ома символы девяти атаманств. Затем перечеркнул один символ, потом второй, третий...
Толпа заревела от восторга. Ночная стража уничтожила ночную армию, во всяком случае, её городскую часть. Всё. Можно не трястись, что к тебе залезет вор; не бояться, что твоя дочка приглянется садистам, мечтающим о новой Ночи Девяти; не откладывать деньги на поборы; гулять по ночам без опаски схлопотать нож в спину или топором по голове. Конец безумиям дурманщиков! Прощайте, разбои и грабежи! Скучать не будем.
Конечно, всё это временно, ибо человеческие пороки вечны. Мыслители планеты пока не придумали общество, где семенам мерзости никогда не дают взойти в пышные всходы, поэтому рано или поздно появятся новые атаманы. Но они, помня о судьбе прежних, будут блюсти грань.
И, главное, это случится не скоро. Вначале — передышка. Долгая передышка, за которую можно вырастить детей и самому побыть счастливым.
Невилл собирался перечеркнуть символ последнего атаманства, как вдруг, Ракка задёргался.
— Стражу на ножи! Тропу на ножи! Слава атаманам! — бормотал парень, похожий на медицинское пособие по изучению раневых каналов.
Он дёргал руками и ногами, мотал головой и, видимо, даже не понимал, где находится и что происходит. А вот толпа поняла всё, что нужно: это и есть последний уцелевший атаман.
— Разорвать лошадьми!
— Поднять на кол!
— Насыпать в раны соли! Нет, напустить муравьев!
— Утопить сволочь в нужнике!
— Сжечь живьём!
— Содрать кожу! Да, содрать кожу!
Последнее предложение нежданно проявивших себя фанатов мучительных казней нашло самый горячий отклик у толпы. Десятки рук потянулись к молодому атаману. Уж сейчас он ответит за всё.
— А ну быстро на три шага от задержанного.
Начальник Герцогова Ока сказал очень тихо, но никакой крик не мог подействовать на толпу сильнее.
Люди отошли ровно на три шага. Найрус приблизился к атаману, чтобы казнить, но не такой жуткой смертью, какая пришлась по душе толпе.
Казалось немыслимым, что с таким количеством ран человек мог ещё жить. Кровь из самой страшной, на груди, выливалась при каждом вдохе. Ребёнку бы сейчас хватило сил добить последнего преступника из шайки, наводившей ужас на страну. И, как это ни странно, Ракка сам сейчас напоминал Найрусу, принявшему в своей жизни больше тридцати родов, включая рождение Фейли и Блича, только что рождённого ребёнка — судорожное дыхание, рефлекторные движения, кровь по всему телу, а, главное, состояние полной беззащитности.
Напомнил всем этим, а ещё той отчаянной жаждой жить в каждом члене, какая бывает лишь у тех, кто или только вышел на свет из утробы или уже стоит на краю могилы.
Найрус присел на корточки возле Ракки, и с этого расстояния даже под кровавой маской увидел то, на что не успел обратить внимания за короткие секунды их первой встречи. Насколько молод последний атаман. Здоровый как бык, бешенный в драке, как загнанная в угол крыса, разрубающий людей топором чуть ли не до пояса, но, ведь, ненамного старше кузена Ти. Как он вообще в такие годы дослужился до собственного атаманства?
— Ааа! — закричал Ракка и снова провалился в забытье.
И его крик настолько напоминал первый выдох новорожденного, что снова ворох ассоциаций.
И не было похожего вовек и больше уж не будет никогда, рождается на свете человек, рождается ещё одна мечта, — вспомнилась профессору песня из одного спектакля о благородстве и торжестве добра. Найрус не любил эту пьесу за наивность, а Гулле, наоборот, обожал, и говорил, что пока таких на сцене меньшинство, люди обречены страдать друг от друга.
Какой же была твоя мечта, мальчик Ракка? Неужели ты всегда мечтал убивать и грабить?
И профессор убрал кинжал и достал из сумки всё необходимое медику.
Да, он не добил Ракку Безбородого, а спасал ему жизнь. Может, Ракка этого и не заслужил. Не его, Найруса, дело. Бой закончен. И Найрус уже не воин, а врач, а уж тем более не палач и судья.
Рядом, Блич, вспоминая всё, чему учился у Найруса в плане лекарства, мешал уйти по ту сторону названному брату. Секретарь и Герт ему помогали.
Народ безмолвствовал. Он понимал, что ему сейчас дают какой-то урок, но какой именно — ещё мало кто осознавал.
— Хватит глазеть! Тащите в лазарет раненых! Всех раненых!
Невилл тем временем написал имя охранителя города на второй стене и взял в чёрную рамку.
Толпа сразу же поняла, кто заплатил главную цену, чтобы они жили намного спокойней, чем раньше.
За считанные часы в городе не осталось ни одного человека без чёрной повязки. Чёрные флаги висели всюду. Во всех церквях началась заупокойная служба. Имя Воина Чести писали на каждой стене.
А потом начали появляться цветы. Их было очень много. Домик ростовщика буквально скрылся под ними. Весь двор дома Воина Чести был заставлен цветами, и несчастная Инге стояла среди них на коленях и плакала, плакала, плакала, пока её не увели Фейли и Хмаи.
Всех мальчиков, кто родился в этот день, назвали Аркабейрам, а девочек Гуллейна.
Это был по-настоящему народный траур. По-настоящему народная скорбь.
* * *
Когда Ракка очнулся, на улице уже была глубокая ночь, причём вторых суток после боя. Он попытался встать, но тут же завопил от боли по всему телу.
— Спасибо, поспали! — раздался тяжёлый вздох на соседней койке. — Мальчику Ракке опять приснились объятия покойного Смотрителя.
Ракка с трудом повернул голову и увидел всего перебинтованного Виклора Волка.
— Да как ты...
— А чего ты хотел? Мы самые серьёзно раненые, для нас отдельная палата. А чтоб не подрались, Секретарь взялся следить за нами, ни на минуту не отлучаясь. Вон его стул.
— А почему там никого нет?
— Наверное, потому, что мой названный брат «образец ответственности».
Некоторое время они лежали молча, потом Виклор сказал:
— Я тут подушку придавлю чутка, сон хороший недосмотрел. Мне как, сковородку в штаны класть, или ты даёшь клятву каторжанина — никаких поползновений?
Волк засмеялся, выплёвывая кровь, рискуя, что швы разойдутся, очередной своей шутке на одну и ту же тему. Ракка с невероятным трудом сел, поднял кулак, но не впечатал его в ненавистную физиономию, а просто сказал «Да пошёл ты», лёг обратно, и, демонстративно повернулся на бок, но, застонав от боли, снова лёг на спину.
Опять настала тишина.
— Ракка...
— Что, Волк? Ещё не надоело?
— Ты хорошо дерёшься. Ты первый, кто меня так сильно отделал. Уважение, браток!
Ракка посмотрел на Виклора не поверил глазам. Волк приглашал к рукопожатию. Пыхтя, Безбородый дотянулся и пожал руку.
— Как думаешь, мы скоро встанем на ноги?
— Не знаю, Волк. Ты мне пару костей сломал, судя по лубкам.
— А вот у меня, доктор сказал, только сильные ушибы и трещина. Лесная кость покрепче городской будет.
И снова тишина, нарушаемая только глухими стонами из соседних палат, да пением птиц за окном.
— Я мужик, Виклор, — неожиданно сказал Ракка, рассматривая безучастно потолок. — Настоящий мужик.
— Успокойся, Ракка. Я знаю.
Ракка словно не слышал его, словно говорил с самим собой.
— У меня есть девушка, и даже ребёнок. Всего годик. Мальчик. Уже бегает. Очень далеко отсюда. В одном посёлке на севере.
— Атаманам и Смотрителям неправедно иметь семью и детей. Одна из причин, почему ушёл на Тропу — не хотел остаться один под старости лет.
— Знаю. Именно поэтому я их прячу от общества. Это моя страшная тайна.
— Спасибо за доверие. Я... я не выдам.
— Да можешь выдать. Мне плевать. Уже плевать.
А потом Ракка закрыл глаза и произнёс очень тихо:
— Мне было всего двенадцать.
— Чего «двенадцать»?
— Когда это произошло.
— Что «это»?
— Я ничего не понимал. Я был запуганным робким мальчиком с улицы. Здоровенным для своих лет. Но всё равно не посмел сопротивляться.
— Ничего не понимаю.
— Всё ты понимаешь. Думаешь, по чьей протекции я стал верховодить ещё ребёнком, и сейчас, в девятнадцать, уже атаман? Это была... ха, компенсация, забота вроде. Каждый раз, когда я рубил кого-то топором или брался за нож, я представлял его. А какая мука сидеть рядом с ним на приёмах и праздниках в логове, делать вид, что ничего не было. А какая пытка участвовать в Ночи Девяти. Когда единственный понимаешь, что она испытывает, но всё равно.... Спасибо, что убил Смотрителя. У меня, как камень с души — надеюсь, ночные кошмары прекратятся.
Если бы Ракка открыл глаза и повернул голову, то увидел бы самое искреннее раскаяние. Волк был просто пришиблен этой новостью из прошлого последнего атамана. Стыд буквально сжигал его.
— Прости, Ракка... я даже не догадывался... я наугад бил, просто, чтоб обидеть... Если б знал... никогда бы так не шутил. Клятва каторжанина.
— Да иди ты со своими клятвами! И ты, и все каторжники мира! Ой, да ты же пожал мне руку... Всё, теперь ты опозорён, можешь бежать топиться.
Ракка засмеялся, но зашёлся кровью и вынужден был оборвать смех.
— Да я и так утоплюсь, — равнодушно сказал король Волк. — Я перебинтован стражником. Мне спасли жизнь в лазарете стражников. Хуже уже быть не может. Небо, за что?
Ракка каким-то чудом встал, дохромал до окна и сел на подоконник. Задумчиво посмотрев на луну, послушав птиц, втянув ноздрями ночную прохладу через приоткрытое окно, он вдруг повернулся к собрату по тяжёлым ранениям и спросил:
— А у тебя не было никогда чувства, что ты... будто заново родился?
— Ты под дурманом?
— Дурак, ты, Волк. Они отправят меня на виселицу, когда вылечат. Сейчас охраны нет — с такими ранами не сбежишь, а потом её здесь поставят. Но если б меня простили... Там, в посёлке, никто не знает, кто я такой. Думают, паренёк из купцов, поэтому много в разъездах. Легко было скрыть — это очень закрытая община. Никаких контактов с внешним миром. Они беглецы из каких-то далёких стран. У них я мог бы спрятаться от мира, которому... причинил столько зла.