— Мосье Карагель, — попросила Луиза, нерешительно покосившись на Курбе. — Мы с Мари не вхожи в высокие сферы, многое нам не вполне ясно. И если мэтр Гюстав позволит… Не могли бы вы обобщить то, что известно о начавшейся войне…
Карагель взлохматил и без того торчавшие дыбой волосы.
— Боюсь, что придется повторять известное многим! Не наскучит ли вам, сеньоры?!
— Кто хочет, волен не слушать, — буркнул Курбе. — Во-первых, уважим желание дам. А во-вторых, я тоже хочу разобраться. Я настолько ненавижу газетную писанину, что использую сию испорченную бумагу лишь по прямому назначению, сиречь в нужнике! Пардон, мадемуазель…
Обижаться на Курбе было бессмысленно.
— Ну, ладно, уговорили! — Карагель шутливо раскланялся. — Должен признаться, мадемуазель, что по многолетней журналистской привычке я ежедневно фиксирую в дневнике наиболее важные события. Сейчас, с вашего позволения, я как бы перелистаю перед вами некоторые странички по памяти.
Закурив новую сигару, отпил из стоявшей перед ним кружки.
— Итак, франко-прусская война началась! Да, началась! Почему деревенские французские парни, никогда в жизни не державшие в руках ни шаспо, ни даже сабли, покидают поля и виноградники и напяливают красные солдатские штаны? Почему им вдруг приспичило переться на ту сторону Рейна, чтобы убивать там немецких парней? Кому сие нужно — вы об этом спрашиваете, мадемуазель Луиза?
— Допустим, так.
— Значит, причины и поводы?.. Так вот, недавно в Тюильри некая властная и гордая дама испанских кровей, поглаживая по головке любимое, хотя и недоношенное, чадо, соизволила произнести: «Война нужна затем, чтобы это дитя царствовало!» Убедительно? Еще бы! Кроме того, сия дама предпочитает, чтобы французские парни проливали кровь подальше от ее августейшего будуара и не вздумали бы, как неоднократно делали в прошлом, возводить баррикады и размахивать красными знаменами. Ну а что касается повода, за ним дело не станет. Ах, оказывается, на трон, пустующий в Испания со времени революции шестьдесят восьмого года, приглашают Леопольда Гогенцоллерна, родственника прусского короля Вильгельма?! Боже мой, но тогда же Франция окажется стиснутой с востока и запада враждебными государствами, связанными династическими узами. Да, тут есть над чем задуматься! После победы над Австрией четыре года назад Пруссия необычайно усилилась. Нынешние ее властители — Вильгельм, Железный Бисмарк и худосочный Мольтке, — мечтают об объединении всех германских княжеств и герцогств под эгидой Пруссии! Угрожает ли такое объединение Франции? Без малейшего сомнения — да!
Он снова отпил из кружки, посмотрел на Мари и Луизу.
— Достаточно ли популярно изложение, сударыни?
— Вполне, — благодарно кивнула Луиза.
Те, кому рассказываемое Карагелем было известно, отойдя в сторону, разговаривали, курили. А Каратель продолжал:
— Законен следующий вопрос, миледи: а что принесет данная война нашей обожаемой родине, завершится ли она победным вступлением французских войск в Берлин? Увы, мадемуазель, этого ваш покорный слуга не рискнет утверждать! В Пруссии — обязательная воинская повинность, прусская армия отлично обучена, дисциплинированна, во главе ее — способные военачальники, чего не скажешь о маршалах Базене, Мак-Магоне и Бурбаки. Наша армия рекрутируется по системе заместительства, когда любой торгаш или рантье может взамен любимого сыночка нанять подыхающего с голоду бродягу или отпетого головореза. А наемникам наплевать, кого и за что сражаться, лишь бы звенело в кармане на очередную попойку! Каков моральный дух такой армии, как вы полагаете, сударыни?
— Дерьмо! — буркнул, не выпуская трубки, Курбе.
— Совершенно верно, мэтр! — согласился Карагель. — Весьма точное определение! Но и это не все! На второй день войны маршал Лебеф клятвенно заверил императора, что благодаря отеческим заботам монарха в армии ни в чем нет недостатка, даже ни в единой пуговице на солдатских гетрах! — Карагель, поморщившись, покосился в сторону, где шумел громкий спор.
Курбе стукнул кружкой по столу.
— А ну, тихо!
Спор стих, и Карагель продолжал:
— Я знаком со многими армейскими офицерами, они шло ют на заверения Лебефа. К серьезной войне с таким могучим врагом, как Пруссия, мы не готовы. Прошу простить горькие слова, но вы пожелали знать мое мнение…
Карагель чуть помолчал.
— А вот отрывок из переданного в редакцию «Марсельезы» заявления секции Интернационала в Нейи-па-Сене. Они пишут: «Справедлива ли эта война? Нет! Национальна ли эта война? Нет! Это война исключительно династическая». Ведь это же глубоко верно и справедливо!
Теофиль сидел нахохлившись. Когда Карагель замолчал, он порывисто поднялся.
— Но война опрокинет Империю! — с силой сказал он. — Разве одного этого нам мало?!
— Стоп, друзья! — вскричал кто-то из художников, — Вы забываете, что поражение будет нанесено не только Баденге, но и Франции! Неужели мы сможем радоваться, когда чужеземные сапоги снова, как в 1814 году, будут топтать священные камни Парижа? Неужели наше сердце останется равнодушным к позору родины?! Нет! Перед лицом внешнего врага мы обязаны забыть внутренние раздоры, вражду! Мы должны противопоставить пруссакам национальную сплоченность, о которую разбилась бы железная каска Бисмарка.
Луиза поднялась — у нее от споров и криков заболела голова, — пошла вдоль стоявших у стен полотен, мимо мольбертов, где блестели свежими мазками незаконченные картины. На столиках переливались радугами палитры, торчали из банок кисти, валялись ножи, ими Курбе часто пользовался взамен кистей. Он не раз заявлял: «Нож — мой лучший инструмент! Попробуйте написать кистью скалы, подобные этим. Они же великолепны!»
Из задумчивости Луизу вывело осторожное прикосновение к плечу. Оглянулась. С грустной улыбкой стоял за ее спиной Камилл, рядом с ним — Мари.
— Ах, Камилл! Как я рада вас видеть! Но что с вами? — У вас беда? Что-нибудь с Терезой?
— К счастью, нет. Но я отправляюсь на войну, Луиза. У моих стариков двое сыновей, и один из нас обязан идти. У брата — семья… Значит, я…
Молчание нарушила Мари.
— Глупости! — сердито сказала она, помахивая сумочкой. — Можно за деньги выставить вместо себя кого-нибудь. В Блуа я видела люмпена: ходит по улицам с приколотой к фуражке запиской: «Замещаю за десять!» То есть за десять тысяч франков! И вы свободны, Камилл!
Он по-прежнему грустно улыбнулся.
— Исключено, Мари! Курбе предлагает мне необходимую сумму, но неужели вы думаете, что я способен за деньги послать под пули взамен себя другого? — Он помолчал, скользнув невидящим взглядом по незаконченному холсту. — Да я не о себе беспокоюсь. Ужасно жаль мать, что с ней станется, не представляю. Мэтр кричит: «Дурак, дерьмо!», а я не могу иначе… Конечно…
Он встретился глазами с Луизой и замолчал. Луиза тоже молчала, подавленная ощущением обреченности Камилла. И тогда, напуская на себя беспечность, он снова заговорил:
— Идти воевать за Баденге и в то же время за Францию! Несовместимо! Либо Франция, либо он! Но я тоже не хочу позволить прусским сапогам топтать нашу землю, не хочу для Франции позора и унижения. Я не хочу…
Подошел Ферре.
— Э-э-э, погоди-ка, друже! — перебил он Камилла. Теперь Теофиль был спокоен и насмешлив, как всегда. — Из того, что я сейчас услышал, Камилл, следует два вывода. Первый: воевать с Баденге и его сворой необходимо, иначе они утопят нас в ближайшем нужнике, как выражается мэтр Курбе. Извините, Луиза! Но и воевать за честь и достоинство Франции мы обязаны! Сие значит, дорогие, что перед нами не один враг — Империя Малого Бонапарта, а два! Баденге и Пруссия. И нельзя забывать, что существует еще обманутая провинция, деревня, которая давней мужицкой ненавистью ненавидит Париж! Вот так! А сражаться с Баденге ты, Камилл, можешь и в солдатском мундире!
Они прошли по мастерской. В дальнем углу Луиза увидела постланную прямо на полу постель. Перехватив ее взгляд, Камилл пояснил:
— Здесь с разрешения Курбе я проведу последнюю парижскую ночь, идти домой не могу. — Вспомнив что-то, улыбнулся с тайной горечью. — Кстати, друзья, на этой постели коротал бессонные ночи Шарль Бодлер, прежде чем беднягу увезли в больницу. Курбе ценил Шарля, но не раз говорил ему: «Сочинять стихи — бесчестно; изъясняться иначе, чем простые люди, — значит корчить из себя аристократа!» Смешно, не правда ли?
— Когда уезжаете? — тихо спросила она Камилла.
— Видимо, послезавтра. Наш маршевый полк, по олухам, отправляется к Нанси или Мецу.
— Значит, со Страсбургского вокзала?
— Вероятно.
— Я приду проводить вас!
Как и всегда, шумный вечер в мастерской Курбе закончился в заведении папаши Лавера, «доброго гения безденежной богемы». Но Луизу в этот вечер ничто не могло отвлечь от грустных мыслей, хотя рядом с ней сидел Теофиль.
Уже на улице, прощаясь с Луизой, Камилл спросил:
— Вы разрешите писать вам, мадемуазель Луиза? Домой я писать не смогу, разве только улыбки и приветы! Может быть, кое-что из того, что напишу, вы сможете с пользой для дела напечатать. Разрешаете, да?
— Как вы можете спрашивать, Камилл!
— Я так и знал, Луиза! У вас честная и открытая душа…
Трудную ночь провела Луиза. Тихонько, чтобы не разбудить мать, вставала, зажигала свечу, пробовала писать, но не могла… Перебирала, перелистывала архивы.
Среди пожелтевших вырезок из газет ей попалась речь Виктора Гюго в июле пятьдесят первого, когда Луи Бонапарт только еще карабкался к единовластию. Дебаты в Законодательном собрании тогда шли о пересмотре конституции, о продлении президентских полномочий Баденге.
Она с волнением перечитала брошенные с трибуны слова Гюго:
«Близится час, когда произойдет грандиозное столкновение, все отжившие политические институты ринутся в бой против великих демократических прав, прав человека!.. По милости притязаний прошлого мрак снова покроет то великое и славное поле битвы, на котором развертывают свои сражения мысль и прогресс и которое называется Францией. Не знаю, как долго продлится затмение, не знаю, насколько затянется бой…»