. — Генерал тот умом тронулся, семью свою с домочадцами погубил, усадьбу подпалил, сам на осине повесился.
— Вот и ответ. Покоя душегуб не нашел, остался нежитью маяться, а к щели, которую он своим преступлением проделал, с изнанки хтонь приникла.
— И Елизавета Афанасьевна с двумя своими помощниками, — продолжала я, — несколько потустороннему гостю помогли. Они думали, явится некий сгусток силы, поделится с ними.
— Источник, — прочла я по бледным губам Семена. — Боже мой…
— Да! Они думали, что получат в свое полное распоряжение источник. Но сущность одаривать собою не захотела, завладела останками Попова и… Тут еще уточнить следует: Блохин, наверное, Квашниной не доверял, к вызову не допустил, или, напротив, она состорожничала, но по факту именно на ниточку его силы хтонь привязалась.
На Крестовского было страшно смотреть, я и не смотрела, бросая в толпу быстрые, жесткие фразы:
— Хтонь жирела. Блохин слабел. Фараония злилась. Попов стал Асмодеусом, подручным всесильного барина. Ситуация получилась патовая.
— Какая? — переспросил кто-то.
— Патовая, это термин такой шаховый, когда никто из игроков хода сделать не может. Не суть. Ее покушение на пристава изменило. Степана Фомича зарезали. Он ведь, шалун эдакий, жениться между делом успел, и супруга понесла. Вместе молодые не жили, венчание было тайным, и когда Блохину сообщили, что беременная его жена в лапах некроманта, он помчался к усадьбе, где и был убит.
Жалостливы мы, берендийцы, завсегда на слезливые истории покупаемся. Вот и сейчас залу наполнили вздохи сочувствия, женщины принялись плакать, Давилова, прижав ладони к животу, зарыдала в голос.
— Скорее всего, — сообщил шеф тем самым шефовым противным тоном, — Степан Фомич опасался, что через плод на него наведут связывающие чары.
Плач прекратился, не сразу, после череды всхлипываний.
— Это сейчас не важно. — В горле уже першило от долгих речей, голос сел. — Важно другое: в этот момент родилась та самая комбинация, развязку которой мы все с вами наблюдаем. Блохин решил воспользоваться случаем.
— Он же помер!
— Разве нет?
— Да не перебивайте, ироды. Давайте, барышня Попович, дальше.
Я попила водички, прокашлялась.
— Помер не помер, но в землю закопать себя дал, при этом озаботился, чтоб барин до него дотянуться не смог, и отправил послание своему другу и учителю чародею Крестовскому, чтобы помог. Расчет был такой: чародей прибывает, уничтожает барина с подручным Асмодеусом. Разумеется, соратника своего Степана решает перезахоронить, выкапывает, после положенных всяких колдунств, а тот является из гроба живехонек. Потому что сила земли родимой помереть не дала. Народ ликует, пристав возвращается к должности в очищенном уже городе.
Фараония сидела на полу клетки, раскладывала мозаику из костяных обломков, Давилов не оборачивался, прочие же восторженно внимали.
— И все бы получилось, — развела я руками, — только работа почты нашей берендийской оставляет желать лучшего, долгонько письмо шло, да и короткую соломинку в жребии вытянула ваша покорная слуга…
Пережидая аплодисменты, я снова отхлебнула водички.
— И злодеям пришлось на ходу планы перекраивать. Ко всему, барин узнал, что чародейский сыск столичный Крыжовенем заинтересовался. Пришлось плести ему, что-де за надворною советницей непременно следом начальство приедет, что у начальства сила та же самая, что у Блохина, что начальство даже лучшим сосудом сущности послужит. То есть Фараонии пришлось.
Я кивнула на Семена:
— Начальство мое, действительный статский советник Крестовский, перфектнейший сыскарь и великий чародей. Прибыв из столицы, он предусмотрительно часть своей силы запечатал, посему на Квашнину особого впечатления не произвел, или, скорее, алчность в ней взыграла. Не суть, наши стратеги измыслили такую комбинацию…
На крыльце уже некоторое время шумели, кричали тоненькими детскими голосами:
— Маменька! Пусти, больно…
Толпа расступилась, пропуская в залу чумазых девчонок и мальчика чуть постарше. Давилова сорвалась с места, запричитала:
— Пашка, Машка, Глашка и Наташка! — и бросилась расцеловывать макушки. — Что приключилось?
— Тятенька, — ответил пацан, — с позавчера в рюмочной отдыхали.
Евсей Харитонович воздвигся на пороге последним, голова его с расцарапанной лысиной была опущена долу, по зале разнесся ядреный водочный дух.
— Закусить бы, — хихикнул кто-то.
— Завсегда Евсейка, как напьется, из дому пропадает.
— Вот ему супружница задаст! Быть ему битым.
Последнее исполнилось немедленно, баба отвесила коллежскому регистратору смачную оплеуху, поклонилась в пояс Крестовскому, попросила прощения и поволокла Давидова прочь, сопровождаемая отпрысками — Пашкой, Машкой, Глашкой и Наташкой, которая вовсе удочеренная. Я вытерла счастливые слезы. Жив толстяк, счастье-то какое!
За спиною всхлипнули, я обернулась, Старунов сморкался в носовой платок:
— Евсей Харитонович первым от Крыжи в город ушел, то есть я думал, мне показалось, потому что…
— Я знаю, Ванечка.
— Упредить вас хотел, вашбродь. Не мог, зачаровали меня.
— Знаю.
— Минуточку, — прокричал кто-то, — если Давилов от жены на орехи получает, то это кто?
Гул голосов одномоментно прервался, сменившись настороженной тишиной.
— Иван Иванович, — попросила я Зорина, — можете арестанта нашего водичкой полить? Глина от нее непременно слезет.