— Что-то не хочется мне проверять, — прищурился наёмник. — А если я и впрямь в петлю попаду? Как же ты спать по ночам потом будешь, Верн?
— Я тебе весь карточный долг прощу, — Гурх толкнул тюремщика в плечо. — Ты ведь и сам этого свинорылого не любишь. Повеселимся!
Верн вздохнул. Потом снова. Поглядел по сторонам, взглянул на Таринора, на Гурха. И, наконец, после очередного глубокого вдоха, проговорил:
— Ладно, сейчас открою. Только смотри, если поймают, ты меня не знаешь.
— Погоди-ка, — сказал наёмник. — У меня мысль получше…
Хоб пришёл в башню ближе к утру. Он любил вздремнуть под конец ночной смены, а если у камеры дежурил Верн, у того с собой почему-то всегда были карты и немного креплёного вина, что невероятно радовало пухлого тюремщика. Вот и сейчас он спускался по лестнице в отличном настроении, рассчитывая поживиться выпивкой и в очередной раз обыграть напарника в карты.
Верн сидел со скучающим видом, барабаня пальцами по столу, на котором стояла полная бутылка.
— Вот за что тебя люблю, Верн, ты всегда к моему приходу готов, — усмехнулся Хоб, шмыгнув носом. — Бутылочка полнёхонька, меня дожидается…
— Рановато ты сегодня, — ответил тот. — Пленник-то наш без тебя заскучал. С Хобом, говорит, не соскучишься, а скоро уже выпустят.
— Да ну его к чёрту, — махнул пухлой рукой тюремшик. — Я решил начальству не докладывать. Уж больно этот бродяга смахивает на безумца, а безумец даже под пытками ничего дельного не расскажет. К королю он собрался… Пусть лучше меня развлекает своими байками, а как сдохнет, так и окажется на свободе. Ну, раздавай, а я пока пригублю…
Хоб присосался к бутылке, но, сделав пару глотков, скривился и с отвращением посмотрел на Верна.
— Что за дрянь ты принёс? — толстяк принюхался и отшатнулся. — Где брал?
— Там же, где и всегда.
Хоб принюхался снова и подавил рвотный позыв.
— Чёрт возьми… Оно же прокисшее! Будто не вино, а уксус…
— Тебе в самый раз, — донёсся из темноты камеры голос Таринора.
— Чего-чего? — прищурился Хоб. — А ну повтори!
— Говорю, дрянное пойло для такой свиньи в самый раз будет.
— А ну язык прикуси, пёс шелудивый! — рявкнул тюремщик и ударил дубинкой по решётке.
— На большее смелости не хватает? Помнится, ты грозился повесить мой язык на верёвочку, чтобы за девками ухлёстывать. Видать, беда у тебя с ними. Немудрено, с такой рожей-то.
— Ещё одно слово…
Хоб побагровел от злости, и несколько секунд из камеры не доносилось ни звука.
— Так-то лучше, — проговорил он и вновь стукнул по железным прутьям. — Заткнись и сиди. Ну, Верн, с выпивкой не сложилось, хоть в карты сыграем…
— Когда я впервые тебя увидел, подумал, что твоя мамаша согрешила с хряком. Скажи-ка, ты у неё один такой или вас целый выводок?
Хоб сжал кулаки, задрожал всем телом и, сорвав ключ со стены, принялся отпирать замок камеры.
— Я убью тебя, ублюдок, — приговаривал он. — Дай только дверь открыть, собственными руками придушу!
— Ну давай, давай, попробуй…
Однако, когда тюремщик распахнул дверь, то кровь тут же отхлынула от его лица. На свет перед ним вышло то, чем пугают нерадивых детей и запойных пьяниц: покрытая щетиной тварь с парой острых рогов, когтями и копытами, в чьих глазах пылал огонь Преисподней.
— Вот и пришёл тебе конец, Хобарт из Рыбного переулка! — проговорило чудище жутким траурным басом, после чего взмахнуло крыльями и подлетело совсем близко. — Твоя душа теперь моя.
Дубинка и ключ выпали из рук побледневшего тюремщика. Хоб беззвучно шевелил губами, хватая ртом воздух, как вдруг что-то врезало ему по лицу из темноты с такой силой, что он тут же обмяк и распластался по гнилой соломе.
— Наконец-то, — выдохнул Гурх, опускаясь на пол. — Крепко же ты его приложил. Бедняга, кажись, обгадился. Или у него из пасти так несёт…
— В этом, скорее, твоя заслуга, — сказал Таринор. Он перешагнул через тело тюремщика и вышел из камеры. — Впрочем, я удивился не меньше. Не знал, что ты умеешь летать.
— Недолго и не высоко. И предпочёл бы делать это как можно реже. Думаешь, это я специально такую жуткую рожу скорчил? Да у меня от натуги чуть глаза не вылезли!
— Ладно, мне пора, — перебил наёмник. — Спасибо вам обоим. Как будет время, загляните в ригенский банк, с меня бутылка вина.
Когда Таринор полной грудью вдохнул столичный воздух, который в сравнении с темницей казался невероятно освежающим, уже наступило утро. Город был готов вот-вот проснуться, и наёмник, не мешкая ни секунды, побрёл как можно дальше от башни, чтобы его не заметила стража. К счастью, первый встреченный стражник, пройдя мимо, улыбнулся и спросил:
— Тяжёлая ночка, да?
— Ты даже не представляешь, насколько, — изо всех сил попытавшись улыбнуться, ответил Таринор. — А уж выпивка совсем дрянь…
Столица оживала рано. Лавочники спешили открыть лавки, откуда-то доносился стук кузнечных молотов, а справлявшие малую нужду на улице пьянчуги уже старались делать это украдкой. Утро наполняло горожан жизнью, только вот наёмнику казалось, что на него это не действует. Он бы многое отдал сейчас за миску наваристого айнтопфа и тёплую кровать. Да что там, Таринор был бы рад и краюхе хлеба, да лежаку. Впрочем, тем беднягам, что уже сидели вдоль улицы с протянутой рукой, повезло меньше.
Если бы какой-нибудь врач решил составить список всех увечий, которые только может вынести человек и остаться при этом в живых, он смело мог бы пройтись по улицам Энгатара во время войны. Кого здесь только не было: одноглазые с тканевыми повязками на голове; однорукие бедняги, с болтающимися или завязанными в узел рукавами рубах; одноногие или вовсе без ног, сидящие на земле или деревянных дощечках. Но Таринор повидал немало подобных калек и мог с уверенностью сказать, что у половины из них под повязками есть глаза, а совершенно целые руки и ноги спрятаны под мешковатой одеждой. Таких мошенников наёмник презирал всей душой.
Но вот на углу дома, где одна широкая улица пересекает другую, поуже, Таринор увидел небритого человека, сидящего на такой вот деревянной дощечке. Перед ним стояла глиняная миска, в которой поблескивали пара серебряных монет. Наёмник уже прошёл мимо, как вдруг услышал позади чудные звуки, похожие на птичьи трели.
Он обернулся и увидел, что звуки доносились из деревянной свирели, на которой играл человек на дощечке. Кто-то проходил мимо, кто-то останавливался и опускал в миску серебряную монетку, а тот всё сидел и извлекал чудесные звуки из простой свирели, какие обычно носят с собой скучающие пастухи. Наёмник заворожённо наблюдал, как пальцы уличного музыканта прыгают по дереву, заставляя всех вокруг восхищённо вздыхать. Одна женщина даже утёрла слезу, проходя мимо, а сухой старик в дорогой одежде и грустными глазами, тяжело вздохнул и бросил в миску сразу три марена. Увидев это, некоторые последовали его примеру, а некоторые клали рядом куски хлеба или овощи. Даже если ноги этого человека, целые и невредимые, спрятаны под тряпками, своё подаяние он заслужил.
Эта незамысловатая мелодия уносила Таринора куда-то далеко, пробуждая всё светлое, что есть в душе. Он закрыл глаза и мысленно оказался где-то посреди горного луга, где протекает кристально чистый ручей, прохладный и освежающий. И наёмник будто прямо сейчас лежал на мягком ковре зелёной травы, слышал журчание воды, а ласковые солнечные лучи согревали его усталое тело. И больше ничего не хотелось, кроме как просто лежать и наслаждаться спокойствием вдали от богов, королей, войн и нищеты…
Но вот мелодия прервалась, послышался треск, кто-то вскрикнул, по собравшимся прокатился гомон. Наёмник нехотя открыл глаза, вернувшись в людный шумный город, и изумился. Отчаянно вырывающегося музыканта пытались поднять под руки двое в серых балахонах, а у их ног валялась переломанная флейта. Шипастые булавы на поясах — так вот вы какие, Серые судьи.
— Я ничего не сделал! Просто играл музыку! — отчаянно кричал музыкант.
Пока его поднимали с земли, тряпьё, прикрывавшее ноги, слетело, и Таринор изумился: этот человек действительно лишён ног. Он бесполезно перебирал грязными культями, покрытыми шрамами, но был не в силах освободиться от хватки судей.
— Я ветеран войны! — чуть ли не плакал он. — Сражался за Одеринга! Потерял ноги под Лейдераном!
Эти слова прозвучали для Таринора как гром среди ясного неба. Он быстро подошёл и решительно схватил за руку одного из судей.
— Чем он вам насолил? Отпустите беднягу.
— Серые судьи Тормира очищают город от слабости, — нахмурился человек в сером сурово взглянул на наёмника. — Приказ короля. А тебе лучше бы убраться отсюда, пока зубы целы.
— Этот человек сражался за вашего короля! И лишился ног на поле битвы! Так теперь его величество награждает за верность? Отнимает у калеки последний кусок хлеба?
Серые судьи переглянулись и отпустили музыканта, отчего тот рухнул на дощечку под собой и застонал. Взамен они тут же схватили Таринора под руки.
— Спасибо, добрый господин! — голосил музыкант. — Я буду молить богов за ваше здравие!
— Это будет совсем не лишним, — отозвался наёмник. — И что вы теперь со мной делать собираетесь? Переломаете все кости?
— Он похож на бродягу, — обратился один из судей к другому. — Но руки и ноги целы, а велено хватить только калек. Что магистр Эрниваль говорил насчёт бродяг?
— Кто, кто, кто? — прищурился Таринор. — Эрниваль? Такой молодой, светловолосый… Сын епископа… Как же его звали… Точно, Велерен!
Судьи удивлённо переглянулись.
— Ты с ним знаком? — недоверчиво спросил один из них.
— Ещё как. Я ему жизнью обязан. Буду очень признателен, если к нему отведёте. Вы ведь всё равно не знаете, что делать с бродягами, вот заодно и спросите у своего магистра.
Зеваки, собравшиеся вокруг, испуганно глядели на происходящее, но никто не посмел вмешаться, ни когда схватили музыканта, ни когда схвачен был уже наёмник. Неужто этот орден так запугал горожан? Пока Таринора вели по улицам, он ловил на себе всё те же взгляды, в которых страх был смешан с сочувствием. И всюду, то тут, то там, мелькали люди в серых капюшонах с булавами наперевес. Быть может, его дела вовсе не так хороши, как казалось поначалу?