На процесс в Тур ехала вся парижская журналисткая братия, члены Международного Товарищества Рабочих, юристы, вагон напоминал растревоженный муравейник, — на все лады судили и рядили о предстоящем процессе. Один из журналистов объяснил Луизе:
— Верховный суд состоит из генеральных советников, ни один из них не посмеет тявкнуть в сторону Тюильри! Вот увидите!
Подъезжали к Туру. По каменному мосту переехали серебряно-синюю Луару, на том берегу высились знаменитый собор Сен-Гатиен с двумя башнями и церковь Сен-Жюльен, построенные, кажется, еще в двенадцатом веке. Боже мой, какая старина, сколько видели эти камни, сколько преступлений и подвигов!
До начала заседания оставалось около часа, и Луизе захотелось побыть одной. Она прошла по улице Националь, постояла перед памятниками Декарту и Рабле, посидела на камнях набережной, бездумно следя за проплывающими мимо баржами и лодками.
Да, это был не суд над убийцей, а подлая комедия. Председательствовал упитанный и ленивый Глапдаз, похожий в черной мантии на жирного каплуна. А императорский адвокат Гранпере, защищавший убийцу-принца, то и дело перебивал и оскорблял свидетелей обвинения. Впечатление складывалось такое, будто судили не убийцу, а несчастного Виктора Нуара, покоящегося под двухметровой толщей земли в Нейи!
Как и предвидели журналисты, процесс закончился оправданием. Судьи приняли версию принца, будто Виктор Нуар первый ударил его и он, принц, стрелял в Виктора, защищаясь. Правда, убийцу обязали выплатить семье убитого несколько тысяч франков, но для высокодержавного кармана это были пустяки.
— Справедливость торжествует! Да здравствует справедливость! — язвительно заметила Мари, спускаясь по ступеням суда.
С тех пор Луиза не пропускала ни одного крупного политического процесса, хотя и присутствовала на них лишь как безмолвная свидетельница обвинения режима. Судили за так называемые заговоры, за оскорбление государства и императора, за протесты против надвигающейся войны с Пруссией. В один из таких дней она записала в свою тетрадь:
Бандит желает жить!
Оп жаждет освежить сбои увядшие лавры в крови.
Пусть Франция погибнет: ему нужны битвы!
Презренный! Слышишь ты во дворце, как грозно идут
по улицам люди!
Близится твой конец! Видишь ли ты в своих страшных
снах,
Как идут они, люди, кровью которых ты сейчас
упиваешься?!
Да, дух войны уже витал в воздухе, по департаментам шла мобилизация, миллионы франков вышвыривались на наем мобилей и их обучение. Но… война грянет чуть позже, а пока…
А пока — манифестации, митинги, собрания, суды, суды, суды!
Тринадцатого июля Риго приговорили к тюрьме и штрафу за его брошюру, где вскрывались тайны прихода Луи Наполеона к единовластию, механика плебисцита, когда провинциальная Франция, обманутая обаянием великого имени и щедрыми посулами Баденге, отдала огромное большинство голосов бездарному и бесславному родичу державного завоевателя.
Во время суда над Раулем Мари и Луиза сидели в первом ряду, им были хорошо видны и злобная ухмылка Дельво, и змеиные глазки прокурора, и безмятежный, спокойный Риго. Он и здесь оставался верен себе и в последнем слове, не раз прерываемый прокурором и судьей, сказал:
— Между народом и его врагами идет бой не на жизнь, а на смерть! Берегитесь, ваше бесчестие, мосье Дельво, и вы, господин имперский прокурор! Революция не за Вогезами, она — рядом, разве вы не слышите ее могучей поступи?! Мне жалко вас, слепые кроты!
И когда жандармы уводили Риго, он улыбался Луизе и Мари и кричал через плечо:
— Привет нашим! До скорой встречи!
Вечер Луиза и Мари провели вместе. Выпили по чашечке кофе в «Спящем коте», прошлись по Большим бульварам. И было странно видеть, что ничто в Париже не изменилось: так же призывно сияют разноцветные окна кафе и ресторанов, так же зеркально блещут витрины и катятся по улицам омнибусы и кареты, так же пьют свои аперитивы завсегдатаи.
— Вот убьют палачи завтра половину Парижа, — горько заметила Луиза, — а вторая половина будет как ни в чем не бывало плясать и петь! Есть в этом, Мари, нечто чудовищное. Правда?
Луиза проводила Мари, дома у Ферре их ждала еще одна печальная новость. Забегал кто-то из друзей Теофиля и сообщил, что его и других обвиняемых прошлой ночью увезли в Блуа, послезавтра там начнется над ними суд.
— О, они боятся судить их в Париже! — сказал отец Теофиля. — Они трясутся от страха!.. Поверьте, мадемуазель Луиза, я не революционер, но, клянусь вам, если бы я был моложе, я встал бы сегодня рядом с сыном!
На следующий день с первым утренним поездом Луиза и Мари отправились в Блуа. Это старинный город на берегу Луары, первая большая станция за Орлеаном.
Так же как и во время поездки в Тур, тянулись за пыльными вагонными окнами пожелтевшие под июльским солнцем поля, махали крыльями ветряные мельницы, плыл над землей пасхальный перезвон коровьих колокольчиков. Но Луиза почти не замечала прелести пейзажа: так сильна была ее тревога за Теофиля.
В Блуа приехали поздно, на вокзальной площади уже горели газовые фонари. Над городом копились свинцовые тучи, и поблескивала за парапетом набережной искрящаяся вода Луары.
Переночевали в меблированных комнатах чопорной мадам Крузе, подробно осведомленной о редкостном для их города событии. Мадам возмущенно ахала и всплескивала руками, кляла смутьянов, которые мешают достойным людям спокойно почивать под их перинами.
— О, я бы не сразу убивала таких, а сначала резала бы на мелкие кусочки! — с кровожадным блеском в главах восклицала мадам, потрясая руками. — О, я бы…
— А ну, закройте дверь с той стороны! — во весь голос крикнула Луиза, рванувшись к хозяйке.
Ах, каким взглядом окинула ее достойная мадам, какой ненавистно полыхнули подкрашенные глазки! Если бы деньги за комнату не были уплачены вперед, она, вероятно, выставила бы крамольных постоялиц на улицу. «Вот она, провинциальная Франция, — с горечью думала Луиза, — вот кто голосовал на плебисците за продление президентских полномочий Бонапарта вопреки конституции».
Утром Луиза и Мари, не прощаясь, покинули негостеприимный пансионат мадам Крузе и отправились бродить по улицам тихого Блуа. Поднялись в старинную часть города с его крутыми, извилистыми улочками, где на самой вершине вздымался к небу дворец-крепость, В его стенах некогда появился на свет один из многочисленных Людовиков, Людовик Двенадцатый, — этим гордилась даже самая последняя нищенка Блуа. Луиза помнила из истории, что в «черной комнате» этого замка Генрихом Третьим были убиты кардинал Луи и Генрих Гиз, что именно здесь скончалась печально знаменитая Екатерина Медичи, вдохновительница Варфоломеевской ночи.
Подруги посидели на скамье возле церкви на высоком обрыве над Луарой. Река струилась внизу спокойно и величаво, как, наверно, и тысячу лет назад: и тогда, когда полуголые рабы победоносного Рима под плетьми высекали вон в тех коричневых скалах желоба водопровода, и когда возводился над Луарой каменный, на одиннадцати арках мост, и когда на площадях тихого городка погибали в огне костров еретики. Два паруса белели над безмятежной синью, кроваво краснели на том берегу черепичные крыши предместий.
— Знаешь, Мари, — негромко заговорила Луиза, — последнее время я живу как-то странно, от суда до суда, будто бы между судами, процессами нет никакой другой жизни! Будто вся Франция, а точнее, весь Париж стоит обвиняемый перед многочисленными дельво и гландазами, словно весь мир — одна большая судебная палата или тюрьма! Каждую ночь засыпаю с ожиданием полуночного жандармского стука в дверь…
По-детски подперев подбородок кулаками, Мари не ответила, задумавшись, разглядывала распахнувшийся за рекой мирный пейзаж, уходящие вдаль поля и холмы с ветряными мельницами.
И, помолчав, Луиза продолжала так же негромко, будто размышляя вслух:
— Откровенно, Мари, мне сейчас хотелось бы быть в тюрьме, чтобы хоть в страданиях сравняться с ними, принять на свои плечи часть тяжести, что выпала на их долю…
Совершенно неожиданно Мари громко и искренно расхохоталась, милые морщинки легли в уголках глаз.
— Э, нет, Луизетта! Не выйдет. А кто тогда станет носить Теофилю и Раулю в тюрьму сигары и табак, спаржу и каштаны?! Они же затоскуют без курева, эти дымари! Нет, наш долг, Луизетта, поддерживать их отсюда, с воли, помогать, чем можно! Ну хорошо, Раулю дали четыре месяца, а Теофилю могут присудить Кайенну, ведь придется думать о возможности побега… — На секунду Мари замолкла, потом продолжала грустно и просто: — А ты права, Луизетта, так и живем: от ареста до ареста, от приговора до приговора… Ты не знаешь, я тебе никогда не говорила, а ведь я так люблю Рауля, что отдала бы за него всю мою кровь, каплю за каплей. Но я не попытаюсь увести его с пути, который он выбрал.
Слушание дела должно было состояться в зале государственных заседаний Блуа, самом помпезном помещении города, украшенном портретом императора, позолоченными орлами и знаменами. Великой для себя честью городские власти считали решение именно у них провести процесс, коему предстоит нашуметь на всю Францию, а может, и на весь мир. Они постарались обставить судилище со всей возможной пышностью и торжественностью.
Еще до начала заседаний зал оказался переполнен, Луиза и Мари приткнулись на боковых местах у стены. В первых рядах восседали мэр и префект с супругами, чиновная и купеческая знать, «святые отцы», самодовольные рантье, упитанные и усатые, такие важные, словно являлись солью земли. Местные львицы в шляпках, увенчанных искусственными цветами, в валансьенских кружевах. О, с какой ненавистью и страхом всматривались они в обвиняемых, когда тех жандармы вводили в зал.
Луиза принялась считать арестованных, но, когда ввели Ферре, сбилась. Позже узнала, что из семидесяти двух, привлеченных к суду по делу о заговоре, властям удалось арестовать лишь человек пятьдесят, остальным, в том числе Гюставу Флурансу и Шарлю Жаклару, удалось скрыться.