— Какие-то книжки бабам дали, за нас немного платить станут.
Я был несказанно счастлив, что мое неожиданное выступление хоть чем-нибудь облегчило судьбу обездоленных людей. Значит, царские опричники побоялись расправиться с бездомными крестьянами.
После этого вместе с несколькими товарищами я провел не одну ночь в солдатских казармах, разыскивая уходящих в маршевые роты большевиков, передавая им задание партии осторожно, но неуклонно вести антивоенную работу в войсках, готовить силы в армии.
Снова у Анастасии Семеновны встретился с «Дедом».
— А мы тебя уже искали, — сказал Арцыбушев. — Написана листовка «Правда о войне». Готовь типографию, шрифт. Надо напечатать пять тысяч экземпляров. Бумагу доставит «Звездочка» — Ксения Коряченкова, она же организует развозку готовых прокламаций. Обо всем сговорись с нею. Действуй, Петрусь. — И «Дед» вручил мне текст листовки.
Не так-то просто оказалось разыскать законсервированную с девятьсот восьмого года типографию. Тогда я передал ее Филимону Забалуеву. Позже типографию из Миньяра перевезли на пасеку Якова Заикина, около Сима, и закопали в землю. Вместе с сестрой Филимона Марией мы нашли и выкопали часть шрифта, раму с толстым зеркальным стеклом, линейку для шрифта, два валика. Но, к крайнему нашему огорчению, оказалось, что много шрифта попортилось от сырости.
Работать на заикинской пасеке было опасно: и Заикины и Забалуев давно были на особом счету у полиции, и члены обоих этих семей не раз уже сидели в тюрьмах. Пришлось перебраться в Сим, к бабушке Волковой, как все звали эту энергичную, смелую, много помогавшую организации старушку. Квартира бабушки была отличным местом — Волкова не была на подозрении у полиции, а около ее огорода проходил глубокий овраг, в склоне которого была вырыта курная банька. Овраг густо зарос крапивой и бурьяном, по нему никто никогда не ходил. Вот в этой баньке я и обосновался с типографией, которую понемногу, частями, перенесла Мария Забалуева. Мария же доставила бумагу и типографскую краску, которые привезла «Звездочка».
И я начал работать.
На всякий случай я печатал лишь ночами и никуда не выходил из сырой бани.
Легко сказать — напечатать пять тысяч листовок. Это при нашей тогдашней технике! Шрифта хватало лишь на двадцать строк. Приходилось набрать, прокатать пять тысяч экземпляров, потом разобрать набор, составить следующие двадцать строк, снова прокатать пять тысяч и так далее и так далее… Требовалось адское терпенье.
За двенадцать дней Мария, «Звездочка» и я выполнили задание. Первая антивоенная прокламация южноуральских большевиков пошла гулять по городам, заводам и воинским частям.
На симском кладбище красовалось несколько высоких, литых из чугуна, пустотелых памятников, болтами привернутых к пьедесталам. Внутри одного из таких памятников мы и укрыли нашу типографию. Кому пришло бы в голову, что в прибежище вечного покоя хранится оружие борьбы!
Всякий раз, когда снова требовалась типография, большевистская организация изымала ее с кладбищенского «склада», а после работы прятала обратно.
Наша агитационная работа, выпуск листовок давали себя знать. Партийная организация сплачивалась, революционные рабочие поднимали голову, маршевые части убывали на фронт, неся в себе посеянные нами семена, которые дали буйные всходы в великом девятьсот семнадцатом.
Власти осатанели. Работать и жить становилось все труднее. Вошли в силу военные законы, малейший провал мог привести к расстрелу. А объем работы увеличивался. Стали прибывать нелегальные партийные профессионалы. У многих из них не было паспортов. Кроме того, для части легальных партийцев, тех, что находились на особом счету у полиции, призыв означал не фронт, а тюрьму, и им заранее необходимо было уйти в подполье. Создался своеобразный «паспортный кризис». Однажды «Звездочка» передала мне приказ комитета прибыть в Уфу.
На той же испытанной конспиративной квартире у зубного врача Анастасии Семеновны мы встретились с Василием Петровичем.
— Поезжай в Илек за паспортами.
Илек, большое село верстах в тридцати от Миньярского завода и на таком же расстоянии от станции Кропачево, было мне знакомо. Там я знал даже нескольких сочувствующих партии крестьян. А главное — там теперь обосновался и служил делопроизводителем в волостном правлении Николай Громов, женатый на сестре покойного Саши Киселева, хороший агитатор-большевик. Это в его квартиру доставили мы осенней ночью девятьсот седьмого года умирающего от чахотки Сашу… В распоряжении Николая находились чистые паспортные бланки и книжки паспортов. К нему-то и направил меня Уфимский комитет.
Вечерело, когда я сошел с поезда на станции Миньяр и длинной лесной дорогой зашагал в Илек. Стояла глубокая, но на редкость теплая и сухая осень. Лес с обеих сторон дороги сверкал всеми цветами радуги.
Я прошел уже, пожалуй, с десяток верст, когда сзади послышался скрип колес. Вскоре со мною поравнялся обоз из шести подвод. Возниц было всего два: на передней телеге и на задней.
— Подвезите до Илека.
— Садись, — согласился первый подводчик.
Я примостился около него.
— Куда ездили? — поинтересовался я.
— Мобилизованных на станцию отвозили, — хмуро ответил возница.
— А много уже отвезли?
— Много. Скоро, наверно, и до нас доберутся, ежели дальше так дела пойдут.
Оба крестьянина были пожилые.
— А Фепешкина не взяли?
Мужик покосился на меня.
— Нет, он ведь в моих годах. А что, ты его знаешь?
— Знаю. Вот к нему и еду. — Я решил сначала зайти к знакомцу — Фепешкину, а от него, расспросив об обстановке, отправиться к Громову.
Всю дорогу мы говорили только о войне. К беседе присоединился, забравшись в переднюю подводу, и второй крестьянин. Стемнело, и огоньки цигарок красноватым светом освещали серьезные, озабоченные лица подводчиков. Долго мужики обходились околичностями, не высказывая прямо своих мыслей. Наконец один произнес:
— Вот когда я воевал на японской, у нас в роте был один такой младший ундер, сам из Питера. Он все потихоньку говорил: мол, эдак воевать, как мы воюем, — на пользу графьям да богатеям. Себе только, дескать, петлю на шее затягиваем… Забрали его, конечно: нашлась собака, донесла… Вот, думается, может, и теперь зря воюем?..
Сделав над собою усилие, я смолчал. У меня было важное задание, и я не имел права рисковать.
Мне указали дом Фепешкина. Там давным-давно спали мертвым сном. Но так как в уральских селах испокон веку никто никогда не запирался, я преспокойно вошел во двор, а затем в избу и окликнул хозяина.
Фепешкин вскочил, и я тихонько вызвал его во двор.
— Не узнаешь?
Он подошел совсем близко.
— Нет, милый человек, не узнаю. Да ты не путаешь ли?
— Я Мызгин Ванюшка.
— Ваня?! Ты?! — в голосе Фепешкина звучали и радость и испуг. — Как это ты сюда попал?! Ведь ты в Сибирь сосланный!
— А вот попал, значит.
В доме тем временем поднялся переполох, зажгли огонь, решили, что и к ним дошла мобилизация: ведь все жили, каждый день ожидая ее и страшась.
— Пойди успокой своих. Скажи: мол, знакомый рабочий из Аши приехал. А после проводи меня к Громову, вызови его на улицу. Только не сказывай, что это я…
Оказалось, что Николая нет дома, — он уехал с утра в Кропачево и вернется лишь завтра к обеду. Пришлось ночевать у Фепешкина. Всю ночь мы с ним не спали, шепотом, чтобы не тревожить домашних, разговаривали все о той же распроклятой царской войне.
На следующий день мы встретились с Громовым.
— Ты не представляешь, как я рад, что ты приехал! — говорил Николай, взволнованно похрамывая по комнате. — Ведь с тех пор, как умер Саша, а потом почти всех загнали на каторгу и в ссылку, мне казалось, что в нашей России умерло все живое. Не с кем было откровенно поговорить. Краем уха я слышал, что ты сбежал из Сибири. Потом к нам пришла прокламация «Правда о войне», совсем недавно появилась. И ты знаешь, я шрифт узнал, ей-богу! Ведь это наша старая типография работает, верно?
Я кивнул.
— Ну вот! И, наконец, ты — как живое доказательство, что мы не умерли, что мы боремся! — Он помолчал. — Но тебе, Петрусь, надо завтра же уезжать. Наши мужики повсюду раззвонили о прокламации. Теперь, неровен час, жди гостей. А эта публика меня в таких случаях никогда не забывает посетить. Паспорта я тебе заготовлю, с дюжину карточек и с полдюжины книжек могу дать. Вечером переведу тебя от Фепешкина на другую квартиру, у Ивана тоже часто обыски бывают, а там еще нет. А завтра отвезу на разъезд Ерал, там у меня знакомый дежурный, он тебя с приятелем-кондуктором в поезд посадит, и спокойненько доберешься до Уфы.
Вечером Николай привел меня к старику крестьянину. Два его сына погибли в японскую кампанию, а третий, самый старший, жил рядом. Теперь уже внук старика служил на действительной и воевал где-то в Галиции.
Мы с дедом и его старухой допоздна чаевничали. Оказалось, что мой хозяин был среди тех мужиков, которым Николай читал нашу прокламацию.
— Надо бы побольше таких бумажек, чтоб все читали, все правду узнали, — наставительно говорил старик, дуя в блюдечко и солидно прихлебывая чай.
— Трудное это дело. Да к тому же и полиция свирепствует: уж на что ваше село далеко от железной дороги, и то стражники к вам частенько наведываются.
— Волков бояться — в лес не ходить, — так же наставительно заметил хозяин.
Встали мы на другой день не рано. Только бабушка наварила картошки, поставила на стол грибов, сметаны и пригласила нас завтракать, как в комнату вбежал дедов сын:
— В селе обыск идет, — запыхавшись, объявил он. — Стражников наехало человек сорок, с приставом. Говорят, все село прочешут. А ты, милый, чужой в селе. Обязательно возьмут. Куда тебя девать?
И тут старик мой проявил спокойствие и истую русскую смекалку:
— У нас во дворе пустой углевозный короб стоит на санях. Полезай-ка, сынок, туда, становись на четвереньки, я тебя решеткой от короба прикрою, а сверху наложим сухого навоза.