— А чем ему не нравится Кузнецов? — удивилась Таня.
Я объяснил, что в мире, наверное, несколько тысяч поэтов с такой фамилией. Поэтому, если хочешь быть поэтом или тем более артистом, нужна редкая фамилия.
— Ну да, точно, — согласилась она.
Я убрал блокнот и зачем-то пересказал ей фабулу одной линии эстонского фильма «Осенний бал». Фильм мне не очень понравился, но очень понравилась именно эта история.
Зрелый мужчина распутного образа жизни работает швейцаром в ресторане. Так вот, этот швейцар приходит на работу, его напарник, швейцар-два, ведет себя как идиот. Швейцар говорит, что идет обедать. Выбирает из гардероба какой-то пиджак, оставленный гостями, и пристраивается к банкету. А банкет по поводу какого-то научного или культурного (не помню) мероприятия. Тут к Швейцару подходит умная тетя и спрашивает его мнения по какому-то умному поводу. Швейцар говорит, что не знает, ведь он просто пришел пообедать. Она внимательно изучает швейцара, и в следующей сцене просыпается у него дома в холостяцком бардаке. Швейцар спрашивает, кто она по гороскопу? Овен, отвечает умная тетя. Потом швейцар берет блокнот и пишет туда что-то. Тете кажется, что он великий поэт. Швейцар отвечает, что он просто швейцар. Как это? Я швейцар, да, говорит он равнодушно. Она собирается и уходит. У него в блокноте написано: «211 — Мария — овен».
Примерно так.
Но потом швейцар влюбляется. В ресторан приходит женщина со своим богатым муженьком, они ссорятся, она выходит к гардеробу и плачет на плече у нашего швейцара. И они тоже просыпаются вместе. Но на этот раз он счастлив проснуться с женщиной, он готовит ей яичницу, они завтракают и много смеются. Идут гулять, садятся где-то в парке целуются и разговаривают. И вдруг он говорит, что не собирается всю жизнь быть швейцаром. Что у него есть кое-какие планы, чтобы подняться. Женщина тут же скучнеет, говорит, что перезвонит ему и уходит.
Далее — сцена в ресторане. Швейцар выталкивает на улицу пьяницу. Ему говорят, чтобы был повежливее с этим пьяницей — потому что это не просто пьяница, а известный режиссер. Но швейцар злится еще сильнее и на улице начинает бить режиссера, потом, чуть отдышавшись, спрашивает, что этот режиссер ставит. Тот отвечает, хриплый и избитый: «комедии положений». Комедии положений, повторяет швейцар и продолжает бить режиссера.
Я зачем-то рассказал все это и заткнулся. День уже неизбежно превращался в вечер.
И вдруг Таня спросила:
— У тебя же кто-то есть?
— Да, есть, — сказал я и пожал плечами.
Она сказала:
— Почему нельзя встретить человека, у которого никого нет?
Я не знал, что ответить, и мы опять стали целоваться. Я раздел ее целиком, снял свою толстовку и амебу, которую выпила бутылка, ее футболку, домашнюю юбку и плавочки.
— Нельзя, — сказала на всякий случай, чтобы снять с себя часть ответственности.
Но лежала передо мной совсем голая, как будто маленькая, и смирившаяся с тем, что у нее случится еще один мужчина. Я всегда удивлялся этому моменту и немного боялся его.
Когда происходит «плюс один».
Я начал расстегивать пуговицы на своей рубашке и вдруг замер в нерешительности.
— У тебя есть презерватив? — нашел я что спросить, лишь чтобы немного оттянуть точку, после которой возврата не будет.
Она указала мне на полку.
— Только они там давно лежат. Может уже не годные.
Я оторвал один презерватив «Дюрекс». Не знаю, тестируются ли они на животных. Про дюрекс мне ничего не было известно. Я знал, только что не тестируются «Лайф стайлс».
И пока я надевал презерватив, пока целовал Таню и гладил, я вспоминал, как мы с женой однажды ночью обошли несколько круглосуточных супермаркетов, пока нашли «Лайф стайлс». Сейчас же я пытался сбить прицел внутренней кинокамеры, чтобы жена не попадала в объектив, пытался думать о том, как день сменяется ночью, о весне и о звездном небе. Не думать о том, что за пределами этой комнаты. Только комната, обои, кровать, фрагмент города, который видно в окно, и его звуки.
Когда все закончилось, я встал, стянул презерватив и вытерся влажной салфеткой «365 дней». Таня лежала на спине с закрытыми глазами — а я лег рядом на живот и уткнулся лицом в подушку. Мне было хорошо и невыносимо. Через минуту я почувствовал, как Таня изучает меня, беззащитно лежащего, руками и губами.
— Это кто? Гуманоид?
Я рассмеялся в наволочку от неожиданности.
Таня разглядывала татуировку у меня спине. На левой лопатке — счастливый красный человечек с белой улыбкой. Он поднимал правую руку с оттопыренным вверх большим пальцем.
— А что тут написано? «Ты об..»?
И мелкая надпись:
«Ты обречен».
Чуть больше чем полтора года назад, в конце лета, я работал на финском заливе строителем-подсобником. Я жил в Петербурге на выходных, а на всю рабочую неделю ездил на объект — недалеко от города Зеленогорска. У меня только закончился трехлетний роман, все выходные я пил, а в будни работал, как негр, чтобы ни о чем не думать. Один раз рано утром в понедельник я ждал электричку «Петербург — Зеленогорск» и увидел вывеску аптеки сети «Фармакор». Этот же человечек, что теперь был на моей спине, он был логотипом Фармакора, только колпак медика на голове и этот большой палец — «Класс!» — был перебинтован, улыбался мне с вывески.
Я тут же усилием воображения снял с человечка колпак, разбинтовал палец и наложил надпись. Деньги за работу я получал каждую неделю — и на первых же выходных сделал себе такую татуировку.
Я резко повернулся к Тане и с напором поцеловал ее. Полминуты спустя я проник в нее, не надевая презерватива.
В Википедии пишут, что по самым скромным подсчетам один миллиард людей в мире болеет хламидиозом, а в России им болеют в три раза чаще, чем гонореей. Широкое распространение связано, прежде всего, с часто бессимптомным течением болезни. Я дважды лечился от хламидий антибиотиками. Оба раза инфекция проявлялась одинаково — жжение при мочеиспускании примерно на третью неделю после сексуальной связи.
ВИЧ при незащищенном контакте вводящему партнеру передается в пяти случаях из десяти тысяч. То есть вероятность заражения ноль целых пять сотых процента для мужчины при вагинальном сексе.
Я кончил Тане на живот и сказал, что мне кажется, я влюбился в нее. Она попросила добавить ее имя и фамилию в мой блокнот. Теперь моя жена была не последней в списке.
— ноль –
Утром я выбрался на улицу. Видимо, всю ночь шел снег, и до метро пришлось пробираться чуть ли не через сугробы. Идти было недолго, но я все равно промерз. Неожиданное похолодание, чувство вины, и просто трясло от похмелья, страха жить дальше и страха умереть. Все эти подробности одиночества, стыд за то, что я чувствовал, думал, говорил и делал в эти три дня куража, сжигал меня изнутри. Жена, возможно, уже была дома и тогда наверняка волновалась, и раз за разом набирала мой номер, но я не решался включить телефон. Что ждет нас дома? И думать не хотелось, как я вернусь и все ей расскажу. Я сразу вырублю ее на пороге или буду долго разминаться, вываливать по чуть-чуть и только вечером доберусь до главного.
Было воскресенье, и людей в метро заходило не так много, чтобы пройти через турникеты незамеченным. Я все равно собирался пристроиться за кем-нибудь и выбирал подходящего человека, более смиренного или более равнодушного. Но вдруг почувствовал, что не смогу сейчас подойти вплотную к незнакомцу или незнакомке. На станции Таганская турникеты нового образца — и если хочешь пройти за кем-то, не заплатив, надо почти прижаться к этому человеку. А сделать такое сейчас было невозможным. Мне бы наоборот на время исчезнуть, залезть в душ и отмываться, пока мир не изменится.
Я вышел на улицу и зашел через двери выхода. Но и здесь тоже долго стоял, как замороженный. Женщина из будки уже приметила меня и лениво наблюдала. Конечно, максимум, что она могла сделать — свистнуть в свисток, но мне сейчас очень не хотелось, чтобы она видела, как я подлезу под ограждением, отделяющим выход от входа. Я стоял минут пять, прежде чем решился это сделать.
Свистка не последовало.
Долгий проезд по эскалатору — ожидание поезда — но, наконец, я зашел в вагон и взялся за поручень. Было несколько свободных мест, но сидеть между людьми я не смог бы. Вот и стоял так, чтобы точно избежать случайного соприкосновения или вопроса: «Вы сейчас выходите?».
На Курской двери вагона разъехались, и я увидел компанию ментов: трех мужчин и одну девушку, совсем молодую, почти даже юную. Они о чем-то говорили, пока вдруг кто-то один не крикнул:
— Смотри!
И они всей гоп-капеллой рванули в наш вагон. Я очень испугался.
То есть я испугался автоматически при виде милицейской формы, но когда прозвучало резкое «смотри!», дыхание перехватило, и просто как в страшный сон попал.
Но им нужен был инвалид, а, конечно, не я. Тот только заехал в первую дверь на своем кресле-каталке и с шапкой для купюр. Это был здоровый мужик в камуфляже и без ног.
Трое ментов вмиг настигли и схватили его, но он крепко вцепился в перила.
— Отпусти руки!
Мне было очень страшно, не то что за инвалида, а страшно за себя как за свидетеля беспощадной битвы. Как будто попал в документальный фильм «Дикая природа» и был в относительной безопасности, но только пока жестокие силы меня случайно не заметят. Свинина, говядина и вечернее пиво превратили этих существ в опасных животных. Наказать инвалида или кинуть палку — для них увлекательная игра, а я хотел забиться в конуру, грызть орехи и держаться подальше от женщин.
Инвалид был силачом и держался крепко.
— Не пойду, — говорил он как ребенок, но громким и сильным голосом, заглушая все остальные звуки метрополитена.
— Пошли! Отпусти руки, мудак! — трое мужиков тянули и не могли оторвать инвалида от шеста, девушка-мент лупила его по рукам, но он еще держался.
Двери не закрывались. Мы никуда не ехали. Но вот ментам удалось вытянуть инвалида из вагона. Мужики держали его, а девушка-мент — я вдруг заметил, что она красива, — тщательно и зло произнесла: