Вижу, ребята нарочно начинают поднимать меня на смех. Правильный ход: смешной человек самый безопасный!
— Ну, ребята, — поднял свой стакан молодой жандарм, — выпьем за Сережу, за его здоровье, и чтобы ему больше не случалось так свой день рождения праздновать! — Он залпом осушил свой стакан, крякнул и закусил здоровенным куском ветчины.
Потом налил мне спотыкача.
— Я хоть и не пью, — сказал я, — но за ваш день рождения не могу не выпить. Уж извиняйте меня, выпью, сколько сумею…
Новый взрыв веселья:
— Ладно, давай пей, сколько осилишь! Жаль, молочка тебе не купили. Послушай, а ты, к слову, не баптист?
Снова хохот.
— И какой леший затащил тебя в Либаву? — пожал плечами усатый жандарм. — Только по дурости ты попал в такую передрягу.
Снова смех, веселые разговоры, анекдоты. Выпили по второму стакану, по третьему…
Жандармы наши, смотрю, уже раскраснелись, глазки стали маслеными, движения размашистыми. Старшой попытался произнести грозную речь, но кончил тем, что схватил бутылку, налил себе полный стакан коньяку и, сказав:
— За счастливую жизнь! — опрокинул его в рот.
Становилось все шумнее и шумнее. Я сделал вид, что охмелел, и полез на свою боковую полку. Снова поднялся смех:
— Кто пил, а у кого головка разболелась. Бедный, бедный!..
Я сдерживал нервную дрожь: решительный момент приближался. «Веселитесь, издевайтесь, господа жандармы! Жаль, что мне не удастся посмотреть, так ли радостно вы будете настроены через несколько часов…»
А студенты продолжали накачивать охрану. Пили и «за четыре угла, без которых дом не строится», и «за пять пальцев, без них кулака нету», и по шестой, потому что «полудюжинами на Руси исстари счет ведется», и «за седьмой день недели, который бог сотворил воскресеньем»…
Скорей бы, скорей станция!..
Вижу, студенты часто отлучаются в уборную. То Сережа, то бритый, то атлет. И вот замечаю, что бритый, отлучившись очередной раз, возвращается без тужурки. Ну, значит, последняя минута совсем близка. Скорей, скорей!..
Вот студенты начали шуметь:
— Пить охота, в глотке пересохло! Чаю бы!..
— Нич-чего… — утешил усатый жандарм. — Будет вам и чаю, будет и свисток, — вдруг продекламировал он. — Скоро большая станция — Новый Иерусалим. Там и сходим за кипяточком…
Поезд начал сбавлять ход. Колеса гремят на стрелках… За окном проплывают станционные здания… Лязг буферов, визг тормозных башмаков. Новый Иерусалим! «Ну, Петрусь, сейчас — или!..»
— Кто пойдет за кипятком? — вопросил, не поднимая головы со столика, старшой жандарм.
— Всех трезвей Соколов, — кивнул на меня атлет. — Ему и идти в наказание — надо было пить больше!
— Да он привык, — подхватил бородатый. — Заправским водоносом заделался…
— Пойдем, Соколов, — усатый жандарм непослушными пальцами пытался застегнуть распущенный ремень. — Сейчас мы с тобой… — Но ремень никак не желал застегиваться. — А, ч-черт!..
— А чего тебе ходить, служба? — вмешивается Сережа. — Пустите его одного.
— Одного? — задумывается жандарм.
— Ну да! Куда он денется?! Он без памяти рад, что вы его бесплатно до маменьки довезете.
— Пускай идет один. Я никогда… никогда не смотрел… Он сам за кипятком и в буфет ходил. Д-дуй, Соколов, только побыстрее.
— Ладно, схожу. А поезд не уйдет без меня?
— Не уйдет, не уйдет, — успокоил меня атлет. — Постой, чайник в уборной сполосни!..
В уборной я быстро надел студенческую тужурку, схватил под мышку фуражку и выскочил на платформу.
Между нашим составом и вокзалом, на первом пути, стоял еще один пассажирский поезд. На вагонах трафареты: «Рига — Москва». Да это тот самый курьерский! Его паровоз тяжко отдувался, дыша все чаще и чаще. Ударил колокол. Паровоз откликнулся свистком. Сейчас пойдет!
Я подбежал к хвосту курьерского, вскочил на буфера и спрятался в «гармошке», защищающей переход из одного вагона в другой. Паровоз мягко взял с места, и поезд тронулся…
Все быстрее и быстрее колесный перестук. И в такт с колесами билось радостью мое сердце: «Сво-бо-да! Сво-бо-да! Сво-бо-да!..»
ВОЙНА
В девять часов утра курьерский подкатил к платформе Виндавского вокзала. Как хорошо, что «Маркс» снабдил меня явкой в первопрестольную! С радостью, почти с наслаждением окунулся я в огромный, шумящий, пыльный людской улей — насколько легче нелегалу затеряться в огромном городе!
Я быстро нашел подпольщика Гришу Осипова, служившего приказчиком в магазине на одной из Тверских-Ямских улиц. Он устроил меня на конспиративную квартиру к большевику-портному.
Москвичи обрадовались мне — с Урала давно никто не приезжал за литературой, а как раз появились свежие листовки, прокламации, воззвания. Печатали все это в Финляндии и успели перебросить через границу в район Петербурга. На следующий день два человека собирались ехать в Питер за этой литературой и охотно прихватили с собою меня.
Во всем чувствовался подъем рабочего движения. Оживали нелегальные партийные организации, восстанавливались разорванные столыпинским террором связи, начался приток в партию молодого пополнения, все больше печаталось большевистской подпольной и легальной литературы. Массовые стачки сотрясали промышленные центры России. Мы приехали в столицу в дни большой забастовки — питерские пролетарии мощно протестовали против смертного приговора рабочему трубочного завода Синицыну и против суда над адвокатами, заклеймившими изуверский процесс Бейлиса[3].
Наша миссия в Петербург увенчалась полным успехом. Питерские подпольщики доставили на вокзал к отходу поезда восемь больших корзин нелегальщины, и большая группа партийцев, в том числе москвичи и я, повезли этот взрывчатый груз в Москву. На моем попечении находилось три корзины. В Москве жена моего хозяина-портного и носильщики-сочувствующие перетащили литературу в уфимский поезд. На прощанье хозяйка вручила мне письмо с новыми московскими явками и адресом для переписки.
— Отдай комитетчикам и скажи, чтобы недели через две слали двоих нарочных за свежей партией. Удачи вам!..
Так я и довез домой ценнейший для пролетариев груз — правдивое большевистское слово.
Я точно помню дату своего возвращения в Уфу — 28 июня. В этот день по приказу тайной великосербской организации «Черная рука» был убит австрийский кронпринц Франц Фердинанд. Правители Германии и Австро-Венгрии облегченно вздохнули — безвестный до того дня сараевский гимназист Принцип снял с них бремя поисков подходящего повода к войне…
Со своими тремя корзинами, на которые москвичи для маскировки наклеили ярлыки с надписью «Кагор», явился я прямо к зубному врачу Анастасии Семеновне.
В Уфе оказалось все более или менее благополучно, хотя прошла новая волна обысков. В Миньяре началась крупнейшая на Урале стачка, она продлилась девять месяцев. На Северном Урале бастовали в Ревде, на Верх-Исетском заводе, в Екатеринбурге, на Богословских угольных копях…
Утром пришел извещенный Анастасией Семеновной «Дед». Для начала он изрядно помял меня в своих объятиях, приговаривая:
— Что ж ты, чертушка, в скелет превратился! Скоро станешь совсем, как я, и будем мы с тобой годиться только дьяволу на погремушки! А ну, рассказывай, что случилось?
Грешный человек, начал я с приятного — с письма и трех корзин литературы. «Дед» обрадовался и листовкам и восстановленной связи, но потом проницательно взглянул на меня и сказал:
— Все это прекрасно, но отчего же, брат Петрусь, ты сам пожаловал обратно к нашим пенатам?
Пришлось исповедоваться.
— Да-а… — протянул «Дед», когда я замолчал. — Вот лишний урок нам, старикам…
— Ну, почему же вам?!
— Непростительно, что мы послали тебя по сомнительной явке. Хорошо, что все хорошо кончилось. А то…
— Что нового здесь?
— Есть важные новости. Ведь по решению прошлогоднего совещания, созванного Лениным в Поронине, идет подготовка к съезду партии. Кроме того, ЦК дал нам задание созвать областную конференцию и восстановить областной комитет партии. Для этого Урал объезжал депутат Думы товарищ Муранов. Был он в твое отсутствие и у нас, в Уфе. Встречался со мною, с сестрами Тарасовыми. Жаль только, не удалось нам организовать массовку с его выступлением — охранка помешала. Следили за депутатом неотступно… Н-ну-с, а теперь я пойду. Через три дня скажем, что будешь делать. Ну, а с литературой — молодец!..
При следующей встрече Василий Петрович вручил мне мой прежний иркутский паспорт на имя Скворцова, чтобы я мог спокойно появляться в Топорине.
— У нас нет адресов для переписки с Челябинском и Екатеринбургом, а явочные квартиры есть. Повезешь туда листовки и получишь адреса. Из Екатеринбурга отправишься через Пермь и Вятку — в обоих городах бросишь на вокзале письма: там у нас есть почтовые адреса, но нет явочных квартир. Сообщаем, чтобы присылали за литературой — Москва распорядилась выделить им долю. У самой Москвы с ними связи нет. Из Вятки пароходом поплывешь прямо в Топорино. Завидую тебе: прекрасная прогулка получится — по Вятке, Каме, Белой…
— А что в Топорине?
— Отдыхать, — отрезал «Дед». — До самого снега отдыхай от подполья. Там сады, река, сам знаешь. Работай на кирпичном заводе, купайся и ешь, ешь, ешь! Мы так и решили: пусть деньги не копит, а кушает побольше.
— Значит, если влопаюсь, чтобы хватило наеденного сала лет на двенадцать каторги? — засмеялся я.
«Дед» молча ткнул меня в плечо, глаза его смеялись…
Так я отправился в «кругосветное путешествие». Оно сошло отлично, и вскоре я очутился в знакомом Топорине. Миша Юрьев устроил меня на квартире у одного крестьянина. И наутро я уже вышел грузить сырец в печь для обжига, толкал по доскам тачку и, откровенно говоря, чувствовал себя на седьмом небе. Вечерами катались на лодке, пели песни или просто сидели на берегу.
Не обходилось, конечно, и без политики — кое-кому из крестьян читал листовки, а потом горячо обсуждали огневые слова.