Полиция!
Алексей одним толчком растворил небольшое окно, выходившее на огород, и, как был в одном белье, выскочил во двор. Не знаю почему, но я действовал хотя и механически, но спокойно и обдуманно. Быстро натянул брюки, схватил в охапку всю свою и Алексееву одежду, даже вспомнил, что револьвер «Черного» был в кармане его брюк, которые лежали у нас под головами, и тоже выпрыгнул в огород. Я сразу заметил, что пешая и конная полиция обложила дом Сидоркиных пока что только с трех сторон. Алексея уже не было видно — ему удалось скрыться за баней и уйти в лес.
Пригибаясь, я бросился бежать по грядам. Скользкая, пропитанная водой земля уходила из-под ног… Городовые уже появились позади двора, еще немного, и кольцо замкнется. Я прибавил ходу и услышал, как сзади кто-то тяжело сопит, хлюпая сапогами в вязкой почве. Черт! Куча барахла в руке мешала мне бежать. Я потерял равновесие и шлепнулся в жидкую грязь. В тот же миг на меня плюхнулся городовой. Я попытался стряхнуть его, вскочить, но подоспел второй, третий…
Схватить Алексея им так и не удалось. Браунинг его они тоже не нашли: видно, на бегу я обронил его в грязь на огороде.
И вот я в каталажке. Она помещалась в подвале участка. В первую минуту меня охватило острое отчаяние: «Как же теперь Миша?!»
Не успел я как следует осмотреться в полутемной камере, как распахнулась дверь и на пороге появилась фигура стражника с фонарем.
— Эй, ты! Выходи!
Когда я шел мимо него, он пнул меня сапогом:
— Быстрей! К их благородию!
«На допрос», — понял я.
Поднялись на второй этаж. Меня провели через прихожую, канцелярию и втолкнули в кабинет пристава. Сам «их благородие» важно восседал за столом. Перед ним лежал отобранный у меня паспорт.
— Н-ну-те-с, молодой человек… — сказал пристав и побарабанил короткими толстыми пальцами по зеленому сукну стола. Потом он вытащил тяжелый портсигар и закурил такую же толстую, как его пальцы, папиросу. — Так как же твоя фамилия?
— Чего изволите? — переспросил я.
— Прозвище как? Притворяешься?
— А, прозвище! Калмыков, — спокойно назвал я фамилию, обозначенную в паспорте.
Пристав заглянул в мой паспорт:
— Имя? Отчество?
— Яков Семенович, стало быть.
— Та-ак… Калмыков, Яков Семенов, «стало быть», — передразнил пристав. — И родом ты из… — он снова заглянул в паспорт. — И родом ты из Вятской губернии, конечно?
— Так точно, ваше благородие, Котельнического уезда.
— Ну, что ж, память у тебя хорошая. Долго зубрил?
— Не понимаю я, ваше благородие… Не ученый…
— Не понимаешь? Не ученый? Ты, что же, меня за дурака считаешь?! Сам ты дурак, братец! Ну-те-с, вот слушай, Мызгин, Иван Михайлович, по кличке «Волков», «Петруська» и прочая, и прочая. Прибыл ты сюда три дня назад из Уфы. Ты — член боевой организации. Говори, зачем приехал в Златоуст?
Что полиция располагает такими точными сведениями, было для меня неожиданностью. Они вновь возбуждали подозрение, что среди нас действует предатель.
Я молчал.
— Ну?!
— Ничего не знаю, что вы сказали, ваше благородие. Какой такой «ганизации»? Ничего не знаю.
— Не знаешь, значит?.. — зловеще сказал пристав и, встав из-за стола, подошел ко мне вплотную. — Сейчас узнаешь!
Трах! Я получил увесистый удар по скуле. Еще! Еще!..
— Н-ну, может, теперь знаешь?
Я молчал.
— А ну, — приказал пристав полицейским, — дайте ему как следует…
И на меня обрушился град ударов. Кулаками, рукоятками револьверов, ногами. Что-то тяжелое ударило в лоб, повыше правой брови, и я свалился на пол. Меня тут же подняли, встряхнули и усадили на стул.
— Ну, теперь скажешь, зачем приехал в Златоуст? Кто в Златоусте еще состоит в боевиках? А? Скажешь?
— Ничего я не знаю, ваше благородие, — продолжал твердить я, — ведать ничего не ведаю. Я — Калмыков, Яков Семенов.
Снова избиение… Допрос… Опять избиение…
— А ну, давайте его в каталажку, — приказал пристав.
Двое городовых подхватили меня, потащили из кабинета и швырнули в камеру. Избиение возобновилось с новой силой.
…Когда я очнулся, уже смеркалось. Я лежал ничком. Первым ощущением была какая-то тяжесть на голове. «Шапка, что ли? — подумалось. — Откуда она у меня?» С трудом поднял руку — голова вся была мокрая, шея и и грудь тоже. Я медленно перевернулся на спину и увидел, что надо мной стоит полицейский с ведром в руках. Он плеснул на меня еще воды и закричал:
— Не подох еще? Вставай!
Я с усилием приподнялся и сел, прислонившись к стене. Городовой вышел, даже не захлопнув дверь. Я посмотрел на свои руки. Они тоже были мокрые и в крови. С натугой пытался вспомнить, что же со мной было. Снова появился полицейский с ведром воды и тряпкой. Тряпку он бросил на мокрый пол.
— Ну, вставай! — снова приказал он. — Умойся. Сейчас пойдешь на допрос.
Попытался подняться на ноги — не смог: все тело болело.
— Не могу, — сказал я. — Пособи.
Городовой схватил меня под мышки, и подняв, поставил у стены.
Я вытер тряпкой лицо. Ощупал голову. Все темя вспухло. От холодной боды мне стало немного легче. Хотел сесть на нары, но полицейский грубо рванул меня за рукав и велел идти к двери.
И вот я снова во втором этаже перед своим палачом-приставом. Снова те же вопросы: «Сколько вас в Златоусте? Сколько в Уфе? Кто?»
— Не будешь отвечать, — повесят, — заявил мне пристав. — Тебя обвиняют в экспроприации. Если все расскажешь, сегодня выпустим, дадим денег, поможем добраться домой.
«Эх, — подумал я, — дурак ты, дурак!.. С рабочим-боевиком разговариваешь и купить его хочешь?!» Но я решил придерживаться прежней линии поведения и разыгрывать простачка, случайно попавшего под арест.
— Зря вы меня бьете, ваше благородие. Вы меня за кого-то другого принимаете. Я ведь из деревни. Ничего не знаю, не понимаю. — И я захныкал, утирая глаза мокрым рукавом.
— Сволочь! Негодяй! — заорал пристав. — Думаешь, если на этот раз тебя пожалели, то и еще пощадим?! Увести его!
И полицейский отвел меня в тот же подвал, но только почему-то в другую камеру, более светлую и сухую. Я улегся на нары и принялся размышлять. Чем кончится мое сиденье здесь? Выполнят ли мерзавцы свою угрозу, или просто пугают? Времена были такие, что опасность представлялась вполне реальной. Сколько славных борцов революции убили тогда в полицейских участках без суда и следствия!
И я твердо решил: если палачи опять придут, попытаются меня мучить, я сорву с кого-нибудь из них оружие, буду драться, чем угодно, — табуретом, руками, зубами! Лучше погибну в борьбе, чем вот так пассивно, не сопротивляясь, как какой-нибудь толстовец. Я принял решение, и от одного этого сразу почувствовал себя куда лучше.
Открылась дверь. Полицейский принес кружку теплой воды и кусок ржаного хлеба. Наконец-то я смог хоть немного утолить голод! Потом лег и уснул.
Так продержали меня в участке еще четыре дня. Допроса больше не устраивали, словно пристав почуял мою решимость сопротивляться во что бы то ни стало.
А на воле в это время происходило вот что.
Как только парторганизация узнала о моем аресте, немедленно собрали совещание. Товарищи решали, как помочь мне бежать. В это время в Златоусте был Костя Мячин, ему и поручили освободить меня.
В каталажку, где держали меня, сажали и за разные мелкие провинности. Попадали туда и пьяные дебоширы. А у златоустовских боевиков был на примете один бывший матрос, горький пьяница и буян, которого то и дело бросали в каталажку. Там ему давали проспаться, награждали полдюжиной тумаков и выкидывали за ворота. Этого пьянчужку боевики иной раз, даже без его ведома, использовали для кое-каких разведывательных целей. Пригодился он и на этот раз. Моряку зашили в надежное место записку, дали денег на выпивку и попросили его, как только он окажется в каталажке, выбрать удобную минуту и передать записку мне.
Сначала все шло как по-писаному: парень здорово подвыпил, как следует набуянил, и его забрали в участок. Но тут он с пьяных глаз перестарался и вытащил записку слишком рано. Дежурный городовой заметил это, записку отобрал и здорово его отколотил. Избили еще раз и меня. В тот день я так и не понял, за что.
На следующее же утро под большим конвоем меня отправили в тюрьму.
На дворе был уже май.
Неудача с пьянчужкой не обескуражила друзей. Через одного сочувствующего нам солдата из тюремной стражи товарищи с воли наладили со мною переписку, сообщили план побега и передали пять лобзевых пилок.
В ночь с 26 на 27 мая, к двенадцати часам, я должен был выпилить оконную решетку и выбраться в тюремный двор. Как раз в это время на посту находился «наш» солдат. Стена тюрьмы в этом месте была рядом с жилыми строениями, и ребята хотели втянуть меня на нее на веревке.
Несколько суток, которые оставались до двадцать шестого, я провел не очень спокойно. Время то тянулось медленно, то бежало семимильными шагами.
Наконец наступило двадцать шестое… Сегодня либо я окажусь на воле, либо… Как всегда, особенно трудно ждать последние часы и минуты.
Но мне не пришлось в тот раз в полной мере ощутить томительную тягучесть оставшихся часов. В десять утра распахнулась дверь камеры. На пороге стоял надзиратель.
— Выходи! В контору!
В тюремной конторе уже ждал помощник начальника тюрьмы.
— Отведите его в кузницу, — приказал он надзирателям, роясь в ящике письменного стола и не поднимая глаз ни на меня, ни на мою охрану. — Пусть закуют в ножные кандалы.
Я ощутил такую чисто физическую боль, словно меня снова ударили револьвером по голове.
Что это? Предательство? Или простое совпадение?.. Но так или иначе побег на этот раз не удастся.
На несколько минут меня охватило чувство опустошенности и безразличия, но только на несколько минут. «Нет! — сказал я себе. — Держись, Петруська! Покуда ты сам не сдался, никто не в силах тебя одолеть. Держись! Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц ты уйдешь из клетки на свободу, к друзьям».