— Ты знаешь эти приемы, а мы нет. Нас наверняка уложат. А может быть, расстрел еще не решен, просто запугивают. Или наши сумеют нас отсюда вырвать.
— Ну, подумайте, — сказал я. — А я живым не дамся. Повезет — убегу, нет — хоть одного задушу своими руками. — Потом попросил: — Подсадите меня к окну, посмотрю во двор, много ли их там.
Стрельченко встал лицом к стене, сцепил сзади руки. Я встал ногой на эту «ступеньку», другой — сразу на спину. Только схватился руками за решетку, как сразу треснуло несколько выстрелов, пули врезались в потолок, посыпалась земля. Я разом спрыгнул.
— Вот гады! Следят за окном.
Стрельченко брякнулся на пол, я подошел к двери. Она распахнулась и в камере появился фельдфебель.
— Кто лазил? Зачем? — заорал он. Потом подскочил к Стрельченко и пнул его сапогом. — Убит, что ли?
Тот приподнялся:
— Нет, просто упал.
А меня притягивала широко открытая дверь — нельзя ли шмыгнуть туда? Но ее заслонили несколько охранников с винтовками. Фельдфебель взял винтовку у одного из них и несколько раз ударил по прутьям решетки — не пилили ли.
— Будете держать себя беспокойно и лазить к окнам — убьем. — И вышел. Загремел засов.
— Вот видишь, — укоризненно покачал головой Стрельченко. — Этак раньше времени пулю схватишь.
— Разве пуля бывает вовремя? Так хоть неожиданно, легче.
Вскоре во дворе послышался шум, словно кому-то отдавали рапорт. Затем открылась дверь. Вошли фельдфебель и Волохов.
Фельдфебель указал на Стрельченко:
— Вот он, господин капитан, лазил к окну.
— Ну хорошо, хорошо, — каким-то заплетающимся языком проговорил Волохов. — Ступай. Оставь нас одних. — Фельдфебель удалился.
Волохов стоял молча, слегка покачиваясь.
Я заговорил первый:
— Так, Павел Герасимович… Значит, вам комендант поручил блюсти нас? Правильно! Кто же охранит лучше, как не бывший каторжанин? Эх, предатель, предатель!.. Перекинулся к буржуям, к Колчаку. Опять царя хотите нам на шею?.. Народ всю эту сволочь сметет, и тебя вместе с ними. Ваши дни сочтены. Да вы это и сами знаете. — Меня охватила дикая злоба. — И уйди отсюда, мерзавец. А то задавлю, гада, перед смертью!
Волохов продолжал покачиваться.
— Я тебя знаю, да, з-знаю, — тяжело ворочая языком, произнес он. — Но ты меня, ты меня не поймешь. Нет, не пой-мешь… — И вдруг четко и ясно сказал: — Мы проиграли. — Он зашмыгал носом, пробурчал еще что-то непонятное и ретировался.
Стало темно. Включили электрическую крохотную лампочку под самым потолком, в мелкой сетке. Тусклый, какой-то серый свет отвратительно действовал на настроение. Стрельченко и Трифонову тяжелее, чем мне, — у них большие семьи.
Я снова повторил:
— Не будем опускать голову, товарищи. Суждено умереть — умрем, как положено большевикам.
— Я левый эсер, — грустно пошутил Стрельченко.
— Ну, выйдем, сразу вступишь в нашу партию. Какой ты эсер? Вон Волохов — тот эсер!
Снова во дворе зашумели — дело шло к полуночи. Мы переглянулись. Я встал у дверного косяка:
— Будем защищаться.
В волчке мелькнул чей-то глаз. У меня сжались кулаки. Дверь медленно открылась, но никто не входил. Неужто станут стрелять прямо оттуда?! Трусы! Еще миг — и я бросился бы в дверь.
Но в это время в прямоугольнике двери показался еще более пьяный Волохов — он еле держался на ногах, а за ним какой-то штатский такого же, как он, сложения и роста.
— Мерзавец! — окончательно взбесился я. — Что ты все сюда ходишь? Новую пытку придумал, чтобы мы каждую минуту ждали, что на расстрел поведут? Гад! Не знаешь, как лучше выслужиться?
Оба, и Волохов, и его спутник, молчали, курили, смотрели в пол. Дверь была закрыта. Потом она раскрылась настежь, и фельдфебель громко произнес:
— Господин капитан, вас ждут!
Волохов, сильно качаясь и едва попав в дверь, вышел за фельдфебелем. Штатский на секунду задержался, потом как-то странно бросил окурок в угол, словно приглашая: «Покурите!» — и удалился. Дверь снова захлопнулась.
Трифонов, покосившись на волчок, нагнулся к полу.
— Покурить захотелось? — спросил я.
Но Трифонов приглушенно зашептал:
— Подожди, тут большая записка.
Меня словно ток пронизал.
— Становись мне на спину, — предложил я, — наверху светлее… Из волчка не увидят. Стрельченко пусть пока спокойно ходит. Прочтешь, потом нам перескажешь.
Так и сделали. Записку после прочтения Трифонов проглотил.
В записке было сказано:
«Петрусь, расстрел поручен Волохову. Хотят проверить его верность Колчаку. Я сегодня напою его до полусмерти. Пароли мы знаем. Охрана вся в руках Волохова. Он имеет право увести вас в контрразведку один. Если удастся — будете спасены, нет — погибнем вместе».
— Это Митава, — Стрельченко от волнения дрожал всем телом. — Это она. Отчаянно смелая!
Товарищи воспрянули духом. Но я плохо понял записку: кто придет за нами? Волохов? Тогда зачем его спаивать до полусмерти? Не Волохов? Кто же? Но чему быть, того не миновать, как говаривал в трудный час незабвенный Миша Гузаков.
Мерные шаги часового за стеной.
Вдруг снова во дворе шум и движение многих людей. Что такое? Может, контрразведка изменила свои планы и это за нами?! Охватил озноб… Чей-то глаз в волчке. Шум удаляется… А, это смена караула!..
Невероятное напряжение нервов. Уж скорей бы какой-нибудь конец! И сам одергиваю себя: «Ты не имеешь права так думать! Разве тебе все равно, какой конец?!»
Бесконечно тянутся секунды. И в то же время летят. Скоро рассвет — любимое время палачей.
— Брось маятником ходить, — тихо попросил Стрельченко.
Вдруг в волчок голос:
— Спите?
— Ждем, пока подушки принесете, — громко сказал я охраннику.
И снова зловещая тишина. Проклятая тишина перед рассветом! Мне вспоминалась вся моя жизнь, не очень долгая, но такая беспокойная — борьба, борьба и борьба во имя пролетарской революции. Что ж, если и придется сегодня умереть, — я прожил жизнь честно. Мне не в чем себя упрекнуть. А все-таки хочется пожить еще! Хочется своими руками начать складывать фундамент, а может, и стены большого дома, имя которому — социализм…
Скоро заря… Медленно и сильно стучит в груди сердце… И вот приближаются шаги.
— Идут, — говорю я товарищам, становлюсь за дверной косяк и добавляю: — Если штыки будут впереди людей — стану драться.
— И я, — откликается Трифонов. Он встает у другого косяка.
— И я, — тихо повторяет Стрельченко и шагает ко мне.
Дверь широко распахнулась. Быстро вошел фельдфебель, за ним — Волохов. Волохов ли? Я стараюсь вглядеться, но офицер прячет лицо в тени козырька и негромко и глухо говорит:
— Займись караулом. Они пойдут со мной до утра.
Фельдфебель исчез.
— Вот вам мои условия: идите вперед, не вздумайте бежать, — пристрелю на месте. — Волохов произнес это так громко, что наверняка слышал весь конвой, вынул из деревянной кобуры маузер. — Идите.
Трифонов двинулся к двери, за ним я, после меня Стрельченко.
— Не спешить, идите медленнее, иначе буду стрелять!
Вышли со двора. Медленно дошагали до Каменской улицы. Серовато-бесцветный предутренний туман постепенно светлел. Свернули за угол. Я оглянулся. Караула нет ни сзади, ни с боков. Волохов вел нас один. И тихий голос:
— Стойте. Вы не узнали меня?
Огарков! Уралец Огарков, боевик, что после каторги отошел от партии, женился, а потом стал беспросветно пить, несколько раз покушался на самоубийство, а последнее время сделался собутыльником Волохова! Значит, не совсем пропала совесть в человеке!
— Огарков, ты?!
— Я.
— Ну, спасибо тебе…
— Что мне! Митаве и Поповой скажите спасибо. А я грехи замаливаю. Скрывайтесь скорее! Попадетесь — убьют на месте. А мне к Волохову, сбросить его мундир и оружие, пока не проснулся… Счастливой дороги! — И он скрылся в предутренней мгле.
Мы были так потрясены всей этой ночью, что у нас даже не хватило сил как следует распрощаться. Да и времени было в обрез. Только стиснули друг другу руки, заглянули в глаза, нет, не в глаза — в души… И разлетелись в разные стороны.
Это был мой последний арест.
КОНЕЦ КОЛЧАКОВЩИНЫ
С большим трудом мне удалось добраться до Иркутска. Там я разыскал Ивана и Лизу Огурцовых, перебравшихся сюда из Черемхова. Иркутский комитет РКП(б) в это время фактически оставался единственным из партийных комитетов Восточной Сибири, который вел регулярную деятельность, остальные были разгромлены. Ваня с разрешения комитета привел меня на одну из конспиративных квартир, где я встретился с руководителем Иркутского комитета партии товарищем Мироновым. Я жадно расспрашивал, каково положение на фронте, далеко ли Красная Армия — ведь в Черемхове мы вынуждены были довольствоваться лишь сведениями, которые публиковали белогвардейские газеты, да противоречивыми слухами.
— Вот как раз сумею удовлетворить твой интерес, — засмеялся Миронов. — Вчера прибыл с запада один товарищ, работник Томского бюро профсоюзов. Кстати, в связи с его приездом у меня к тебе будет дело. Томич привез довольно подробные сведения о том, что делается на фронте…
Шел август 1919 года. Героические красные войска под командованием М. В. Фрунзе, М. Н. Тухачевского, В. И. Шорина, громя отборные белые дивизии Гайды и Каппеля, продвигались вперед. Ожесточенно сопротивлялись белогвардейские части, которыми командовал лично прибывший в район боев адмирал Колчак. В горах и лесах Урала завязывались яростные встречные бои. Но ничто не могло остановить наступательного порыва красноармейцев, воодушевленных призывом ленинской партии: «К зиме Урал должен быть советским!»
На помощь Красной Армии пришли восставшие рабочие Сима и Миньяра, Аши и Усть-Катава. По всему Уралу партизаны нападали на белогвардейцев, подрывали эшелоны, наносили врагу серьезные удары.
Еще 2 июля после упорного боя кавбригада под командованием оренбургского казака-большевика Каширина освободила мою родину — Симский завод. Сразу же после вступления красноармейцев в Сим симские рабочие на митинге