Луиза впилась взглядом в Теофиля, — он похудел, глаза ввалились, но блестели тем же неистовым блеском, как всегда. Луиза вскинула руку и помахала, и Ферре, беглым взглядом обводивший зал, увидел ее и Мари, — посеревшее лицо осветилось улыбкой.
Кто-то рядом с Луизой называл подсудимых:
— … Дюпон, Гронье, Фонтеи, Тони Муален, Нотриль, Карм…
Когда подсудимых усадили за решеткой, окруженной двойным рядом конвоя, Луиза перевела взгляд на судейский стол, на кафедру прокурора, на скамьи присяжных заседателей.
За ее спиной глуховатый голос пояснял:
— Сей старый крокодил, председатель суда Дзанджакоми, еще при Луи Филиппе сгноил в тюрьмах сотни республиканцев. В сорок восьмом тоже никому не давал пощады! Цепной пес верно служит тем, кто швыряет ему куски мяса… А теперь ты взгляни на присяжных. Вон какие жирные подобраны! Они удавят любого, кто посягнет на их поместья и замки.
Луиза оглянулась и встретилась взглядом с худощавым сероглазым бородачом, она не раз встречала его в редакции «Марсельезы». Он, наверно, тоже запомнил Луизу, улыбнулся и поклонился.
— А кто адвокаты? — спросила она. — Вы, видимо, всех знаете!
— О, адвокаты весьма и весьма надежны. Прото и Флокс. Особенно дерзок Флокс, он справа, видите? — такой экспансивный блондин. Это он на нашей выставке крикнул российскому самодержцу свое знаменитое «Да Здравствует Польша, милостивый государь!», имея в виду подавление Краковского восстания.
— И ничего ему не сделали?
— Представьте, нет, как ни удивительно… Но тс-с, занавес поднимается…
Процедура началась анкетным опросом подсудимых. Обрюзгший с висячими бульдожьими щеками, испещренными склеротическими жилками, судья Дзанджакоми задавал вопросы небрежно, демонстрируя высокомерное равнодушие к заведомо обреченным.
Опрошен один, второй, десятый. И вот, жмурясь сквозь очки, судья произнес дорогое Луизе имя:
— Теофиль Шарль Ферре!
Теофиль, не торопясь, встал, поправил косо сидевшее на носу пенсне и, опершись рукой о барьер, вскочил на скамью. С презрением оглядел притихший зал и лишь тогда повернулся лицом к суду.
— Я не стану отвечать на ваши вопросы, судья Дзанджакоми! Перед такими, как вы, не оправдываются и не защищаются! Прикажите отвести меня обратно в камеру! Я не в состоянии преодолеть чувство омерзения, охватывающее меня, когда я слушаю вас! Раз уж вы держите нас в своих подлых руках — убейте! Я даю вам дельный совет. Иначе скоро придет ваша очередь сидеть на этих скамьях, и тогда вы найдете в нас людей с надежной памятью! Я отказываюсь давать показания и принимать участие в гнусной комедии, которую вы называете судом! Вы гляньте, судья, на присяжных! Где вы набрали этот жирный самодовольный сброд?!
Луиза инстинктивно рванулась вперед, но Мари удержала ее, усадила обратно.
— Бесполезно, Луиза! Ты мало его знаешь!
Сидевшие в передних рядах вскочили, мужчины размахивали тростями, женщины зонтиками, все кричали. А Ферре стоял, скрестив на груди руки и улыбаясь странной и словно бы о чем-то или о ком-то сожалеющей улыбкой.
Луиза бросила взгляд в зал, — если бы этим буржуа позволили, они растерзали бы Теофиля на куски. И только на балконе, где она заметила рабочие блузы и поношенные пиджаки, оглушительно хлопали сотни ладоней.
Прошло не менее десяти минут, прежде чем зал стих.
— Подсудимый Ферре! — сдавленно произнес в наступившей тишине Дзанджакоми. — За оскорбление суда я удаляю вас с сегодняшнего заседания! Если вы не одумаетесь, у нас достаточно показаний, чтобы судить вас. Завтра вас приведут сюда снова!
— Сам я не приду! Меня принесут! — крикнул Ферре.
— Если понадобится, принесут даже мертвого! — огрызнулся судья.
Все, что происходило дальше, Луиза почти не воспринимала, будто видела сквозь сон. Не дождавшись конца заседания, Мари увела Луизу на берег Луары, и там они долго сидели молча.
И так же текла под горой Луара, и так же, как утром, безмятежно белели на ней рыбацкие паруса, и так же перечеркивали реку ажурные мосты.
Сколько времени просидели они на берегу, Луиза не знала. Но вот Mapи поднялась и решительно скомандовала:
— Пойдем.
— Куда?
— Во-первых, нужно устроиться на ночь. А во-вторых, необходимо повидать адвоката Флокса. Ведь в Париже утверждали, что показания свидетелей обвинения лживы! Значит, для спасения Тео требуется опровергнуть эту ложь.
С трудом они отыскали в переполненном городе крошечную каморку для ночлега, заплатили втридорога и отправились в комфортабельную гостиницу, где остановились адвокаты Прото и Флокс. Около ярко освещенного подъезда дежурил полицейский, стояли наготове фаэтоны. Отовсюду неслись истошные вопли газетчиков.
Луиза купила вечерние газеты, и, стоя под фонарем, они с Мари бегло просмотрели отчеты о суде. В мирном католическом Блуа выходили лишь официозные издания, и — боже мой! — какими чудовищами выглядели на их страницах пойманные с поличным несостоявшиеся убийцы любимого императора. Теофиль рисовался дьяволом, вырвавшимся из преисподней, садист и эгоист, он замучил свою добродетельную семью: папашу Лорана и двух Мари — маму и сестру, он картежник, пьяница и развратник!
Скомкав газеты, Луиза с отвращением швырнула их в урну.
Благодаря обаянию Мари им удалось проникнуть в номер гостиницы, где сопел над ворохом бумаг разъяренный мосье Флокс. Узнав, кто перед ним, он накинулся на Луизу и Мари с бранью:
— Вы видите, что вытворяет ваш глупец?! Я бессилен защитить его, если он сам лезет в петлю! Он самоубийца! Разве можно харкать в лицо присяжным, от которых зависит приговор?! Да теперь об оправдании и думать нечего! Ах, мадемуазель, мадемуазель, вы поймите, в какое положение он ставит и меня, и себя, и своих товарищей по делу! Ведь злоба, вызванная оскорблением суда и присяжных, скажется на всех обвиняемых! Ну как я стану их защищать?!
Полный, рыжеволосый, чуть седеющий, с пышными бакенбардами и удивительно острыми мышиными глазками, Флокс бегал по номеру, взмахивая коротенькими руками.
Наконец, придя в себя от приступа гнева, адвокат обнаружил, что его гостьи все еще стоят посреди номера, извинившись, усадил их, вызвал горничную и приказал принести коньяку и кофе.
Какое-то время все трое молча пили кофе, а потом Флокс, откинувшись на спинку кресла, произнес неожиданно задушевно и тепло:
— А ведь именно вы, мадемуазель, можете помочь и мне, и вашему Теофилю, и другим обвиняемым. Именно вы…
— Но как? — не дав досказать, перебила Луиза.
— А вот так! — С силой швырнув недокуренную сигару в распахнутое окно, Флокс склонился через стол. — Завтра утром я увижусь с Ферре. Я ни в чем не могу убедить его, он упрям, как мадридский бык на арене. Но вы… Попробуйте вы, мадемуазель! Напишите письмо, я передам! Убедите дурака и упрямца, что губит он не только себя, он губит товарищей, ставит под удар не одну свою жизнь! У меня есть возможность многое опровергнуть в обвинениях, предъявленных Теофилю Ферре. Но мне необходимо, чтобы этот бешеный человек помог мне.
Флокс снова откинулся на спинку кресла, с ожиданием смотрел на Луизу и Мари карими глазами.
Наступило молчание, в открытые окна с улицы доносились голоса, смех. В ресторане внизу приглушенно звучала музыка.
Флокс встал, отошел к письменному столу, взял стопку чистой бумаги, карандаши и вернулся. Положил бумагу и карандаши перед Луизой и Мари.
— Что нужно писать, мосье Флокс? — тихо спросила Мари.
Он посмотрел почти с негодованием: ох, женщины, ни черта не понимают!
— Пишите! Если он заботится не только о себе, если ему дорога жизнь товарищей, пусть откажется от фанфаронства, от якобы героической позы! Пусть примет активное участие в процессе, поможет своими показаниями изобличить ложь провокаторов. Именно так я понимаю его гражданский, республиканский долг… Вот, мадемуазель!.. Пишите! Я не стану мешать. Я удаляюсь на полчаса к моему коллеге мосье Прото.
Остановившись перед зеркалом, пригладил седеющие волосы, надел пиджак и ушел.
Луиза и Мари остались одни. То, что они писали Теофилю, было исполнено любви и нежности, но… «Подумай о завтрашнем дне, Теофиль, о тех, кто посажен рядом с тобой на скамью подсудимых, их жизнь необходима революции».
Когда Флокс вернулся, послание к узнику было завершено.
Ночь тянулась для Луизы невыносимо медленно. Стоило забыться, как наваливались кошмары: блуждала по темным, загаженным лабиринтам, спотыкаясь не то о трупы, не то о тела спящих, убегала от свирепой собачьей своры.
Трудно описать, с каким волнением на следующий день всматривались Луиза и Мари в обвиняемых, когда те один за другим проходили между плотными рядами полицейских! Когда вошел Ферре, все задвигались в зале и на скамьях присяжных. Судья Дзанджакоми не смог сдержать язвительной усмешки.
— Ага, Ферре! Вы все же явились?
Теофиль ответил с вызовом:
— Да, судья! Пришел разоблачить вашу гнусную ложь!
Дзанджакоми сердито постучал по столу:
— Обвиняемый Теофиль Шарль Ферре! Если вы не перестанете оскорблять суд, я снова прикажу отвести вас в тюрьму! Понятно?!
— Ну еще бы! — усмехнулся Ферре, усаживаясь у решетки. Отыскал глазами Луизу и Мари, кивнул.
С первых же допросов обнаружилось, как неуклюже состряпано дело: показания одних опровергались показаниями других, свидетели обвинения путались и терялись под перекрестными вопросами адвокатов.
Слушая, Луиза и Мари замирали от страха, а Теофиль сидел, невозмутимо сложив на груди руки, словно речь шла совсем не о нем. Его обвиняли в том, что он настаивал на убийстве императора, иных обвинений против него не выдвигалось.
Спокойствие Ферре объяснилось неожиданно просто! По окончании допроса свидетелей он с разрешения Дзанджакоми спросил:
— Прошу уточнить дату, когда я якобы присутствовал на конспиративном собрании и призывал к убийству обожаемого императора! Если мне не изменяет память, так называемые свидетели говорили о четырнадцатом мая прошлого года? Да?