Все же Луизе удалось немного успокоить Прано. Заставив себя не смотреть в сторону вольер и клеток, где продолжали греметь выстрелы, она побежала к воротам… «А может быть, ты не имеешь права покидать несчастного? Вдруг он накинет петлю себе на шею? — Она остановилась, оглянулась на окна кабинета, в одном из них увидела силуэт согбенной мужской фигуры. — Да нет, мысль о будущем зоопарке Парижа, который мы создадим при Коммуне, конечно же утешила его. Ведь опять появилась цель жизни».
В просторном зале Бурдон, освещенном газовыми рожками и десятками свечей, тесно и душно. Колеблющееся пламя отбрасывает на стены и потолок причудливые тени ораторов. На смену капитану Монтелю, призывающему немедленно взяться за оружие, поднимается столяр Шоссевер, требующий реквизировать у буржуа все продовольствие и разделить его между погибающими от голода. Затем член Центрального республиканского комитета Национальной гвардии Брандели призывает ударить в набат с колокольни ближайшей церкви Сен-Поль и начать возводить баррикады, без которых не обходилась ни одна французская революция.
Пляшущие отсветы пламени и уродливые тени на стенах напоминают Луизе офорты Гойи. Она здесь не одна, а с неразлучными подругами — Мари и Аней Жаклар, побледневшей и осунувшейся: ее Шарль третий месяц сидит в самой страшной тюрьме Парижа — Консьержери — и неизвестно, выйдет ли оттуда живым… Все трое с нетерпением ждут выступления Теофиля Ферре.
И вот ножевыми лезвиями вспыхивают над трибуной, обтянутой красным бархатом, знакомые стекла пенсне. Черные волосы Теофиля растрепаны, словно он только что вырвался из драки. Зал гудит неутихающим прибоем, но Ферре стучит кулаком по кафедре, и зал постепенно стихает,
— Больше четырех месяцев прошло после Седана, а мы все говорим, говорим, говорим! А враги не снят! Трошю поклялся не сдавать пруссакам Париж, и он не собирается сдавать его сам, Он хочет сдержать свое подлое слово, он уходит в отставку, и его заменяет Винуа. Но генералы Курти и Бертеи де Во уже получили приказ в случае восстания Парижа оставить позиции, где они сдерживают пруссаков, и идти на нас. Жандармерия генерала Мальруа наготове. Частям генерала д'Эксеа приказано ударить по Бельвилю с тыла. Париж в двойной осаде, в двойной западне, а мы занимаемся словоизвержениями, от которых не подохнет ни одна крыса! За всю тысячелетнюю историю Франция не переживала такого позора, как коронация завоевателя в самом сердце страны, рядом с Парижем!
Луизе кажется, что от шквала криков обрушится потолок и рухнут стены, а Теофиль, сложив по привычке на груди руки, стоит и ждет.
— Что же ты предлагаешь, Ферре? — пробивается сквозь шум голос Брандели.
— Взять приступом тюрьмы, освободить политических, а завтра штурмовать Ратушу, провозглашать Коммуну!
Нет, зал Бурдон, да, наверно, и ни один из залов Парижа, никогда но слышал такой бури, такого обвального грохота аплодисментов, таких криков. И Луиза в эти минуты, больше чем когда бы то ни было, убеждена, что именно ее Теофилю будущая республика вверит свою судьбу. Аня, не вытирая слез, обнимает то Луизу, то Мари.
— Значит, Шарль сегодня будет свободен! Какое счастье! Какое счастье!
Через десять — пятнадцать минут собравшиеся в зале Бурдон расходятся колоннами в разные стороны: одни направляются к тюрьме Мазас, другие — к Консьержери, третьи — к Сент-Пелажи. Все верят в близкую победу.
Одушевленная, как никогда, шагает по ночным улицам Луиза. Вот и исполнилась ее мечта, рядом с Теофилем она идет сражаться за будущее свободной Франции, чувствует плечом его плечо.
Теофиль весел, оживлен, близость опасности придает ему уверенность и силу. Он то и дело смеется, блестя в ночной полутьме зубами. К удивлению Луизы, он останавливает встречные колымаги ночных извозчиков, поворачивает их к тюрьме Мазас.
— Зачем, Тео? — недоумевает Луиза.
— А пусть тюремщики думают, что с нами пришла артиллерия! Нагоним на них страху…
Да, колеса гремят по булыжным мостовым с угрожающим грохотом, точь-в-точь — подъезжают пушки, готовые разнести в щебень и пыль тюремную цитадель. И перепуганные и застигнутые врасплох тюремщики сдаются: Флуранс, Бауэр, Эмбер, Дюпа и Мелье выходят из ворот Мазаса. Снова пылают факелы, и трепещут в их свете самодельные знамена — красные рубашки и шарфы. Снова — ощущение близкой победы.
А утром…
Холодный сырой день. Вот-вот начнется не то дождь, не то снег. Все мокро: и мостовые, и стены домов, и афиши, расклеенные на столбах и оградах. Луиза и Натали Лемель с шаспо на плече спешат к Ратуше, — именно там сегодня решится судьба Франции. Серый фасад Ратуши, увенчанный статуями великих людей нации, угрюм и неприступен, сквозь стекла окон поблескивают штыки и оружейные дула, — там забаррикадировались «бретонцы», мобили Трошю. Их, пожалуй, не выкурить оттуда даже залпами орудий.
Подходя со своим батальоном к площади, Луиза видит на балконе углового дома на улице Риволи Делеклюза, Артюра Арну и других, — условлено, что именно оттуда они будут наблюдать за штурмом Ратуши и руководить им.
Час штурма настал, но на площади появляются лишь те батальоны, которыми командуют люди с площади Кордери: Бенуа Малон, Виктор Клеман с маршевой ротой, Ферре с национальными гвардейцами Монмартра, Дюваль, Серизье, Сапиа… Флуранса с его десятью тысячами гвардейцев нет! Он, видимо, решил защищать родной Бельвиль, не хочет принимать участия в общей схватке, не веря в успех. Как это не похоже на неистового Флуранса! Неужели последняя тюрьма сломила несгибаемую волю этого человека, убила его решительность и дерзость?!
До двух часов дня ждут сигнала к штурму собравшиеся перед Ратушей батальоны. Окна Ратуши ощерены штыками и ружейными дулами. Наконец помощник мэра Парижа Шодэ нагло заявляет республиканцам:
— Коммуна — пустое слово! Париж более не может сражаться, перемирие неизбежно! А ваш мятеж мы подавим силой! Мы приготовились к встрече с вами!
И затем — стрельба из окон Ратуши. Убитые и раненые. Снова на камнях Гревской площади — кровь. Повстанцы вынуждены отступить. Луиза, скрежеща зубами от бессильной ярости, последней отходит в рядах своего батальона, грозя Ратуше судорожно сжатым кулаком… Еще одна попытка восстания подавлена, еще одна надежда погребена!
А вечером повстанцы Трошю и Винуа, в окружении внушительного конвоя, расклеивают по городу распоряжения правительства: закрываются все клубы, запрещаются газеты «Призыв» Делеклюза и «Борьба» Пиа, удваивается количество военных судов, всякий «сеющий вражду и смуту» будет немедленно судим по законам военного времени. У редакции «Призыва» и «Борьбы» дежурят вооруженные митральезами мобили и солдаты Винуа…
На следующее утро, со слов Рошфора, Теофиль рассказывал сестре и Луизе, что вчера, после побоища перед Ратушей Жюль Фавр посетил в Версале Бисмарка и за обедом жаловался ему на парижскую «чернь», разграбившую его загородную виллу. И Бисмарк якобы посоветовал ему:
— А вы напрасно боитесь мятежей, любезный! Спровоцируйте мятеж сами, пока у вас есть армия для его подавления. А то ведь после заключения перемирия мы ваши линейные части разоружим! Вот тогда-то вам придется худо!
— Да, теперь снова ждать и провокаций, и арестов, и смертных приговоров, — заметил Теофиль. — Опять большинству из нас уходить в подполье и оттуда вести борьбу с самозваной сволочью… А перемирие они с пруссаками обязательно заключат и все свои объединенные сил бросят против Парижа.
И, как всегда, Ферре оказался прав: к вечеру двадцать восьмого января прусские батареи прекратили варварский обстрел Парижа, а на следующий день город узнал об условиях перемирия. Врагу сдаются все четырнадцать фортов, окружающих город, казалось бы, неприступной стеной, передаются пушки на крепостных валах и редутах, войска разоружаются и считаются военнопленными. И лишь Национальная гвардия сохраняет оружие.
— На это наши подлецы не отважились, — говорили парижане. — Они знают, что мы не отдадим ни шаспо, ни тесаков, ни пушек, отлитых на кровные рабочие су…
Луиза ходила словно обезумевшая, все ей стало немило, казалось, весь горизонт заволокло черными тучами и смерть распростерла над городом зловещие крылья. И все же она принимала участие во всех попытках протеста, которыми осажденный город выражал негодование против позорной капитуляции. Маршировала в манифестациях под лозунгом «Не отдадим фортов!», целые дни проводила в кафе «Дез-Эмисфер» на бульваре Вольтера, где обосновался республиканский штаб, била вместе с другими и набат в церкви Сен-Лоран, стучалась в двери бедняцких домов и призывала к оружию. Но на душе было темно и пусто: сейчас, когда пруссаки и «герои национальной измены» объединились против Парижа, надежды на победу почти не осталось. Ах, если бы провозгласили Коммуну, сколько бы сердец снова воспламенилось и надеждой, и жаждой борьбы!
Марианна совсем извелась, глядя на почерневшую от горя Луизу, пыталась утешить и успокоить ее.
— Да ведь не все потеряно, доченька, — повторяла она, поглаживая Луизу по коротко остриженным волосам. — Ты же сама говоришь, что в новое Национальное собрание, которое будет подписывать мирный договор, выдвинуты такие прекрасные люди, как Гюго, Гарибальди, Делеклюз, Рошфор, Пиа, Малой. Может, им удастся что-то сделать!
Луиза в ответ сокрушенно качала головой.
— Ах, милая моя старенькая мама. Опять ты ничего не понимаешь! Таких, как Гюго и Гарибальди, в Собрании окажется десять — двадцать человек, а всего в Собрании более семисот. И я согласна с Тео, в большинстве будут буржуа и монархисты, те, кто еще недавно обожал Бонапарта, а ныне поклоняется Трошю, Тьеру и всей этой своре. Они подпишут мир с Вильгельмом и Бисмарком на любых условиях, лишь бы задушить революционную республиканскую Францию. Вот увидишь!
И все же она с нетерпением и тайной надеждой ждала вестей из Бордо, где заседало вновь избранное Национальное собрание. Она еще надеялась на чудо…
Тайком, украдкой по вечерам изредка встречалась с Теофилем и, бродя по ночным улицам и набережным, слушала его с жадностью и доверием. Теофиль вынужден был скрываться от ареста, ходил в заношенной рабочей блузе и картузе, в черных очках, днем показываться где-нибудь ему было невозможно. Скрывались и Флуране, и Бланки, многие бежали за границу или томились по тюрьмам.