Особенно он любил смотреть на их лица. Это были не лица, а лики, свободные от суеты мира. Каждая морщинка на них была руслом ручья, который во время молитвы наполняли слезами радости и умиления. Многие из них были по-настоящему стары, но и телом, и душой они были покрепче иных молодых, не познавших счастья монастырского служения.
— В этом году, — вставила сестра Эммануэль, — праздничную трапезу будут готовить для нас послушницы и кандидатки в орден. Скажу вам по секрету, святой отец, они начали еще вчера, и работы осталось еще довольно много…
И она стала с гордостью рассказывать о «своих девочках», которых готовила к новициату, и о том, какие блюда предназначены для празднования светлого Воскресения Христова.
— ..Будет индейка, будет копченый окорок, ветчина с медом, сладкая кукуруза, тушеная фасоль и картофельное пюре, не говоря уже о десерте… — Тут сестра Эммануэль почувствовала, что она, пожалуй, слишком увлеклась перечислением, и замолчала, не упомянув ни о сладком рулете с маком, ни о булочках с корицей, ни о фруктовом желе с мятой, которое несколько старых монахинь взялись приготовить по особому рецепту.
— Что ж, звучит очень заманчиво, — согласился отец Коннорс. — Я обязательно приду.
Он давно знал, что завтра в обители ожидают гостей.
Кроме двух священников, которые должны были отслужить праздничную мессу, на Пасху в монастырь обычно съезжались родственники и друзья монахинь и послушниц. Иногда их бывало так много, что все не помещались в трапезной, и тогда — если позволяла погода — разговение устраивали прямо в саду. В этом году весна выдалась ранняя и теплая, и молодой священник был уверен, что завтрашняя трапеза тоже пройдет под открытым небом.
— Могу я быть чем-нибудь полезен? — вежливо поинтересовался отец Коннорс. — Между прочим, один из наших прихожан прислал нам несколько ящиков отменного калифорнийского вина. Оно довольно слабое, так что, если мать-настоятельница позволит, я мог бы привезти завтра два-три ящика.
— Это было бы чудесно, святой отец! — воскликнула сестра Иммакулата и просияла. Обычно матушка Григория не разрешала монахиням даже прикасаться к вину, но на Пасху она делала из этого правила исключение. Кроме того, гости из числа родственников и друзей тоже, наверное, были бы не прочь пропустить по стаканчику.
— Вы очень хорошо придумали, — согласилась и сестра Эммануэль. — В этом году мы как-то совсем забыли про вино, так что если вам это не трудно…
Ему было не трудно. Когда на следующий день отец Коннорс приехал в монастырь, на заднем сиденье его машины стояло целых шесть ящиков легкого калифорнийского вина, которое он привез, предварительно заручившись согласием матушки Григории. Легко выгрузив их на землю, он по два перенес их на монастырскую кухню и оставил на попечении пожилой монахини, наблюдавшей за подготовкой трапезы.
В кухне раздавалось гудение множества голосов и витали такие аппетитные запахи, что молодой священник поспешил выскочить на свежий воздух. Все-таки у женских монастырей есть, по крайней мере, одно неоспоримое преимущество перед мужскими. Впрочем, положа руку на сердце, он не мог сказать, что в приюте Святого Марка его кормили хуже, хотя все повара там были мужчины.
Должно быть, в пище, приготовленной женскими руками, было что-то особенное, неповторимое. А может, подумал он, все дело в тоске по женской ласке, которая особенно сильна у сирот, оставшихся без матери.
Праздничную мессу должны были служить двое других священников, и отец Коннорс поспешил в церковь, чтобы успеть занять место на скамье. Празднично украшенная церковь уже была полна монахинями и их родственниками. Многие приехали с детьми, и огни множества свечей отражались в их изумленных глазенках. С главного распятия за алтарем был снят вышитый золотом покров, и распятый Христос возносился над хорами подобно взлетающей птице. Торжественно звучал орган, и раздавались слова католических молитв, которые трогали сердца, хотя не все владели латынью настолько, чтобы понять их содержание.
В конце концов праздничное настроение овладело всеми, и, когда месса кончилась, собравшиеся, оживленно переговариваясь, вышли в сад. Молодые послушницы тотчас начали выносить из кухни подносы с едой и расставлять их на столах, уже накрытых белыми полотняными скатертями, покрытыми искусной ручной вышивкой.
Среди них отец Коннорс увидел Габриэлу. Она и сестра София несли огромное фарфоровое блюдо, на котором лежали переложенные зеленью и рубленым яйцом куски копченого окорока, и молодой священник поспешил к ним на помощь. Приняв у них из рук тяжелое блюдо, он легко поднял его и поставил на середину ближайшего стола, где уже красовались тарелки с ветчиной и серебряные супницы с фаршированной индейкой. Из-под крышек супниц выбивался пряный парок. На отдельных столах громоздились рулеты, сладкие булочки с глазурью, бисквиты, ромовые бабы, домашнее мороженое и, конечно, желе, высокие зеленовато-льдистые конусы которого чуть подрагивали на плоских тарелках с золотым ободком.
— Вот это да! — воскликнул отец Коннорс и улыбнулся. — Лукуллов пир… У меня просто глаза разбегаются.
Вы, сестры, определенно знаете, как сделать пасхальную трапезу незабываемой.
Габриэла и София смущенно потупились, а сестра Эммануэль с достоинством кивнула. Она очень гордилась своими воспитанницами, которые блестяще справились с порученным им ответственным делом.
Праздничная трапеза продолжалась почти до полудня. К двенадцати часам все так наелись, что впали в какое-то сонное оцепенение. Многие остались за столами, остальные перешли в сад и расселись на траве под яблонями, неспешно переговариваясь и щурясь на высокое солнце.
Габриэла как раз доедала последний кусок пирога с дикими яблоками, когда отец Коннорс снова подошел к ней. Всю трапезу он просидел за столом с настоятельницей. Матушка Григория говорила мало, однако у отца Коннорса сложилось впечатление, что она внимательно за ним наблюдает, пытаясь составить о нем свое мнение.
Ничего удивительного или странного он в этом не нашел. В приходе Святого Стефана отец Коннорс был человеком новым; до своего назначения сюда он стажировался в Ватикане, а еще раньше — работал в Германии, так что интерес настоятельницы к его персоне был вполне объясним. Впрочем, молодой священник надеялся, что произвел на старую мудрую монахиню благоприятное впечатление.
— На вашем месте, сестра Берни, я непременно положил бы на пирог пару ложек ванильного мороженого, — шутливо посоветовал он. — Мы всегда так делали в приюте. Нас, надо сказать, кормили очень неплохо, и все-таки я еще никогда не ел так вкусно, как сегодня. Вам пора открывать собственный ресторан с монастырской кухней. Вы смогли бы заработать для ордена целое состояние.
Габриэла подняла голову и рассмеялась шутке.
— Мы могли бы назвать его «У матушки Григории», — сказала она. — Думаю, ей бы понравилось.
— Или, может быть, просто «Веселые монашки». Подобные названия сейчас в моде, — сказал отец Коннорс. — Я слышал, в одной старой церкви в центре Нью-Йорка недавно открылся бар, который называется «У старины Иисуса». Вместо стойки они используют алтарь… — Он покачал головой. То, что он сейчас говорил, отдавало святотатством, и они оба знали это, тем не менее Габриэла снова рассмеялась. Все же Джо Коннорс счел за благо переменить тему.
— Когда мне было четырнадцать, я любил танцевать, — признался он, беря со стола чистую тарелку и кладя на нее ломтик ягодного рулета. Рулет оказался с его любимой ежевикой, и, откусив кусок, он зажмурился от удовольствия. — А вы любили танцевать, сестра?
Отец Коннорс снова перешел на «вы», но от этого он не стал казаться более далеким. Габриэла чувствовала себя с ним как в обществе старого друга, и подобные незначительные формальности не имели никакого значения.
— Нет. — Габриэла отрицательно покачала головой. Я в монастыре с десяти лет, — добавила она зачем-то, хотя он это уже знал. — Но мне нравилось смотреть, как танцуют другие. Когда я была маленькой девочкой, мама… В нашем доме часто бывали танцевальные вечеринки, и я пряталась на верхних ступеньках лестницы и подсматривала. — Тут Габриэла смущенно улыбнулась. — Мне не разрешали выходить к гостям, — пояснила она.
Отец Коннорс только печально вздохнул. Это была маленькая, но впечатляющая деталь, благодаря которой он мог лучше представить себе жизнь, которую Габриэла вела до того, как попала в монастырь.
— А что за гости приходили к вам? — спросил он, не очень хорошо понимая, в каких кругах вращались родители Габриэлы. Она, правда, упоминала, что ее отец и мать были не из бедных, однако отцу Коннорсу не верилось, что образованные, обеспеченные, воспитанные в духе соблюдения всех светских условностей люди могли так обойтись со своей единственной дочерью.
— О, это были очень богатые и влиятельные люди… — Габриэла прищурилась, вспоминая. — Банкиры, сенаторы, адвокаты, бывал даже один русский князь. Впрочем, тогда я не очень разбиралась, кто есть кто. Мне они казались сказочными королями и королевами, и я мечтала, что когда я вырасту, то стану такой же, как они.
«К счастью, этого не произошло», — подумал отец Коннорс, когда Габриэла неожиданно замолчала.
— О чем вы думаете, сестра Берни? — спросил он.
— О нашем доме, — просто ответила Габриэла. — Я даже не знаю, что с ним стало. Быть может, мать продала его… Это было так давно.
— А где вы жили? — поинтересовался священник, кладя небольшой шарик мороженого на то, что осталось от ее пирога.
— Спасибо… — рассеянно поблагодарила Габриэла. — Здесь, в Нью-Йорке, кварталах в двадцати отсюда. Вы знаете Шестьдесят девятую улицу в Ист-Сайде? Там у мамы был собственный дом с садом.
— И с тех пор ты… вы ни разу там не были? — удивился Джо Коннорс. Уж он-то точно бы побывал в своем старом доме. Ему было не совсем понятно, почему Габриэла этого не сделала.
— Я думала об этом, когда училась в колледже, но… — Габриэла пожала плечами и посмотрела на него своими большими голубыми глазами, которые были так похожи на его собственные. — У меня связано с ним слишком много тяжелых воспоминаний, и я не уверена, хочется ли мне видеть этот дом снова.