Я хотел было ответить, но он, боясь, что я прерву, заговорил еще быстрее, взволнованно, невнятно и как бы чуть задыхаясь:
— Да. Я понимаю. Тот не ошибается, кто ничего не делает, все так, но… Мне дико думать, что реакция мира на нашу ошибку — всегда, всегда! — будет не уменьшаться, а возрастать. И тех, кто окажется лучше, чище, честнее, добрее… — он задохнулся, торопливо глотнул воздух и почти простонал: — ранимее нас, мир отхлещет во столько же раз больнее, во сколько их замыслы будут честнее и благороднее наших. Неужели когда-нибудь наши промахи, наше недомыслие, совершенно естественное, я согласен, не злобное, просто обусловленное уровнем понимания всего вот этого, — он неловко повторил мой широкий жест, — начнут взрывать звезды? Сталкивать галактики? Мы потеряли право на ошибки. И мы не можем застраховаться от них, потому что по природе своей не можем не идти вперед… Что же будет? Неужели нет другого пути?
Наверное, можно было бы ответить ему примирительно: мы не знаем пока другого пути. Но этим его вопросам нельзя дать жить. Они задавят, если пытаться ответить на них, если будешь все время носить их в душе. Они не дадут работать. Возможную ошибку будешь видеть во всем и в страхе перед нею не сможешь сделать ни одного движения, как в параличе.
— Тезис, антитезис, синтез, — медленно сказал я. — Целеположение, выявление погрешности, коррекция. Нет другого пути. Абсолютно безошибочное действие такая же абстракция, как, скажем, абсолютно твердое тело. Приближение к нему, как и ко всякому идеалу, асимптотично. И надо работать… корректировать, черт тебя побери, а не философствовать на пустом месте. И использовать каждый шанс, выжимать из каждой мелочи все возможности, чтобы стать хоть чуточку умнее. Потому что лишь это — лишь это, не прибавления к каждой фразе слова “неужели” — поможет снизить процент ошибок. Понимаешь?!
— Ты.. — выговорил он — Ты…
Он замолчал, и я молчал тоже Мы все сказали друг другу. Я отвернулся и через несколько секунд услышал, как он тяжело топал к двери, а потом раздался ее едва слышный вздох, и стал удивительно тихо.
Я подошел к окну. Моря не было видно, было лишь небо. Окончательно наступила ночь, и на фоне звездной тьмы бесплотной тенью мелькнул смутный призрак стремительно уносящегося гравилета. Он улетел. Он улетел туда.
Бесконечные густые потоки звезд пылали в небе. Я старался не смотреть вверх, не видеть этого чужеродного празднества — но слишком много звезд. Слишком они ярки. И я взглянул. И словно в тот давний миг, когда я понял, что дом мой пуст, у меня стиснулось горло, и мозга коснулось безумие. Но я выдержал. Я выдержал снова.
Я выдержал, но мне нечем было ответить на этот вызов.
И вдруг я понял. Почувствовал и поэтому понял, что это не вызов. Что это не злоба.
Нет. Исполинским грудам морозно сияющих галактик, этим бесчисленным триллионам световых лет мертвой материи, гордой отчужденной, так же как и людям, одиноко до боли. На меня смотрел беспредельный всемогущий мир, который тоже, как только мог, старался пробиться к нам — и у него тоже не получалось. Он звал и ждал помощи, а мы были еще слишком глупы, чтобы уметь помочь. И он знал это. И ждал. И я ничего не мог сказать ему в ободрение, кроме маленьких, бессильных и все же единственно верных слов, единственно возможных слов.
Будем чуточку умнее..
И я сказал это вслух. И ничего не произошло.
Смешно было бы надеяться, будто что-то может измениться так внезапно. Годы, годы, годы работы. Годы надежды, которую нечем поддержать. Нет другого пути.
Мне вдруг стало завораживающе легко. И я пошел к столу, чтобы попросить еще кофе, потому что надо было работать, впереди только ночь. Следовало точно сверить его и мои расчеты и объяснить все расхождения, какие найдутся, чтобы ни у кого не могло остаться сомнений. И еще — хотя бы приблизительно посчитать насколько повышается вероятность спонтанной биолизации в галактиках при максимально возможной, пусть пока идеально-абстрактной, активности ядер. Чтобы было что сказать Совету и человечеству, кроме покаяний и оправданий. Надо спешить. Этого хватит до утра, а если я не успею или напутаю, ошибусь, я отложу старт и начну сначала.
ЗАРУБЕЖНАЯ ФАНТАСТИКА
ДЖЕЙМС БОЛЛАРДКонец[8]
Днем они всегда спали. К рассвету все домики были уже заперты изнутри, и когда над расползающимися валами соли взойдет солнце, спасающие от тепла ставни снаружи окон будут уже плотно задраены, и уже потом из домиков не будет слышно ни звука. Большинство жителей поселка были люди преклонного возраста, и они быстро засыпали в своих жилищах, но Грэйнджер, с его беспокойным умом и одним-единственным легким, после полудня часто просыпался л уже больше не спал — лежал и пытался, сам не зная зачем, читать старые бортовые журналы (Холлидэй извлекал их для него из-под обломков упавших космических платформ), между тем как сделанные из металла наружные стены его домика гудели и время от времени полязгивали.
К шести часам вечера тепловые волны начинали отступать через поросшие ламинариями равнины на юг, и кондиционеры в спальнях один за другим автоматически выключались. Поселок медленно возвращался к жизни, окна открывались, чтобы впустить прохладный воздух вечерних сумерек, и Грэйнджер, как всегда, отправился завтракать в бар “Нептун”, поворачивая голову то вправо, то влево и вежливо снимая темные очки, чтобы приветствовать престарелые пары, усаживающиеся на своих крылечках, разглядывающие друг друга через залитые тенью улицы
Холлидэй, в пяти милях к северу, в пустом отеле, обычно проводил в постели еще час, слушая, как поют и свистят, постепенно охлаждаясь, башни кораллов, сверкающие вдалеке как белые пагоды В двадцати милях от себя он видел симметричную гору: это Гамильтон, ближайший из Бермудских островов, возносил с высохшего дна океана к небу свой срезанный верх, и в лучах заката была видна каемка белого песка — словно полоса пены, которую оставил, уходя вниз, океан
Холлидэй и вообще-то не очень любил ездить в поселок, а ехать сегодня ему хотелось даже меньше обычного Дело не только в том, что Грэйнджер будет сидеть в своей всегдашней кабинке в”Нептуне” и потчевать неизменным пойлом из юмора и нравоучений (фактически это был единственный человек, с которым Холлидэй мог общаться, и собственная зависимость от старшего неизбежным образом стала его раздражать), дело еще в том, что тогда состоится последняя беседа с чиновником из управления эмиграции и придется принять решение, которое определит все его будущее.
В каком-то смысле выбор был уже сделан — Буллен, чиновник понял это, еще когда приезжал месяц назад. Никаких особых умений, черт характера или способностей к руководству, которые могли бы оказаться полезными на новых мирах, у Холлидэя не было, и поэтому особенно уговаривать его Буллен не стал. Однако чиновник обратил его внимание на один небольшой, но существенный факт, который стал для Холлидэя предметом серьезных размышлений на весь этот месяц.
”Не забывайте, Холлидэй, — предупредил его Буллен в конце беседы, происходившей в задней комнате домика шерифа, — средний возраст жителей вашего поселка перевалил за шестьдесят. Вполне может оказаться, что лет через десять уже не будет никого, кроме вас с Грэйнджером, а если сдаст его легкое, вы останетесь один”.
Он замолчал, чтобы дать время Холлидэю хорошо это себе представить, а потом тихо добавил: “Молодежь отправляется следующим рейсом — оба мальчишки Мерриуэзеров и Том Джуранда (этот балбес, скатертью ему дорога, подумал Холлидэй, ну, не завидую тебе, Марс) — понимаете вы, что вы останетесь здесь единственным, кому еще нет пятидесяти?”
“Кэйти Саммерс тоже остается”, — быстро возразил тогда Холлидэй; внезапно ему представились белое платье из органди, длинные, соломенного цвета волосы, и видение это придало ему смелости.
Чиновник скользнул взглядом по списку заявлений об эмиграции и неохотно кивнул.
“Это правда, но ведь она ухаживает за своей больной бабушкой. Стоит старушке умереть, и Кэйти поминай как звали. Что ее тогда может здесь удержать?”.
“Ничего”, — машинально согласился Холлидэй.
Да, теперь ничего. Долгое время он заблуждался на этот счет, думал: что-то может. Кэйти столько же, сколько и ему, двадцать два, и она, если не считать Грэйнджера, казалась единственным человеком, который понимает его решимость остаться на позабытой Земле и нести на ней вахту. Но бабушка умерла через три дня после отъезда чиновника, и на следующий же день Кэйти начала упаковывать вещи. Наверно, какое-то помрачение разума побуждало Холлидэя до этого думать, что она останется, и теперь его тревожила мысль, что, быть может, так же ложны и все его представления о себе.
Выбравшись из гамака, он вышел на плоскую крышу отеля и стал смотреть на фосфоресцирующее сверкание в грядах, уходящих вдаль, частиц других веществ, выпавших вместе с солью в осадок. Он жил в надстройке на крыше десятиэтажного отеля, в единственном защищенном от тепла помещении здания, но отель неумолимо опускался в океанское дно, и от этого в несущих стенах появились широкие трещины, которые вскоре должны были достигнуть крыши. Первый этаж уже ушел в дно совсем. Ко времени, когда уйдет следующий (месяцев через шесть, самое большее), ему придется покинуть этот старый курорт Айдл Энд, и это будет значить, что придется жить в одном домике с Грэйнджером.
Примерно в миле от него раздалось жужжание мотора. Сквозь сумерки Холлидэй увидел, как к его отелю, единственному местному ориентиру, плывет по воздуху, неутомимо крутя пропеллерами, вертолет чиновника из управления эмиграции; потом, когда Буллен понял, где находится, вертолет изменил курс и направился к поселку — туда, где была посадочная полоса.
Уже восемь часов, отметил про себя Холлидэй. Беседа назначена на восемь тридцать утра. Буллен переночует у шерифа, выполнит другие свои обязанности в своем качестве мирового судьи и регистратора актов гражданского состояния, а потом, после встречи с Холлидэем, отправится дальше. Ближайшие двенадцать часов Холлидэй свободен, у него еще есть возможность принять окончательное решение (или, точнее, такового не принимать), но когда они истекут, выбор будет сделан, и назад дороги уже не будет. Это последний прилет чиновника, его последнее путешествие по кольцу опустевших поселений, от Святой Елены к Азорским островам, от тех — к Бермудам, а оттуда — к Канарским островам, где находится самая большая во всей бывшей Атлантике площадка для запуска космических паромов. Из крупных космических паромов еще держались на своих орбитах и оставались управляемыми только два; остальные (их были сотни) все падали и падали с неба, и когда наконец сойдут с орбит и те два парома, Землю можно считать покинутой людьми. Тогда единственными, кого еще, может быть, подберут, будут несколько связистов.