Петр Гузаков сдержал свою клятву: единственный из трех братьев-бойцов, кому суждено было увидеть победу пролетарской революции в России, он до последнего вздоха был верен партии коммунистов…
Герой в жизни, Миша остался героем и в страшную минуту казни. Сказав: «Уйди ты, чучело», — он оттолкнул палача и сам надел петлю на шею… Последние его слова были: «Да здравствует социализм!»
Но, видно, и после смерти призрак грозного народного борца не давал покоя царским палачам: Мишу судили еще по одному делу и вторично, посмертно, приговорили к повешению.
…В ожидании суда мы с Петей Гузаковым попытались бежать — для этого надзиратель Лаушкин приготовил около тюремной стены лестницу. Побег не удался лишь по несчастному стечению обстоятельств: взобравшись на стену, мы нос к носу столкнулись с часовым, которого, по расчетам, в это время не должно было там быть, и спрыгнули назад. Солдат опознать нас не смог, и мы остались безнаказанными.
Новый суд хотя и не грозил мне смертной казнью, все же сулил малопривлекательную перспективу — лет пятнадцать каторжных работ. Адвокат Кашинский составил целый план, как смягчить мою участь.
Я должен был заявить, что бомбы и оружие принес ко мне домой Василий Лаптев, а я, мол, понятия не имел, что у него в узле. Партийная организация разрешила мне это сделать: ведь Вася вместе с Мишей Гузаковым и Митей Кузнецовым был казнен. Для подтверждения такой версии Кашинский подобрал двух свидетелей, которые согласились показать, что видели, как в утро перед обыском Лаптев входил ко мне в дом с узлом.
Нужно было оттянуть процесс и заставить следствие заново собирать весь материал по делу. Но как этого добиться? И изобретательный Кашинский придумал совершенно фантастический ход.
…Иващенко закончил следствие и вызвал меня, чтобы выполнить процессуальную формальность — прочесть мне все «дело». Он зажег лампу, уселся поудобнее, раскрыл папку и принялся читать. В углу комнаты уютно потрескивала топящаяся голландка…
Разве мог ожидать следователь, что обвиняемый метнется к столу и вырвет у него из рук свое дело?!
Иващенко расширенными от ужаса глазами смотрел, как я яростно рву, кромсаю, уничтожаю аккуратно подшитые листы. Но когда я швырнул клочья «дела» в печь и там вспыхнуло яркое веселое пламя, следователь пришел в себя.
— Охрана! Надзиратель! — диким голосом заорал он. — Сюда! Он сошел с ума!
В кабинет вбежал конвойный с винтовкой…
Результат этой истории оказался довольно многогранным: я попал сначала в карцер, а потом во второй одиночный. Иващенко отстранили от следствия, а новому следователю действительно пришлось начинать все с самого начала и допрашивать нужных нам свидетелей.
Казанская судебная палата дала мне «всего» восемь лет каторги, а «учтя несовершеннолетие обвиняемого в момент свершения преступления», снизила приговор до двух лет восьми месяцев каторжных работ с последующей вечной ссылкой в отдаленные области Сибири…
Поздно вечером меня привезли из суда с приговором палаты. С удивлением, а потом с ужасом я обнаружил, что в камерах смертников тишина.
Я бросился к стене и яростно застучал соседу. В чем дело? Где Кадомцев и другие осужденные?!
Ответный стук… Медленно складывались сигналы в буквы, потом — в слова:
О…б…щ…е…с…т…в…е…н…н…о…е… м…н…е…н…и…е…и…р…о…д…с…т…в…е…н… и…к…и…д…о…б…и…л…и…с…ь…»
Неужели?! Неужели правда?!
«…о…т…г…е…н…е…р…а…л…а… С…а…н…д…е…ц…к…о…г…о… з…а…м…е…н…ы… к…а…з…н…и… в…е…ч…н…о…й…»
Я не верил себе, своему слуху. «Повторите, так ли я вас понял: их не повесят? Повторите!» — прервав соседа, лихорадочно застучал я…
«П…р…а…в…и…л…ь…н…о… И…х… у…в…е…л…и… в… э…т…а…п… в… Т…о…б…о…л…ь…с…к…и…й… ц…е…н…т…р…а…л…»
Почему раньше я не замечал, какой это чудесный, мелодичный звук — дробный стук в тюремную стену?!
Кажется, за всю свою долгую жизнь не испытал я большего счастья, чем в тот час!..
Свою каторгу я отбывал в той же Уфимской тюрьме. Опять пытался бежать — и неудачно. Снова избиение, карцер… Хотя срок мой заканчивался в ноябре 1911 года, я ушел в этап только в апреле 191!2.
Страшное это было путешествие. Самым ужасным был путь от Иркутска в пересыльную тюрьму Александровского централа: на каждой версте тяжелой, покрытой вязкой грязью дороги падали обессилевшие товарищи, и палачи-конвойные добивали их… А на следующем этапе, на паузке, спускавшемся вниз по Лене, ссыльные как мухи мерли от кровавого поноса, и конвой сдавал трупы крестьянам, платя за похороны по три рубля… Кстати, здесь я снова встретился с поручиком Селезневым — тем, что интересовался, как мы с Мишей Гузаковым скрылись от его воинской команды в лесах Гремячки. По прихоти судьбы он оказался начальником нашего конвоя. Я узнал знакомца еще в Александровской пересыльной тюрьме, когда он принимал партию. В моих документах стояла отметка о том, что я склонен к побегам, и предписывалось довести меня до места ссылки в кандалах.
За меня ходатайствовал староста партии Зурабов, депутат II Думы.
— Обещаете не бежать с этапа? — спросил меня офицер, не подавая виду, что знает меня.
— Обещаю.
— Вы ручаетесь за него? — обратился поручик к Зурабову.
— Ручаюсь.
Селезнев приказал не заковывать.
И вот мы плыли по многоводной Лене с ее причудливо красивыми, суровыми берегами, покрытыми густою тайгой. Как мы ни были измучены и голодны, а величественная северная природа и близость свободы пьянили, вселяли душевный подъем. Солдаты разрешили нам петь.
И мы пели. Чем дальше, тем лучше, слаженней, стройнее звенели голоса, и могучее эхо разносило их меж гор и прибрежных скал, бередя радостью усталые души… Нам не мешали петь даже революционные песни — их мы исполняли с особым жаром. Запевал в этом импровизированном хоре я.
Старое знакомство не помешало поручику Селезневу приписать к «особым заметкам» в моем деле:
«Подвижный, проворный, наверняка попробует бежать. Следить тщательно».
В ссылке я батрачил у кулака-живоглота Якова Дружинина, работал в экспедиции по изучению русла Лены, которой руководил молодой инженер Шарко, либерально настроенный человек, хорошо относившийся к нам, ссыльным. Он даже собирался на следующий год помочь мне бежать. Но я не стал дожидаться его помощи…
Поручик Селезнев точно уловил мое настроение, когда на паузке высказал уверенность, что я долго не усижу в ссылке. Действительно, с того момента, как мне в тюрьме объявили: «Собирайся в этап!», все мои помыслы, все планы, все мое существо было устремлено к одному: «Бежать! На свободу, к товарищам, к борьбе!» Все окружающее я оценивал с точки зрения своего будущего побега — дорогу, климат, людей, с которыми сталкивался.
Ведь там, в России, рабочий класс во главе с большевиками вставал на новый бой за свободу…
Я прибыл в ссылку вскоре после Ленского расстрела, свершившегося совсем недалеко от Маркова. Позади остались самые тяжелые для нашей партии годы: мрачная эпоха реакции, кровожадный разгул контрреволюции, либерально-буржуазное ренегатство, годы пролетарского уныния и распада. Три с лишним года не собирались партийные конференции. Более двух лет не функционировал Центральный Комитет. Различного толка уклонисты — отзовисты и ликвидаторы, богостроители и богоискатели — мешали большевистской партии изнутри, внося в ее среду дух разлада, отступничества, разочарования.
Все силы контрреволюции злобно мстили пролетариату, чувствуя, что он разбит, но не побежден, придавлен, но не сломлен, что он снова выпрямится и поднимет на борьбу еще более широкие массы забитого, замученного и истерзанного крестьянства.
И вот это время настало!
В январе 1912 года в Праге собралась историческая Всероссийская конференция РСДРП. Она восстановила нелегальную партию, ее центральные органы. Пражская конференция создала невиданную в мире партию — пролетарскую партию нового типа. Эта конференция бросила в рабочие массы боевые лозунги: демократическая республика, восьмичасовой рабочий день, конфискация всей помещичьей земли!
Эхо кровавых солдатских залпов в далекой Сибири прокатилось по России из края в край и всколыхнуло всю великую страну. Возмущенный голос рабочего класса прогремел массовыми стачками и демонстрациями протеста.
А и мае поднялась новая могучая волна манифестаций и забастовок — четыреста тысяч пролетариев России вышли с политическими и экономическими требованиями на улицы Петербурга и Москвы, Харькова и Нижнего Новгорода, Риги и Костромы, Киева и Варшавы.
«Грандиозная майская забастовка всероссийского пролетариата и связанные с ней уличные демонстрации, — писал «Социал-Демократ», и мы узнавали в этих словах знакомый голос Владимира Ильича, — революционные прокламации и революционные речи перед толпами рабочих ясно показали, что Россия вступила в полосу революционного подъема».
…Итак, наступала весна 1913 года. Все сильнее пригревало солнце, набухали реки и ручьи. С каждым днем приближалась пора вскрытия Лены. Зимнее движение по ней постепенно замирало, уже больше недели не приходила почта, не видать и ямщиков.
Мысль о побеге с такой силой захватила меня, что я не мог уже думать ни о чем другом. Но я отлично понимал: чтобы бежать удачно, требуется тщательная подготовка. Мне пришлось надеть на себя волевую узду и постепенно, исподволь готовить побег.
Все ссыльные делились, грубо говоря, на две категории: одни рвались на свободу и готовы были на что угодно, лишь бы не гнить в глухой сибирской стороне, вдали от движения, от жизни. Они бежали, отчаянно или разумно, многие попадались, некоторым сопутствовала удача. Другие, сломленные тюрьмой и каторгой, эпидемией отступничества, разочарования, провокации, характерной для тех лет, постепенно опускались, становились истыми жителями медвежьих углов, либо спивались. В таких ничего не оставалось от былых борцов-революционеров. Эти люди не только сами превращались в обывателей или крестьян-накопителей, а то и кулаков, но и растлевающе влияли на неустойчивых людей из вновь прибывающих ссыльных. Они высмеивали порывы к свободе, стремление сберечь свое «я», не поддаться обстоятельствам; враждебно-трусливо встречали попытки вести и здесь, в Сибири, революционную работу. Такие бывшие революционеры, главным образом из эсеров и анархистов, жили и в Маркове.