Вспомнилось и еще одно покушение на Баденге, о нем как-то рассказывал Теофиль. Наблюдавшие за дворцом бланкисты обнаружили, что иногда по ночам кто-то в закрытом экипаже отправляется из Тюильри к дому «божественной графини», красавицы Вирджинии Кастилионе и остается там до рассвета. Как удалось выяснить, это был император!
Тогда по полуночным улицам Парижа без конца разъезжали скверно пахнувшие обозы. Заговорщики приобрели фургон для вывозки нечистот и три часа поджидали невдалеке от особняка графини. Если бы задуманное удалось, никто не догадался бы, что император, «слава и надежда Империи», окончил свои дни в клоаке Ла-Виллет. Но царственный любовник как раз тогда сменил одну прелестницу на другую, и его экипаж более не появлялся у дома Вирджинии на Елисейских полях.
Засыпая, Луиза шептала строки Гюго, недавно дошедшие контрабандой до Парижа с далекого острова Джерси:
О Франция! Пока в восторге самовластья
Кривляется злодей со свитой подлецов,
Тебя мне не видать, край горести и счастья,
Гнездо моей любви и склеп моих отцов…
Изгнание свое я с мужеством приемлю,
Хоть не видать ему пи края, ни конца.
И если силы зла всю завоюют землю
И закрадется страх в бесстрашные сердца,
Я буду и тогда республики солдатом!
Меж тысячи бойцов — я непоколебим;
В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один — клянусь, я буду им!
И еще мелькнули в памяти строчки, это уже о нем, о самом ненавистном:
Для алой мантии его монаршей славы
Вам пурпуром, ткачи, не надо красить нить:
Вот кровь, что натекла в монмартрские канавы, —
Не лучше ли в нее порфиру опустить?
Уснула под утро. И снилось ей, будто мутная бескрайняя вода несла ее куда-то под грозовым небом, и — смертная тоска сжимала сердце: потеряла и никогда больше не увидит Теофиля…
Утром отправилась в здание Верховного суда и там застала Теофиля и Риго.
Зал суда был полон — студенты, журналисты, рабочие. Трое друзей с трудом протиснулись к первым рядам. Блюстители порядка стеной окружали судейский стол и барьер, за которым находилось четверо подсудимых. Они обвинялись в том, что «высмеивали в студенческом журнале безнравственность обреченного на безбрачие католического духовенства». Риго жестом приветствовал приятелей, студенты помахали ему своими каскетками.
Оказывается, Дельво не запугала вчерашняя взбучка. Вон он, облаченный в длиннополую черную мантию, насупившись, шествует к судейскому столу. Он сразу узнал Риго, тигрино сверкнули хищные глазки, злобно скривился рот.
Суд оказался коротким, а приговор суровым. «Стоячий судья», прокурор, метал словесные громы, потрясал над головой брошюрками студенческого журнала, призывал суд обрушить на богохульников жестокую кару.
Когда Дельво огласил приговор, — каждому четыре месяца тюрьмы и двести франков штрафа, — свора жандармов принялась выталкивать осужденных из зала. Рауль махал друзьям шляпой, пока за ними не закрылась дверь, а потом, подмигнув, поманил Луизу и Теофиля за собой.
— Пойдем!
Завсегдатай, он знал все закоулки здешнего лабиринта. По боковым переходам он привел друзей к дверям, через которые покидали здание чиновники правосудия и свидетели обвинения. Главный вход не для всех был безопасен. Здесь он показал служителю журналистский билет:
— Интервью для правительственных газет, любезный!
— Пожалуйста, мосье!
— Подождем? — шепнул Риго. — Я знаю повадки этой грязной свиньи. Он сейчас побежит выпить стаканчик мартини, у него пересохло в глотке.
— Но, Рауль, он же узнал вас! — заметила Луиза. — Вы видели, какая злоба в глазах? Он возбудит против вас дело об избиении, как было с Рошфором, поколотившим типографа Рошета. Вспомните: несмотря на блестящую защиту, Дельво отправил Рошфора на четыре месяца в тюрьму!
Служитель, отходивший, чтобы закрыть окно, возвращался, и Риго договорил шепотом:
— О нет, гражданка Луиза! Высокочиновный боров слишком дорожит своим корытом, он не захочет огласки вчерашнего!
Тяжелая дверь распахнулась, и из нее чередой потянулись чиновники имперской Фемиды. При виде Риго Делыю отшатнулся.
— Зачем вы пускаете сюда посторонних, Жюльен? — накинулся он на служителя.
Риго нахально рассмеялся в лицо Дельво.
— О! Не бойтесь повторения вчерашнего, ваше бесчестье! Мы намеревались лишь справиться о вашем драгоценном здоровье и спросить: значит, вчерашнее не пошло впрок?!
Дельво побагровел, щеки затряслись и стали похожи на переспелые помидоры. Он не сказал, а прошипел, проходя мимо:
— Вы еще попадете в мои лапы, Рауль Жорж Адольф Риго! И, поверьте, я не позавидую тогда вашей участи! Я буду беспощаден!
— К вашим услугам! — ослепительно улыбнулся Риго. — Когда-нибудь, ваше бесчестье, и вы попадете в мои лапы. И я тоже буду беспощаден! — И уже без улыбки, став серьезным, спросил: — Неужели вы, Дельво, не чувствуете, что дни Империи сочтены? А ведь я считал вас умным человеком!
Не ответив, судья пошел дальше.
Оглянувшись на шагавшего рядом Теофиля, Луиза помрачнела: еще одна-две такие истории — и Большие Гавроши снова окажутся в тюрьме. Любившая озорные проделки, она все же не могла удержаться от укора.
— Безрассудны такие мальчишеские выходки, Рауль, — она покачала головой, — слишком дорого приходится за них платить. Он же сожрет вас вместе с ботинками и вашей пышной шевелюрой, если вы попадете в его когти!
— О-ля-ля! — ответил Риго любимым восклицанием Мари. — Скоро, надеюсь, я стану прокурором или судьей Республики, и тогда горе таким Дельво!
Тревожные предчувствия не покидали Луизу, она боялась нового ареста Теофиля.
По Парижу ползли слухи, что жандармы и шпики «фабрикуют» очередной заговор о государственном перевороте и покушении на жизнь «обожаемого» монарха. При обысках подбрасывают в квартиры гремучую ртуть, селитру и что-то еще, необходимое для изготовления бомб, — о, они тоже кое-чему обучились у безвременно погибшего Орсини[10]!
Да, Париж переживал бурные дни, пробуждался после почти двадцатилетней инквизиторской «ночи Империи». По выражению одной из газет, Гулливер просыпался и потягивался со сна, трещали и лопались его путы. Зарева близких пожаров, чудилось, уже пламенели в зеркальных окнах дворцов. Потомственные аристократы и буржуа-нувориши в ожидании революционного грома тряслись от страха в раззолоченных покоях.
Всколыхнула страну небывалая волна забастовок. Прекратили работу десять тысяч литейщиков на металлургических заводах одного из «столпов нации», главы Законодательного собрания, Эжена Шнейдера; требовали своих прав шахтеры Сент-Этьена и ткачи Лиона; бастовали сыромятники, переплетчики и печатники Парижа. В июне полиция, войска и мобили расстреляли демонстрацию бастующих шахтеров на улицах Ла-Рикамари. На следующий день братская могила приняла тринадцать гробов, украшенных черными и красными лентами.
Не прекращались аресты — в камеры Мазаса, Сент-Пелажи и Консьержери набивали столько узников, что спать им приходилось по очереди. Без отдыха трудились Дельво и его коллеги, похожие в своих черных мантиях на зловещих воронов. И эта кровавая камарилья смела называть себя «либеральной»!
Так, задыхаясь от гнева, думала Луиза. И поздней ночью, при свете свечи, записывала:
Смерть вам, презренным негодяям,
Но смерть не на святых полях,
Где наших мучеников прах!
Их кровь мы с вашей не смешаем.
Как-то в октябре под вечер Луиза, как обычно, забежала поужинать в один из варленовских «котлов» вблизи ворот Сен-Дени. Она любила эти рабочие столовки с дешевой и неприхотливой едой. По вечерам они превращались в своеобразные клубы — для отвода глаз в них подавали дешевую выпивку, — за стаканом вина или кружкой пива здесь коротал свободные часы рабочий люд.
Здороваясь на ходу со знакомыми, Луиза пробиралась между столиками в угол, к окну, где они с Мари обычно ужинали. Но сестра Теофиля еще не явилась, на ее месте сидела незнакомая девушка в синей жакеточке и такой же шляпке.
— Я вам не помешаю?
— О нет, как можно!
Из-под полей шляпки на Луизу приветливо глянули большие, не то синие, не то зеленые глаза. «Какие красивые», — подумала Луиза. Да и сама девушка была красива: нежное, хотя и утомленное, лицо, выбивающиеся на лоб белокурые вьющиеся прядки, толстая коса, переброшенная на грудь. И губы — милые, мягко очерченные, по-детски чуть припухшие. «Она не француженка», — решила Луиза. Ожидая, пока ей принесут тарелку бобового супа, смотрела на руки девушки, на тоненькие аристократические пальцы, их кончики были темными, — по ним Луиза догадалась о профессии незнакомки.
Та неторопливо доедала поджаренные макароны и изредка вскидывала глаза на входную дверь: кого-то, видно, ждала.
— Вы работаете в типографии? — спросила Луиза. Здесь, в рабочих столовых, люди заговаривали друг с другом и знакомились запросто, без церемоний.
Отодвинув тарелку, девушка откинулась на спинку стула и ответила Луизе открытым, доверчивым взглядом, с грустной улыбкой посмотрела на свои пальцы.
— Никак не отмываются, негодные! — сказала она с каким-то детским выражением. — Свинцовая пыль ужасно въедливая!
Чуть помолчали, с симпатией рассматривая друг друга.
— Вы не француженка, — сказала Луиза. — Кто же вы?
— Я русская, — легко отозвалась блондинка. — И в Париже всего полгода, приехала в апреле. А иногда кажется, что живу здесь всю жизнь. И, знаете, Россия — Москва, Петербург, родовое имение — все вспоминается как далекий-далекий сон, все словно в дыму, в тумане…
— Россия, — задумчиво протянула Луиза. — В прошлом году я прочитала «Записки из Мертвого дома» — какая страшная обвиняющая книга! Меня она так взбудоражила, что я принялась искать все, что написано у нас о процессе петрашевцев. Очень напоминает нынешнюю Францию. А вы не встречали в Москве или Петербурге Достоевского?