Габриэла уже готова была закричать от ужаса и, может быть, даже броситься бежать, хотя, конечно, это совершенно бессмысленно, когда тяжелая дверь снова начала открываться. На этот раз она распахнулась настежь, и девочка увидела длинный темный коридор с высоким сводчатым потолком, конец которого терялся во мраке.
На пороге стояла древняя скрюченная старуха в глухом черном платье до земли и наброшенной на голову черной шали. Старуха опиралась на клюку и была удивительно похожа на ведьму. Когда она сделала приглашающий жест рукой, девочка невольно ахнула. Ей очень не хотелось идти внутрь, но Элоиза схватила ее за руку и дернула с такой силой, что Габриэла влетела в коридор словно на крыльях. Тяжелая дверь закрылась, и девочка громко всхлипнула.
— Матушка Григория сейчас вас примет, — сказала старуха Элоизе, и та кивнула. Потом она со злобой посмотрела на хнычущую Габриэлу и снова дернула ее за руку.
— Прекрати сейчас же! — Девочка машинально втянула голову в плечи, ожидая удара, но его не последовало.
Очевидно, здесь даже Элоиза не смела распускать руки.
— Перестань выть! — повторила мать. — Когда я уйду, можешь реветь сколько влезет, но сейчас избавь меня от этого. Я не твой отец и не растаю от идиотских слез.
И сестры тоже этого не потерпят. Знаешь, как поступают монашки с детьми, которые плохо себя ведут?
Она так и не сказала, что именно делают монахини с непослушными девочками, но этого и не требовалось.
Парализованная ужасом, Габриэла во все глаза уставилась на огромное распятие над коридорной аркой, с которого свисал окровавленный Христос. Ей было так страшно, что она даже перестала плакать и только время от времени судорожно вздыхала. Все, чего она хотела, это умереть до того, как ее начнут наказывать за все грехи, которые она совершила в течение своей коротенькой жизни.
Христос, закатив мертвые, желтые глаза, продолжал скалиться на нее с креста, и вскоре Габриэла снова зарыдала в голос. И никакие угрозы, никакие тычки и щипки матери не могли ее остановить.
Она все еще плакала, когда старая монахиня снова появилась в коридоре и объявила, что они могут пройти к матери-настоятельнице. Элоиза и Габриэла, следуя за ней, повернули в другой коридор, скудно освещенный небольшими лампами и потрескивающими тонкими свечами в потемневших шандалах. Откуда-то издалека доносилось согласное, но мрачное пение множества голосов, и Габриэла снова подумала, что попала в такую страшную темницу, откуда нет выхода. Даже музыка, сопровождавшая пение, казалась ей траурной и тоскливой, и девочка почти смирилась с тем, что останется здесь и умрет.
Наконец старая монахиня остановилась у небольшой двери, которая почти сливалась с голой каменной стеной, и, жестом указав на нее, заковыляла прочь, тяжело опираясь на свою изогнутую палку. Глядя ей вслед, Габриэла снова вздрогнула, как от холода.
Элоиза, коротко стукнув в дверь, отворила ее.
В следующий момент Габриэла очутилась в небольшой полутемной комнате с узкими стрельчатыми окнами в решетках. Здесь незнакомо и сильно пахло чем-то сладковато-горьким, в огоньках свечей поблескивало еще одно распятие в углу, но на этот раз внимание девочки ненадолго задержалось на нем. Страшнее всего в этой комнате была женщина, которая поднялась им навстречу из-за небольшого, крытого зеленым сукном стола, на котором стоял тройной шандал с одной-единственной толстой свечой.
Эта женщина была высокой и широкой в кости. Как и старуха-привратница, она была вся одета в черное, и только лоб ее пересекала выступающая из-под накидки широкая белая полоска платка. Неподвижное серое лицо казалось высеченным из какого-то твердого камня; это впечатление еще усиливалось благодаря свету, падавшему на него под непривычным углом, отчего тени, протянувшиеся снизу вверх от нижней губы, носа и щек, образовывали как бы второе лицо, состоявшее из темных пятен и полос. Женщина смотрела на Габриэлу и Элоизу сверху вниз, и на одно страшное мгновение девочке показалось, что у монахини вовсе нет рук, но потом она поняла, что они просто скрещены на груди, а кисти спрятаны в широких рукавах монашеского одеяния. С пояса свисали тяжелые деревянные четки, и ничего не указывало на то, что перед ними — сама мать-настоятельница.
Впрочем, в отличие от дочери, Элоиза знала это наверняка. Только в прошлом месяце они дважды встречались и обсуждали, как лучше поступить с Габриэлой. Все было решено, но матушка Григория, по-видимому, не ожидала, что девочка будет так напугана и расстроена.
Она полагала, что миссис Харрисон сумеет как-то подготовить свою дочь к предстоящим изменениям в ее жизни.
— Здравствуй, Габриэла, — величественно произнесла она. — Меня зовут матушка Григория. Твоя мама, наверное, сказала, что тебе придется некоторое время пожить с нами, в нашем монастыре…
На губах настоятельницы не было ни тени улыбки, но глаза ее показались Габриэле добрыми. И тем не менее она не могла успокоиться так быстро. Поэтому она только отрицательно помотала головой и вновь залилась слезами. Она не хотела здесь оставаться. Ни за что!..
— Ты останешься здесь, пока я буду в Рино, — ровным голосом проговорила Элоиза, и настоятельница с интересом глянула на нее. Ей было совершенно очевидно, что девочка впервые слышит о монастыре и о том, что ей придется прожить здесь сколько-то времени. Кроме того, ей очень не понравилось, как миссис Харрисон обращается с дочерью, но она промолчала.
— Ты… ты надолго уедешь? — Габриэла подняла глаза на мать и посмотрела на нее со страхом и надеждой. Как бы ни относилась к ней Элоиза, кроме нее, у девочки все равно никого не было. «Быть может, — пронеслось в ее голове, — это такое новое наказание за то, что я не любила маму и не слушалась ее?» Может быть, Элоиза давно догадалась, что по временам дочь просто ненавидит ее, и привезла Габриэлу в монастырь, чтобы здесь ее наказали за скверные мысли?
— Я пробуду в Рино полтора месяца, — ответила Элоиза, даже не подумав как-то утешить дочь. Она даже отступила от нее на полшага, когда Габриэла попыталась ухватиться за ее юбку. Настоятельница внимательно наблюдала за обеими.
— А в школу? Как же я буду ходить в школу? — воскликнула Габриэла, цепляясь за эту идею как за свое единственное спасение.
— Ты будешь учиться у нас, — вступила матушка Григория, но это нисколько не утешило Габриэлу. Ей было страшно как никогда в жизни. Пусть лучше мама бьет ее каждый день. Все лучше, чем оставаться в этом страшном доме, где живут страшные старухи, где все ходят в черном, где вокруг одни глухие толстые стены и на каждом шагу висят большие, страшные распятия. Будь у нее выбор, и она бы с радостью отправилась с мамой домой, пусть даже там ее ждала самая жестокая порка, но никакого выбора у нее не было. Элоиза решила, что Габриэла должна остаться здесь. Значит, так и будет.
— У нас уже есть две девочки-пансионерки, — объяснила мать-настоятельница. — Правда, одной из них уже четырнадцать, а другой — почти семнадцать, но, я думаю, ты с ними подружишься. Сначала они тоже плакали, но потом им у нас понравилось.
Она не упомянула о том, что девочки были сиротами Их родители погибли. Девочки приходились двоюродными сестрами одной из послушниц ордена, и по ее ходатайству матушка Григория согласилась приютить обеих в монастыре, пока не будет найден какой-либо выход.
Что касалось Габриэлы, то, как считала настоятельница, пребывание в обители было для нее временной мерой Два, в крайнем случае — три месяца, как сказала ее мать.
Потом девочка вернется домой.
Настоятельница ждала, что миссис Харрисон объяснит это дочери хотя бы сейчас, но Элоиза молчала, и матушка Григория вновь подивилась странной напряженности, которая существовала между матерью и дочерью.
Она буквально бросалась в глаза, но ее природу настоятельница понять не могла. У нее сложилось впечатление, что девочка смертельно боится матери. Она отбрасывала такое объяснение как невероятное, хотя оно настойчиво возвращалось снова и снова. Возможно, решила наконец настоятельница, все дело в семейных сложностях.
Она знала, что полтора года назад отец девочки оставил семью и в ближайшее время собирался жениться во второй раз. Элоиза ехала в Рино, где должен был состояться бракоразводный процесс. Настоятельница, разумеется, этого не одобряла, однако она была далека от того, чтобы читать проповеди миссис Харрисон. В данном случае ее заботила только Габриэла, которой предстояло прожить в сестричестве до тех пор, пока ее мать не вернется в Нью-Йорк.
Габриэла продолжала громко всхлипывать, Элоиза бросила нетерпеливый взгляд на часы. Брови ее подскочили чуть не до самой прически.
— Мне пора идти, — поспешно объявила она. — Иначе я опоздаю к поезду.
Но не успела она сдвинуться с места, как маленькая ручка метнулась к ней и вцепилась в ее юбку.
— Мамочка, миленькая, пожалуйста!.. Не бросай меня! Я буду хорошо себя вести, клянусь! Пожалуйста, позволь мне поехать с тобой!..
— Не говори глупости! — сердито отрезала Элоиза и, борясь с отвращением, принялась отрывать от юбки тонкие пальчики дочери. Никогда прежде Габриэла не позволяла себе хвататься за нее, и Элоиза была вне себя от гнева и презрения.
— Рино — не самое подходящее место для маленьких девочек, — вмешалась матушка Григория и, бросив на Элоизу короткий, неодобрительный взгляд, добавила:
— Впрочем, как и для взрослых.
Она не знала, что Джон Уотерфорд уже зарезервировал для Элоизы номер в одном из самых роскошных ранчо-пансионатов[2] в окрестностях Рино. Они собирались прожить там вдвоем все полтора месяца, а может быть, и больше. Джон хотел научить Элоизу ездить верхом по-техасски.
— Твоя мама скоро вернется, Габриэла, — добавила мать-настоятельница гораздо более мягким голосом. — Вот увидишь — ты и не заметишь, как пролетит время…
Но все было бесполезно. Матушка Григория видела, что девочка охвачена паникой и что Элоизе на это ровным счетом наплевать. Она, похоже, даже не замечала состояния дочери.