— Кажется, все! — с удовлетворением заметил он окружавшим его генералам. — Финита ля комедиа!
Вскоре к холму Марфе в сопровождении гусара с белым флагом подскакал уполномоченный французского императора генерал Рейль. Спешившись, он приблизился к сидевшему на складном стуле Вильгельму, поклонился и протянул украшенную бриллиантами шпагу Луи Бонапарта. А затем подал пакет.
Победно оглядев стоявших вокруг, Вильгельм вскрыл пакет, прочитал вслух:
— «Августейший брат мой! Так как я не мог умереть среди моих войск, мне остается только вручить Вашему величеству мою шпагу. Остаюсь Вашего величества преданным братом. Наполеон».
Опустив неровно исписанный лист на колени, Вильгельм с минуту неподвижно смотрел перед собой, а потом, поднимаясь, торжественно произнес:
— Итак, война окончена, мои генералы! Поздравляю с победой! Наконец-то Германия обретает подобающие ей могущество и славу. Запомните сей торжественный час: вы являетесь свидетелями рождения Великой Германской империи!..
Вспомнив о французском парламентере, отдал наполеоновскую шпагу адъютанту, небрежно бросил:
— Вы исполнили свою миссию, генерал! Пожелайте здоровья вашему повелителю. И передайте, что он поступил благоразумно: сопротивление моим победоносным армиям бессмысленно!
Об этом эпизоде Луизе рассказал Камилл Бруссэ. Раненный под Седаном, переодевшись в крестьянскую одежду, он чудом избежал плена.
Встретились они в мастерской Курбе, куда Камилл с перевязанными плечом и рукой добрался вечером третьего сентября. Именно в тот день Париж узнал о позорной капитуляции под Седаном, о сдаче восьмидесяти трех тысяч солдат и офицеров, более ста тысяч лошадей и шестисот пятидесяти пушек.
В тот вечер у Курбе было не так людно, как всегда; кое-кто ушел в армию по мобилизации, многие журналисты отправились на фронт корреспондентами газет.
Прежде чем явиться в мастерскую Курбе, Луиза побывала на Больших бульварах, где тысячи парижан восторженно выкрикивали: «Низложение! Республика!»
И она до хрипоты кричала вместе со всеми. Но неожиданно из переулка на манифестантов накинулась свора полицейских и мобилей. Возле театра «Жимназ» ударом кастета сбили с ног писателя Артюра Арну, и Луиза своим шарфиком перевязала ему голову. Помогла раненому добраться до дома, а сама, возбужденная до предела, побежала к Курбе.
Там она и застала Камилла. В драной и пропыленной одежде, хромой, он казался теперь совсем другим человеком. Нервным тиком дергалось припухшее веко, губы кривила болезненная усмешка.
Собравшиеся в мастерской слушали Камилла с нетерпеливой жадностью: правительственные газеты третий день ничего не сообщали о ходе войны.
— Бездарнейшие генералы, полная неразбериха во всем! — говорил Камилл. — У солдат нет патронов, во многих полках попросту голодают. А Шалонский лагерь, где запасено на сто тысяч человек провианта, пылает, словно гигантский костер! Он подожжен по приказу императора при отходе от Шалона к Седану. Эта усатая бездарь перед угрозой разгрома наконец-то решила сложить с себя полномочия главнокомандующего, и теперь война ведется по командам императрицы-регентши. Отсюда, из Тюильри, ничего не видя и не понимая, она шлет телеграммы Мак-Магону и Базену: куда идти, как наступать или отступать. А тем временем прусские полчища неудержимой лавиной движутся от Седана на Париж! Через неделю-две они окажутся здесь, перед нашими фортами!
Камилл замолчал, и все молчали, лишь яростнее дымили сигары и трубки. Кто-то наливал в кружку вино, расплескивая его на стол. Камилл, почти неузнаваемый, с похудевшим и потемневшим лицом, присел рядом с Луизой и, не прислушиваясь к спорам в мастерской, заговорил, обращаясь теперь только к ней:
— О, мадемуазель Луиза! Видели бы вы, какими ненавидящими глазами провожали солдаты и крестьяне обоз императора! Пятьдесят или шестьдесят фургонов возят за ним серебряные котлы и столовую посуду! Подушки и перины. Накрахмаленные скатерти и запасы любимого монархом шампанского! Клетки с фазанами и прочей живностью, которую предстоит зажарить к столу его величества! А солдаты чуть не подыхают от голода!
Осторожно прикоснувшись к руке Камилла, Луиза спросила:
— Но если он не главнокомандующий, если он ничем не может помочь там, почему он не возвращается в Париж?
Художник презрительно рассмеялся.
— Вы позабыли об императрице-регентше, Луиза! Когда Бонапарт вознамерился отвести армию Мак-Магона к Парижу, она заявила: «Если Луи вернется в Париж, революция неминуема! Ему не вернуться живым в Тюильри!» Как видите, она далеко не так глупа, эта дама, она, может быть, дальновиднее своего царственного супруга! Это по ее милости его везут сейчас в Пруссию под охраной штыков и сабель!
Камилл казался Луизе полупомешанным, глаза его рассеянно блуждали по лицам окружающих, по картинам и обстановке мастерской.
— А поля боя, Луиза! — продолжал он, помолчав. — Тысячи и тысячи трупов, искаженные страхом лица, скрюченные в предсмертном усилии руки, остановившиеся глаза! И обезумевшие от боли и ужаса раненые, ползающие на четвереньках и на брюхе, словно животные! А рядом снопы пшеницы и белые ромашки, красные от крови…
Сидевший по другую сторону Луизы Курбе неистово грохнул кулаком по столу.
— Ну, хватит, Камилл! И все вы, друзья! Да воспряньте же наконец духом! Разве не пала Империя, разве не кончилась ночь?! А? Так выпьем же за Республику, которая будет завтра провозглашена! За нее, друзья, за многострадальную Марианну, до дна! И да не воцарится никогда более над Францией дерьмо, подобное Баденге!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ„Герои национальной измены"
Еще ни разу Луиза не видела Париж таким! Город словно сошел с ума. Даже в дни самых великих праздников его улицы не были так заполнены людьми. Факелы и костры на площадях озаряли возбужденные лица дрожащим светом. На Гревской площади перед Ратушей, на площади Согласия и у Вандомской колонны, возле Бурбонского дворца на набережной д'Орсей невозможно было пройти.
Одни, отчаянно жестикулируя, призывали к немедленному провозглашению республики, другие запоздало кляли императора и его свору, третьи кричали о прусской угрозе, надвигающейся на Париж. И через каждые пять слов — Седан, Седан, Седан!
На улице Риволи, неподалеку от Лувра, Луизу задержала остервенелая толпа, избивавшая юношу в разорванной рубашке, — он, оказывается, утверждал, что читал правительственное сообщение о разгроме под Седаном.
— Он лжет, мерзкий прусский шпион! — кричал, тыча в юношу тростью, пожилой торговец или рантье. — Он предатель! Пусть покажет, мерзавец, где читал! Мы потащим прусскую падаль туда и, убедившись в его лжи, повесим на фонаре!
— Там! Я читал там! — показывал несчастный в сторону Тюильри.
Полуживого юношу потащили ко дворцу, и, увлекаемая толпой, Луиза через полчаса оказалась у стены, где, почти неразличимый в наступившей тьме, в стороне от газовых фонарей, белел высоко наклеенный бумажный лист. Кто-то скомкал и поджег газету и, подняв ее, осветил стену.
— Читайте вслух! — кричали из задних рядов. — Читайте же, черт побери!
И тот господин, который только что тыкал тростью в молодого человека, оседлав нос очками в золотой оправе, заикаясь, прочел:
— «Совет Министров Французскому Народу. Родину постигло несчастье. После трехдневной героической борьбы армии маршала Мак-Магона против трехсот тысяч неприятелей сорок тысяч были взяты в плен… Генерал Вимифен, принявший командование вместо тяжело раненного маршала Мак-Магона, подписал капитуляцию… Император взят в плен во время боя».
Далее господин с тростью читать не мог. Заплакав навзрыд, уронив трость, он обессиленно привалился к стене, плечи его тряслись.
Людской поток повлек Луизу дальше, к высоким, ярко освещенным окнам дворца.
Что происходит сейчас за этими стенами, о чем совещаются осиротевшие служители Баденго? Ведь как бы они ни изощрялись, им не остановить волну народного гнева, вскинувшую Париж на гребень революции! Наконец-то Империя пала, наконец-то Франция вдохнет полной грудью воздух свободы!
Если бы не беспокойство о маме Марианне, Луиза в эту ночь не вернулась бы домой: любая ночь казалась короткой для такого всенародного праздника! И все же что-то мешало Луизе безоглядно поверить в неоспоримость победы. Может быть, то, что она увидела перед Тюильри и перед Бурбонским дворцом? С примкнутыми штыками, плечом к плечу выстроились здесь гвардейцы и полицейские и наемные убийцы — мобили, набранные из отребьев великой страны.
Домой пришла после полуночи, обнимала и целовала Марианну, и вместе они мечтали о завтрашнем дне, когда довольство и счастье войдут в каждый бедный дом, в каждую нищую лачугу. Ведь так немного нужно для счастья простому человеку: крыша над головой, кусок хлеба, спокойствие за жизнь детей.
Она боялась спать в эту ночь, боялась пропустить самое важное: рождение новой французской Республики на обесчещенных развалинах Империи.
Да и не одна Луиза Мишель так провела ту ночь. Тысячи парижан вообще не ушли с улиц и площадей, ожидая новостей, сообщений правительства, многие кабачки и кафе города не закрывались до утра.
Догорали на площадях костры, чадили брошенные на мостовую смоляные факелы, а окна во дворце Тюильри продолжали светиться, — там все еще не решались выйти к народу Парижа и сказать ему всю правду.
А правду Париж уже знал. Стало точно известно, что под Седаном не сорок тысяч французских солдат, а вдвое больше сдано генералами и императором в плен, что победные флаги Аустерлица брошены под сапоги завоевателей.
Рано утром прибежала Мари: только что заходил вернувшийся из поездки Теофиль, здоровый и невредимый, но с тяжелыми вестями. Воодушевленные победой под Седаном, прусские армии чуть ли не церемониальным маршем движутся на Париж двумя колоннами, через Лаон и Суассон и через Реймс. Стосемидесятитысячная армия Базена заперта в Меце, словно в мышеловке, осаждены все важнейшие крепости на востоке страны; Страсбург, Туль, Фальсбур, Бельфор.