— Э, друг! — издевательски говаривали они и мне. — Все мы попервоначалу трепыхались, нервничали, не находили себе места, потом попривыкли, унялись, обосновались… И с тобой так же будет. Это общая наша судьба. Вот женишься, остепенишься, еще каким мужиком станешь!
Меня и вправду старались женить. Сам мой хозяин, Яков Дружинин, предлагал в невесты любую из своих дочерей, обещал «выделить» из хозяйства, сулил всякие блага…
Иногда находила тоска, начинало казаться, что я никогда отсюда не выберусь, никогда не увижу родных Уральских гор. Но такие приступы были редки, я преодолевал их, ясно понимая: если хочешь остаться революционером — необходимо бежать.
Мне удалось скопить немного денег на дорогу. Главное в таком пути обувь. Я купил местные ичиги, в которых одинаково хорошо идти в любую погоду. Постепенно запасал провизию: сало, вяленую рыбу, сухари. Оставалась самая сложная задача — паспорт. Кроме того, нужно было найти верных людей, чтобы посоветоваться, как лучше и с меньшим риском добраться до Иркутска. Недалеко от Иркутска, в селе Зима, жили мои старые товарищи по подполью — Володя Густомесов и Коля Сукеник. Обращаться к старым ссыльным, а среди них были такие, что прожили здесь уже по пятнадцать лет и хорошо знали край, я считал опасным. Оставались местные жители. Они помнят, как отсюда бежали, какие ошибки допустили попавшиеся, как сумели вырваться немногие удачники. Но надо было найти подходящего, надежного человека. Все месяцы ссылки я внимательно приглядывался к окружавшим меня крестьянам. Нужно сказать, что, в отличие от самого Дружинина, моего хозяина, члены его семьи относились ко мне дружелюбно. А со Степаном, старшим сыном, мы стали почти друзьями. Степан несколько лет служил в пограничной страже, с малолетства много охотничал, отлично знал здешние места, обычаи, людей.
Я стал выжидать удобного случая, чтобы заговорить. Такой случай скоро представился.
Как-то мы со Степаном возили бревна на сарай для скота. Разговорились, и я осторожно направил беседу в нужное мне русло.
— А что, Степан, — спросил я, — отсюда в Иркутск только один путь по Лене, а потом трактом? Другой дороги, поближе, нету?
— Отчего нету, — отвечал тот, — есть и намного ближе. Однако той дорогой нет никакого жилья. Пройти этим путем могут лишь бывалые люди, тайгу надо знать, как свой дом. Не то погибнешь. Я уж на что привычный и то, ежели забреду в незнакомое место и там ночую, — делаю затесы на деревьях: откуда, мол, пришел и куда пойду.
Мы немного помолчали. Степан несильно хлестнул лошадь, та дернула, пошла быстрее.
— А скажи, много отсюда бежало нашего брата ссыльных?
— Да нет, не так много. Однако бежали.
— И что же, попадались или…
— Больше попадались. Трудно отселе уйти. Места у нас, сам знаешь, малолюдные, новый человек всегда заметен. А беглец — он пути не знает, с местными держаться не умеет, вот его все и выдает. Так что даже и с большими деньгами тяжело убежать. Нет, мало уходило. — Он вдруг пристально посмотрел мне прямо в глаза. — А ты что меня так-то пытаешь? Разве не боишься, что я тебя посажу?
— Нет, не боюсь, — сразу, не задумываясь, ответил я. — Знаю, что ты на это не способен.
— Та-ак… — Степан опять помолчал, потом снова вскинул на меня глаза, серые, опушенные длинными, какими-то девичьими ресницами. — Стало быть, уйти от нас хочешь… Я почему-то сразу про тебя подумал: этот скоро навострит лыжи. Уж больно ты неспокойный. Ну, что же, Ваня, счастливый тебе путь…
— За «счастливый путь» спасибо. Но одного пожелания, брат, для счастливого пути мало. Раз уж на то пошло, ты вот посоветуй, как лучше добраться. И куда — в Иркутск или Бодайбо.
— Оба конца одинаковы. А только в Иркутске чугунка… Там к России куда как ближе!
— Да ведь у меня паспорта, сам понимаешь, нету. Не знаешь, как достать?
Степан чуть помедлил:
— Пожалуй, знаю.
— А поможешь? — задал я главный вопрос.
Степан натянул вожжи, остановил лошадь. Придвинулся ко мне.
— Ты мне доверился, помогу, — твердо выговорил он. — Давай руку! Вот, слушай. — Он снова тронул коня. — Остался у меня старый паспорт, до службы выданный. Надо только в нем год выдачи исправить, а остальное — комар носа не подточит.
— Кто ж переправит? Я не шибко грамотный.
— Есть здесь у нас учитель один. Живет он в деревне Мостовой, верстах в пяти отселе. Он сделает. Однако иди к нему так, чтобы ни одна душа не знала: ни наши, ни ссыльные. Учитель мужик хороший, но только с вашими якшаться боится — чтобы место не потерять. Жена у него молодая, тоже баба что надо.
— Спасибо, Степан.
— Ладно, спасибо скажешь, когда дома окажешься. Однако вот какая моя к тебе просьба: дай честное слово, что как только доберешься до Иркутска — паспорт сожжешь…
— Даю слово.
— Ну и хорошо. Да он тебе в России и не годен; если попадешься с ним, больше будет подозрения, что беглец. Станут тебя держать, пока не придет ответ из нашей волости.
— Ты прав. Да и тебя я не хочу подводить.
— Ну, значит, сговорились. Вот завтра, как снова в лес поедем, я тебе паспорт и отдам. Теперь слушай. Дорогой не заходи в села, а тем паче к ссыльным: за вами за всеми следят. Я тебе дам сала и сухарей, от охоты немного осталось. Отселе, из Маркова, уходи пароходом. Как соберешься, скажи, — я провожу. Может, будут знакомые матросы. Они тебя бесплатно довезут хоть до Качуги. Но до Качуги ехать не след, там с пристани трудно уйти незаметно. Придется тебе примерно от Усть-Кута топать пешим. От Манзурки до самого Иркутска степь да степь. Там один не ходи, пристраивайся к обозам…
Лес мы возили целую неделю. Кончили, и я отправился в Мостовую к учителю. С ним и его женой мы сразу нашли общий язык. Настроены они были революционно, ждали тех времен, когда переворот позволит миллионам и миллионам трудящихся приобщиться ко всем сокровищам культуры. Учитель охотно помог мне, искусно исправил запись в паспорте и даже дал явку в Иркутск: видно, не в первый раз оказывал такие услуги.
— Правильно делаете, что уходите отсюда, — сказал Алексей Тихонович. — Останетесь — засосет растительная жизнь. Вам это нельзя. Но будьте осторожней. Как-то мы встретились с жандармом, к слову пришлось, заговорили о вас. Жандарм попросил меня: повлияйте, дескать, на крепких хозяев, чтобы те оженили Мызгина. А то он непременно удерет, убежденно сказал жандарм. У него и в бумагах отметка — «склонен к побегам».
— Ну и привязку жандарм придумал, — рассмеялся я. — То-то меня Яков женить хотел!
…Мы, группа ссыльных, решили отметить первомайский день товарищеским вечером. Сошлось человек пятнадцать. Много говорили о большевиках, которые героически вели себя в еще более глухих местах, чем наши, — о Дзержинском в Якутске, о Свердлове в Максимкином Яре. Это всех взбудоражило, вывело из оцепенения даже тех, что смирились с судьбой и поддались инерции покоя.
Разошлись поздно. У меня горела душа, руки чесались сделать здесь перед побегом что-нибудь особенное. И вот пришла мне в голову идея…
Облюбовав на берегу Лены недалеко от нашего села гигантскую лиственницу в три-четыре обхвата толщиной, я раздобыл кусок кумача, ночью, пришел к великанше, забросил на нижние сучья веревку, забрался на них и, перебираясь с ветки на ветку, долез до самой вершины. За поясом у меня были заткнуты топор и древко с полотнищем. Приколотил к верхушке самодельный флаг. Спускаясь обратно, я пообрубал все ветки, вплоть до самых нижних. Теперь влезть на вершину лиственницы стало совершенно невозможно. В восторге от своей проделки, я вернулся домой и лег спать.
Утро выдалось отличное, яркие солнечные лучи пронизывали кусок кумача на верхушке колоссальной лиственницы, и он горел пурпуром над неоглядной ленской тайгою. В тот момент мне показалось, что ничего прекраснее я в жизни не видел!
Жители были удивлены, ссыльные откровенно обрадованы. А как забегал наш жандарм! Сначала он просил крестьян спилить дерево. Но никто за это не взялся, многие отговаривались тем, что, мол, «ссыльные нас за такое дело спалят». Телеграммой вызвали жандармов из Киренска. Они сами принялись за непривычную работу: стали рубить и пилить лиственницу. За два дня дело почти не продвинулось. Злые как черти жандармы обложили дерево ворохом дров и принялись жечь надрубленное место в надежде, что лиственница тогда рухнет. Покуда они рубили, пилили и жгли ни в чем не повинную лесную великаншу, во всей округе царило какое-то приподнятое, праздничное настроение. Даже самые темные крестьяне чувствовали, что свершилось нечто необычное: за тысячи верст от Зимнего дворца, в суровой дальней стороне, куда правительство загнало своих врагов и где все было создано для того, чтобы сломить, обезволить, растоптать этих людей, — в этой стороне в недосягаемой вышине горит красный флаг — символом несгибаемости, непокоренности, воли и силы…
Флаг провисел около недели. Наконец под огнем дерево сдалось и со страшным треском, ломая остатки своих сучьев, рухнуло наземь.
С облегчением вздохнули жандармы.
А время шло. День ото дня становилось все теплее и теплее, весна входила в свои права. Лед на Лене вот-вот должен был тронуться. Из Качуги телеграф сообщал, что там он уже пошел.
В Сибири реки вскрываются не так, как в Центральной России, где большинство их течет на юг и где ледоход начинается с устья. В Сибири почти все реки текут на север, поэтому весна захватывает сначала верховья. В нижнем течении русло еще сковано льдом, а наверху его броня уже разорвана теплом и со страшной силой напирает вниз. Река вздувается и ломает лед на своем пути. Русло загромождают торосы. Вода поднимается все выше, заливая берега, заваливая их льдинами, подвигая еще не тронутые таянием глыбы на целые километры. Стоит пушечный гул, берега дрожат словно при землетрясении.
Этот страшный грохот и разбудил меня однажды ночью. Я вскочил, выбежал на крутой высокий ленский берег, смотрели не мог насмотреться на великолепную, могучую стихию, на ее безграничную силу. Река швыряла тысячепудовые льдины, словно пушинки, на берега, наваливала ледяные глыбы друг на друга, очищая, освобождая себе путь. А я что-то пел, кричал, вне себя от восторга — вот так когда-нибудь освободится и народ от сковывающей его силы отвратительной деспотии…