— Вы шутите?!
— Оставьте этот дом, — повторил «Черт». — В противном случае…
— Что «в противном случае»? Позовете полицию?.. Ну вот что. — Я вынул пистолет. — Какое ваше последнее желание?
«Черт» мой как подкошенный опустился на корзину. Губы у него тряслись.
— А оружие все равно мы увезем. Вы что, вообразили, что я здесь с Урала один?!
Наконец «Черт» обрел дар речи:
— Пощадите… Вы не знаете анархистов. Они меня убьют, если я отдам вам оружие. Я виноват. Но у меня семья… Большие расходы…
— Что передать вашей семье? — Я щелкнул предохранителем. — Анархистов я не знаю. Зато я отлично знаю своих товарищей, большевистских боевиков: либо вы поможете мне довезти транспорт до Брод, либо считайте себя покойником. Это мое последнее слово. Понятно?
«Черт» молча кивнул.
— Если же вздумаете меня предать — вас разыщут даже под землей.
— Вы меня не так поняли. Я хотел сказать: «В противном случае я буду считать вас не джентльменом…»
— Кем, кем?..
— Нет, нет, вы не обижайтесь, я просто был несколько возбужден… Я довезу оружие до Брод. Все будет в порядке. А с анархистами…
— Меня это не интересует, это ваша забота.
На следующий день мы выехали из Львова, сдав груз в багаж. С самого нашего «крупного» разговора я не спускал глаз с «Черта», мы были неразлучной парой: куда он — туда и я, мне надо куда-нибудь идти — тяну за собой своего «дружка». Уехать обратно во Львов я разрешил ему только тогда, когда контрабандисты в Бродах получили мои корзины по багажным квитанциям, сложила груз в повозку и ждали меня. Перед прощаньем у нас с. «Чертом» состоялась примечательная беседа.
— Вот, дружище «Черт», будет вам наука. Сами виноваты, что попали в такое нелегкое положение. — Я постарался говорить как можно сочувственней. — В следующий раз не станете так делать. Мы платим вам хорошо, а обманывать клиентов не годится. Какая же это коммерция?
— Да, да, — грустно соглашался «Черт». — Черт меня дернул. Но я никогда больше вас не подведу. Вы хорошие заказчики, аккуратные. А ведь то, что я делаю, — моя профессия. Мне нельзя портить с вами отношения.
Я заплатил «Черту» за труды, и мы расстались «друзьями».
Спокойно и, я бы даже сказал, безмятежно перебрался я через границу. Атмосфера на границе была настолько патриархальной, что российский пограничник даже сам помогал переносить через кордон корзины с пистолетами для уральских боевиков.
Две из них я оставил на время у товарищей в Дубно, а остальные через несколько дней были уже в родной Уфе.
АРСЕНАЛ БОЕВЫХ ДРУЖИН
К этому времени подготовка лаборатории закончилась. Можно было приступать к работе.
Помещение для мастерской подыскали в доме Савченко, на углу Солдатской и Приютской улиц. Дом этот состоял из трех флигелей, и в одной из них на имя члена совета боевой организации Владимира Густомесова сняли верхний этаж. Квартира в общем отвечала требованиям конспирации, и все мы, работавшие в лаборатории, свято их соблюдали. Жил в этой квартире только Петр Подоксенов — в его обязанности входила охрана лаборатории. Кроме нас троих, в мастерскую командировали Тимофея Шаширина, Василия Мясникова, Владимира Алексеева — «Черного». Самым младшим был Иван Павлов, который и партийную кличку получил ребячье-ласковую — «Ванюша Беленький». Ванюша был тогда совсем подростком, но храбрости его хватило бы на нескольких взрослых мужчин. Недаром он входил в состав совета боевой организации.
Таким образом, уфимская лаборатория была одновременно и мастерской и школой: ведь, кроме меня, никто из ее сотрудников не имел никакой подготовки, и ребята овладевали делом «на ходу».
Наша мастерская была строго засекречена. Кроме нас и членов совета дружины, никто, даже боевики, не знали, где она находится. Днем никто из нас, кроме Пети Подоксенова, на работе не появлялся. Приходили мы туда ночью и уходили до рассвета. Подоксенов же, наоборот, почти не оставлял квартиры. Ему разрешили выходить лишь поздно вечером в лавку или попариться в баньку. Появляться в иных общественных местах совет дружины категорически ему запретил. Так Петр и жил долгие месяцы затворником в тяжелой атмосфере испарений взрывчатых веществ.
Работа в лаборатории была крайне опасной. Динамит, пироксилин, гремучая ртуть, менделеевский порох, бикфордов шнур, бензиновые паяльные лампы — все хранилось тут же, в кладовке, без соблюдения элементарных правил обращения со взрывчатыми материалами. Мы это отлично понимали и делали все возможное, чтобы уменьшить риск. Но, как говорится, выше себя не прыгнешь: подполье оставалось подпольем, и приходилось, махнув рукой на технические каноны, мириться с теми условиями, что были.
Словом, лаборатория наша могла в любой момент взлететь на воздух. Прямо скажу, перспектива эта, в которой мы ясно отдавали себе отчет, особого удовольствия нам не доставляла.
Кроме этого, сама возня со взрывчатыми веществами довольно вредна — ведь многие из них ядовиты. Если, например, начинять бомбы динамитом без резиновых перчаток, можно отравиться. А перчатки часто рвались, их не хватало. Мы старались работать осторожно, пили в качестве противоядия черный кофе и молоко, и тем не менее к концу рабочего дня (вернее — рабочей ночи) у всех разламывалась от боли голова. Однажды я отравился так сильно, что врач еле-еле меня выходил.
Но мы обладали в те времена одним бесценным качеством, которое позволяло не слишком задумываться над опасностями, — молодостью. Ведь самому старшему из нас было в ту пору двадцать два. Но та же молодость бывала и причиной мальчишеских ссор по пустякам, разраставшихся иной раз в серьезный конфликт, улаживать который приходилось нашим руководителям.
Однажды, например, мы рассорились с Густомесовым.
Дело в том, что мне, как инструктору, пришлось довольно туго из-за моей малограмотности. А среди учеников были ребята с образованием, такие, как Володя Густомесов, который окончил реальное училище. Я принялся обучать всех так, как меня самого учил во Львове товарищ Николай, — главным образом практически. Густомесов стал вмешиваться в «учебный процесс»:
— Разве так преподают? — возмущался он. — Нужны чертежи, математические расчеты!
Меня эти разговоры злили: я считал себя знатоком бомбистского дела. А Володя находил, видимо, что образовательный ценз обязывает его следить за тем, чтобы ученье шло на высоком теоретическом уровне. Коса нашла на камень, и отношения наши обострились. Наверное, сыграло свою роль и то, что я уже почти год жил на нелегальном положении, выкручивался из разных невеселых ситуаций и потрепал нервишки. Конечно, надо было обратиться в совет боевой организации, нас обоих бы взгрели и все окончилось бы мирно. Но получилось иначе.
Как-то в перерыве Володя высказался по поводу занятий особенно резко. Я ответил не мягче. Температура беседы подскочила до критической. Еще слово с одной стороны, слово с другой — и ахнул взрыв. К счастью, взорвался не мелинит, а инструктор: схватив со стола колбасу, приготовленную для нашей коллективной трапезы, я в ярости бросился на Володю. Через несколько минут от нашего обеда остались лишь обрывки и крошки. Густомесову было не столько больно, сколько обидно: избили… колбасой! Взбешенный, он убежал из лаборатории и пожаловался в совет боевой организации.
Меня вызвали на совет. Когда я вошел, Володя уже сидел в комнате, мрачный, надутый, и даже не взглянул в мою сторону.
Члены совета начали было всерьез меня допрашивать, но не выдержали тона. Первым грохнул хохотом Михаил Кадомцев:
— Ох, не могу — колбасой! Ну и Петруська!..
Несколько минут никто не мог произнести ни слова: смеялись до колик. Я стоял красный и сконфуженный: действительно, кинулся на товарища, своего же боевика, с колбасным кругом! Ну, чего мы не поделили?!
— Оба вы — хорошие ребята, — сказал, наконец, Кадомцев, вытирая слезы. — С кем беды не бывает! Вот увидите, скоро станете закадычными друзьями. Ты, Володя, действительно, не вмешивайся в то, как Петруська вас учит. Он свое дело знает, не зря за границей кофей пил. А что в теории бомбистской слабоват — не беда. Теорией станет заниматься после революции, в пролетарской военной академии. — В глазах Михаила мелькнула развеселая искорка. — А ты, Петрусь, когда в следующий раз своих учеников вразумлять станешь, — смотри, не хватай окорок: он тяжелый, убить можно…
На этом конфликт был исчерпан. А слова Кадомцева оказались правильными: с Володей мы крепко подружились и пронесли эту дружбу сквозь тюрьму и ссылку.
Склад «готовой продукции» в Уфе мы оборудовали на медовом заводе Алексеева, отца нашего боевика Володи «Черного». Там в асфальтовом полу был искусно вырезан люк. Он вел в солидную подземную кладовую, где и хранились бомбы. В этом же подвале разобрали кирпичную кладку и замуровали туда оружие, хорошо смазанное и завернутое в парафиновую бумагу. Ход в склад маскировали многочисленные кадки с медом. Оберегал арсенал член боевой организации Ксенофонт Антонов, «Великий конспиратор», мастер медового завода.
Бомбы мы изготовляли и накапливали не только для текущих оперативных целей той партизанской войны с правительством, которую боевики Южного Урала еще вели на протяжении 1907 года. Нет, мы смотрели вперед, готовились к грядущим решительным боям пролетариата за власть. И надо сказать, что многие склады оружия и боеприпасов отлично сохранились до 1917 года. Их вскрыли старые дружинники, когда формировалась уральская Красная гвардия, принявшая старое название — «Боевые отряды народного вооружения». Да, недаром Уральская областная партконференция в феврале 1906 года оценила боевые дружины как основу будущей повстанческой армии. Можно проследить прямую линию революционной преемственности от большевистских боевых дружин первой революции через Красную гвардию великого девятьсот семнадцатого к Рабоче-Крестьянской Красной Армии и могучим Советским Вооруженным Силам.
Многие боевики из тех, кто готовил бомбы и умел с ними обращаться, развозили их по всему Уралу — в Екатеринбург и Тагил, в Челябинск и Пермь, в Вятку и Мотовилиху, в Златоуст и даже за пределы края — в Самару. И не просто перевозили, но и обучали дружинников обращению с этим оружием. Уроки не ограничивались теорией — в отдалении от населенных пунктов, на «полигонах», проводили боевые учения.