На пути в поселок Холлидэю пришлось два раза опускать противосолевой щит, закрепленный на переднем бампере его джипа, и счищать с дороги, сделанной из проволоки, соль, натекшую за послеполуденные часы. По обеим сторонам дороги, похожие на огромные кактусы, высились мутирующие ламинарии (радиоизотопы фосфора ускоряли генетическую перестройку); на темных грядах соли словно вырастали белые лунные сады. Но вид надвигающейся пустыни только усиливал желание Холлидэя остаться на Земле Большую часть тех ночей, когда он не спорил с Грэйнджером “Нептуне”, Холлидэй проводил, разъезжая по океанскому дну взбираясь на упавшие космические платформы или блуждая вместе с Кэйти Саммерс по ламинариевым лесам. Иногда удавалось уговорить Грэйнджера пойти с ними тоже — Холлидэй надеялся, что знания старшего (когда-то Грэйнджер был биологом моря) помогут ему лучше разобраться во флоре океанского дна; однако настоящее дно было теперь похоронено под бесконечными холмами соли и с тем же успехом можно было бы искать его под песками Сахары.
Когда он вошел в “Нептун” (бар с низкими потолками и с интерьером, где преобладали кремовые тона и блеск хромированного металла; он стоял у начала взлетной полосы и прежде служил салоном для транзитных пассажиров — когда к Канарским островам летели тысячи эмигрантов из южного полушария), Грэйнджер окликнул его и постучал палкой по окну, за которым, ярдах а пятидесяти, на бетонированной площадке перед ангаром, маячил темный силуэт вертолета.
— Да знаю я, — сказал почти брюзгливо Холлидэй, подсаживаясь к нему со стаканом. — Не мечите икру, я и сам видел, что он летит.
Грэйнджер растянул рот в улыбке. Исполненное твердой решимости лицо Холлидэя, на которое падали пряди непослушных русых волос, и его абсолютное чувство личной ответственности всегда забавляли Грэйнджера.
— Не мечите икру вы сами, — сказал он, поправляя наплечную подушечку под гавайской рубашкой с той стороны, где у него не было легкого (он потерял его, ныряя без маски, лет за тридцать до этого). — Ведь не я на следующей неделе лечу на Марс.
Холлидэй смотрел в стакан.
— И не я.
Он оторвал глаза от стакана и посмотрел в угрюмое, с застывшей гримасой недовольства лицо Грэйнджера, потом сказал, иронически улыбнувшись:
— Будто вы не знали?
Грэйнджер захохотал и застучал палкой по окну, теперь словно подавая вертолету знак к отбытию.
— Нет, серьезно, вы не летите? Решили твердо?
— И нет и да. Я не решил еще, и в то же время я не лечу. Улавливаете разницу?
— Вполне, доктор Шопенгауэр.
Грэйнджер снова заулыбался. Потом резко отодвинул стакан.
— Знаете Холлидэй, ваша беда в том, что вы относитесь к себе слишком серьезно. Вы не представляете себе, до чего вы смешны.
— Смешон? Почему? — вскинувшись, спросил Холлидэй
— Какое значение имеет, решили вы или нет? Сейчас важно одно собраться с духом, махнуть к Канарским островам и — в голубой простор! Ну зачем, скажите на милость, вы остаетесь? Земля скончалась и погребена. У нее больше нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Неужели вы не чувствуете никакой ответственности за вашу собственную биологическую судьбу?
— Ой, хоть от этого избавьте!
Холлидэй достал из кармана рубашки свою карточку на право получения промышленных товаров и протянул ее через стол Грэйнджеру, ответственному за выдачу.
— Мне нужен новый насос для домашнего холодильнике, тридцативаттного “Фрижидэра”. Остались еще?
Грэйнджер театрально простонал, потом, раздраженно фыркнув, взял карточку.
— О боже, да ведь вы Робинзон Крузо наоборот — возитесь со всем этим старым хламом, пытаетесь что-то из него мастерить. Последний человек не берегу: все уплывают, а он остается! Допустим, вы и в самом деле поэт и мечтатель, но неужели вы не понимаете, что эти два биологических вида уже вымерли?
Холлидэй не отрывал взгляда от вертолета за окном, на бетонированной площадке, от огней поселка, отраженных холмами соли, обступившими поселок со всех сторон. Каждый день эти холмы придвигались немного ближе, стало трудно даже раз в неделю собирать людей, чтобы отбрасывать их назад. Через десять лет он и в самом деле может оказаться в положении Робинзона Крузо. К счастью, в огромных, как газгольдеры, цистернах воды и керосина хватит на пятьдесят лет. Если бы не эти цистерны, выбора бы у него конечно, не было.
— Отстаньте от меня, — сказал он Грэйнджеру. — Отыгрываетесь на мне потому что сами вынуждены остаться. Может, я и принадлежу к вымершему виду, но, чем исчезнуть совсем, я лучше буду цепляться за жизнь здесь. Что-то мне говорит: настанет день, когда сюда начнут возвращаться. Кто-то должен остаться в ком-то должно сохраниться ощущение того, что значило когда-то жить на Земле Земля не какая-то ненужная скорлупа — сердцевину съел, а ее отбросил. Мы на ней родились. Только ее мы помним по-настоящему.
Медленно словно раздумывая, Грэйнджер кивнул. И уже хотел, по-видимому, что-то сказать, но тут мрак за окном прорезала ослепительно белая дуга Точку, где она соприкоснулась с землей, увидеть не удалось — загораживала цистерна.
Холлидэй встал и высунулся из окна.
— Должно быть, космическая платформа. И, похоже, большая.
В ночи, эхом отдаваясь от башен коралла, пронеслись долгие раскаты могучего взрыва. Потом, после нескольких вспышек, послышались еще взрывы, более слабые, а потом весь северо-запад заволокло белой пеленой пара.
— Озеро Атлантик, — прокомментировал Грэйнджер. — Давайте поедем и взглянем — вдруг платформа отрыла, что-нибудь интересное?
Через полчаса, погрузив на заднее сиденье джипа старый грэйнджеровский набор пробирок для образцов флоры и фауны, а также слайды и инструменты для изготовления чучел, они выехали к южному концу озера Атлантик — за десять миль от них.
Именно там Холлидэй и обнаружил рыбу,
Озеро Атлантик, узкая лента стоячей морской зоды и северу от Бермудских островов, длиною в десять миль и шириною в одну, было единственным, что осталось от прежнего Атлантического океана, — нет, от всех океанов, когда-то занимавших вместе две трети земной поверхности. Бездумная и лихорадочно поспешная добыча кислорода из морской воды (кислород был нужен для создания искусственных атмосфер вокруг новоосваиваемых планет) привела к гибели Мирового океана, быстрой и необратимой, а его смерть, в свою очередь, вызвала климатические и иные геофизические изменения, сделавшие неминуемой гибель всей жизни на Земле. Кислород, путем электролиза извлекаемый из морской воды, затем сжижали и увозили на ракетах с Земли, а высвобождаемый водород выпускали прямо в земную атмосферу. В конце концов остался лишь тонкий, чуть больше мили толщиной слой сколько-нибудь плотного, пригодного для дыхания воздуха, и людям, еще остававшимся на Земле, пришлось покинуть отравленные, ставшие теперь плоскогорьями континенты и отступить на океанское дно.
Холлидэй в своем отеле в Айдл Энде провел бессчетные часы среди собранных им книг и журналов, где рассказывалось о городах старой Земли. Да и Грэйнджер часто описывал ему свою юность, когда океаны опустели еще только наполовину и он работал биологом моря в университете Майами; тогда берега Флориды, непрерывно удлиняясь, превращались для него в сказочную лабораторию.
— Моря — наша коллективная память, — часто говорил он Холлидэю. — Осушая их, мы стирали прошлое каждого из нас и в большой мере — наше сознание того, кто мы, каждый из нас, есть. Это еще один аргумент в пользу вашего отлета. Без моря жизнь оказывается невыносимой. Мы становимся всего лишь жалкими тенями воспоминаний; слепые и бездомные, мечемся внутри пустого черепа.
До озера они доехали за полчаса, пробравшись кое-как через болота, которые служили ему берегами. Кругом в ночном полумраке были видны серые соляные дюны; трещины в ложбинах между дюн, разрезая соль, делили ее на шестиугольные пластины. За густым облаком пара поверхности воды не было видно. Они остановили джип на низком мысе и, задрав головы, стали оглядывать огромную тарелку-корпус космической платформы. Платформа была большая, почти в триста ярдов диаметром; сейчас она лежала, перевернувшись, на мелководье, обшивка ее обгорела и была вся во вмятинах, и огромные дыры зияли теперь там, где прежде были реакторы, выбитые ударом из гнезд и взорвавшиеся уже на другой стороне озера. В четверти мили от себя Грэйнджер и Холлидэй с трудом разглядели сквозь дымку пара гроздь роторов; концы их осей смотрели в небо
Продвигаясь по берегу (озеро было от них по правую руку), с трудом разбирая одну за другой буквы, приклепанные к опоясывающему ободу, они подошли к платформе. Гигантский корабль рассек цепочку водоемов у южного конца озера огромными бороздами, и Грэйнджер, бродя в теплой воде, вылавливал живность. То там, то здесь попадались карликовые анемоны и морские звезды, изуродованные и скрученные раковыми опухолями. К его резиновым сапогам липли тонкие, как паутина, водоросли; их ядра в тусклом свете сверкали как драгоценные камни. Холлидэй и Грэйнджер задержались у одного из самых больших водоемов, круглого бассейна диаметром футов в триста; сейчас он медленно пустел — вода уходила через прорезавшую берег глубокую свежую борозду. Грэйнджер осторожно двинулся вниз по склону, вилкой подхватывая образцы и засовывая их в пробирки в своем штативе; Холлидэй стоял, задрав голову, на узком перешейке между водоемом и озером и смотрел на край космической платформы, нависающий над ним во мраке как корабельная корма.
Он разглядывал разбитый люк одного из куполов для экипажа, когда вдруг увидел, как на обращенной вниз поверхности что-то промелькнуло. Какое-то мгновение он думал, что это, возможно, пассажир, которому как-то удалось спастись, но потом понял, что это просто отразился в алюминизированном металле какой-то всплеск в водоеме у него за спиной.
Он обернулся и увидел, что Грэйнджер, в десяти футах от него, по колено в воде, пристально во что-то вглядывается.
— Вы что-нибудь бросили? — спросил Грэйнджер.