Через полчаса она без приключений добралась до улицы Удо.
Марианна судорожно рыдала на ее плече, по-детски всхлипывая и шмыгая носом. Захлебывалась лаем и визгом ошалевшая от радости Финеттка, прыгала вокруг, лизала руки.
Как могла, Луиза успокаивала мать.
— Потерпи немного, мама! Скоро…
— Да что скоро-то?! — перебила Марианна. — Скоро всех вас перебьют! Что, что со мной без тебя будет, доченька?! Боже мой, да какая ты стала худая! Нынче ела ли что-нибудь?
— Ела, мамочка, ела! В госпитале, где я работаю, хорошо кормят.
— Ты хоть матери-то не ври, Луизетта! Я же все вижу, все понимаю! Гос-пи-таль! Руки-то совсем черные!
— Ну хорошо, ма, хорошо! Как мальчишки? Кормит их мосье Клемансо?
Бессильно опустившись на стул, Марианна устало кивнула.
— А-а! Если бы не мосье Клемансо, дай ему бог долгой жизни, ты, наверно, не застала бы свою мать живой, Луизетта! А мальчишки, что ж… старшие разбежались, воюют, — Гавроши. А младшие… Ты бы днем зашла, посмотрела…
Уйти Луизе удалось с трудом, Марианна цеплялась sa нее дрожащими руками, глаза блестели от слез.
— Убьют тебя, девочка! Каких ужасов наслушалась я! В Версале так мучают пленных — от рассказов волосы встают дыбом. Не щадят ни женщин, ни детей.
— Мне, мамочка, ничто не грозит!
На кладбище вернулась, когда бой разгорался с новой силой. Версальцы разобрали часть баррикады и в образовавшийся прогал вкатили две митральезы. Скрываясь за широкими стальными щитами картечниц, били по кладбищу прямой наводкой. Красная кирпичная пыль клубилась над стеной в блеклом свете утра. Старика Моро ранило в левое плечо, перебинтованная, окровавленная рука — на перевязи, но он отказался покинуть пост.
— Отстаньте! Еще хоть парочку их спроважу на тот свет!
С рассветом версальцы подвезли тяжелые орудия, под ударами их снарядов стена шаталась и рушилась. Там и тут появлялись в ней бреши, рваными ранами кровавились изломы кирпича. Невидимым ножом отсекало у деревьев вершины и ветки. Опрокидывались памятники и кресты.
— И мертвым покоя нет! — бурчал Моро в седую бороду.
Близко к полудню прискакал адъютант Ла Сесилиа.
— Сейчас же половину людей на баррикады шоссе Клиньянкур! Приказ генерала! Пруссаки пропустили версальцев в ворота Сент-Уэн! Поторопитесь, дорога каждая минута!
Менее чем через полчаса Луиза и десятка три ее товарищей по батальону оказались на баррикаде у шоссе Клиньянкур. Именно здесь скорее всего следовало ждать наступления версальцев, по изрытой воронками улице Дамремо. На ней, возле станции окружной дороги, огромными кострами догорали дома, вспухали и будто взрывались черно-белые клубы дыма, пронизанные блеском искр. В доме, на который опиралась одним плечом баррикада, жалобно, надрывая сердце, плакал ребенок, вдоль стены, волоча простреленную ногу, полз, не выпуская из рук шаспо, рыжебородый гвардеец. На тротуаре рядком лежали убитые.
Но рассмотреть все это у Луизы не было времени. Отодвинув уткнувшегося лицом в камни убитого, она приникла глазом к щели в баррикаде. Да, всего в двадцати метрах мелькают в дыму красные штаны, пронзительно взблескивают штыки, гремят барабаны!
Она тщательно прицеливалась: патроны нужно беречь. Во время коротенькой передышки отползла к лежащим в ряд убитым и обыскала патронташи в надежде, что у кого-нибудь был такой же карабин, как у нее. Повезло: у одного из убитых в подсумке оказались патроны для карабина. Глянула в неподвижное, мальчишеское лицо. «Я отомщу за тебя, парень!»
Но версальцы не торопились с приступом. Вероятно, выжидали, когда поднакопится больше сил или подвезут новые орудия.
В тот день Луиза последний раз видела генерала Домбровского живым. Оторвавшись от бойницы, присела на корточки перезарядить карабин, случайно оглянувшись, увидела группу конных, впереди на вороном жеребце — Домбровский. Обрадовавшись, вскочила и крикнула:
— Генерал!
Он узнал ее и приветственно помахал перчаткой.
Подбежала. Бросив поводья на луку седла, Домбровский обеими руками пожал ее грязную, в пыли и в крови, руку.
— Я рад, что вы живы, Красная дева! Держитесь?
— О да, генерал! Мы не отдадим им Париж?
Он улыбнулся горько и обреченно.
— Мы пропали, мадемуазель Мишель, — тихо сказал он. — Никакое чудо не может спасти нас!
— Не говорите так, генерал!
Домбровский сидел в седле прямой и даже как будто торжественный, а кругом свистели пули, и картечь митральез обивала со стен штукатурку.
Адъютант Рожаловский осторожно прикоснулся к плечу Домбровского:
— Здесь слишком опасно, генерал! Отъедем под защиту стен.
Но Домбровский ответил сердито:
— Я знаю, молодой человек, где мне надлежит быть! Нетерпеливые и скорбные нотки прозвучали в голосе генерала. Может, накануне возможного поражения он сам ищет встречи со смертью?
…Да нет, отмахнулась Луиза, не может быть!
Еще раз пожав ей руку, Домбровский тронул коня. Проводив взглядом его подтянутую, напряженную фигуру, Луиза повернулась и побежала к баррикаде, но на полдороге ее остановил короткий болезненный вскрик. Оглянувшись, увидела, как Домбровский, уронив повод, схватился руками за живот и стал валиться с седла. Если бы Рожаловский не поддержал, он упал бы с коня. Нашла-таки генерала его пуля!
Луиза кинулась назад. Когда подбежала, Рожаловский и Потапенко уже укладывали на землю безвольно обвисшее тело Домбровского, — на мундире, ниже пояса, зловеще расплывалось кровавое пятно. О, по работе в госпиталях Луиза знала, что значит пулевое ранение в живот!
— Носилки! Давай носилки! — кричал, обернувшись к баррикаде, кто-то из офицеров. — Сюда! Сюда!
Домбровский был еще жив. Превозмогая боль, неожиданно улыбнулся, и Луизе показалось, что мелькнуло в этой улыбке непонятное удовлетворение. Лицо, однако, быстро бледнело, синели, вздрагивая, губы. Он сказад тихо, но внятно:
— Жизнь моя не играет роли, думайте о спасения Республики… Прощайте, друзья…
Домбровского уложили на полотняные, закапанные кровью носилки, и офицеры понесли командира к больнице Лярибуазьер. И вдруг тонко и пронзительно заржал вслед носилкам конь Домбровского, рванулся вдогонку, брызжа из-под копыт огнем.
…Уже после поражения Коммуны, в камерах тюрьмы Сатори, кто-то рассказал Луизе о прощании гвардии с генералом. Из больницы Лярибуазьер тело перевезли в Ратушу — федераты тогда еще удерживали ее, — положили на обитую синим атласом постель в знаменитой «Голубой комнате». В Ратуше в тот день было до предела тревожно: версальцы уже захватили площадь Согласия, улицу Риволи и набережные почти до самой Ратуши. На левом берегу Сены в их руках Марсово поле, Дворец Инвалидов, Люксембургский дворец, бульвар Сен-Мишель и часть Латинского квартала. Огненные протуберанцы вздымаются над Тюильри, над зданием Почетного легиона, Государственного совета, Счетной палаты, — в отблесках пожаров становятся багровыми стены «Голубой комнаты». Домбровский лежит в черном сюртуке с золотыми галунами на рукавах, неподвижно вздернув заостренную белокурую бородку. Сидя у постели, капитан Жорж Пилотель торопливо набрасывает последний портрет генерала.
Часа через два, завернув тело в красное знамя, при свете сотен факелов, его повезут на Пер-Лашез, и по пути к кладбищу трагический кортеж не раз остановится, чтобы гвардейцы попрощались с тем, кого любили и кому верили до конца. И Верморель, чуть картавя, скажет над могилой прощальное слово:
— В ряду первых он отдал свою жизнь за Коммуну!
Поклянемся же, братья, что уйдем от его могилы лишь затем, чтобы умереть так же геройски, как умер он! Да здравствует Коммуна!..
А Луиза в те часы продолжала сражаться. Сдерживая слезы, она посылала пулю за пулей в мелькавшие вдали тени.
— Это вам за него, сволочи! За него!
В доме слева на втором или на третьем этаже продолжал плакать уже осипший ребенок, от этого плача судорожно сжималось сердце. Может, малыш заходится криком на груди убитой матери: картечь митральез железным смерчем хлещет по фасадам домов, по окнам, дробя в щепки жалюзи, осыпая защитников баррикады битым стеклом. Но покинуть пост нельзя, каждую секунду можно ждать атаки, а бойцов осталось не так уж много. И слева и справа неподвижны уткнувшиеся в камни тела.
Неожиданно послышались мальчишеские голоса. Луиза обернулась. Трое ребятишек прибивали к палке плакат, написанный на фанерке черной краской. Издали Луиза без труда прочитала крупные буквы:
«Смерть Тьеру, Мак-Магону и Дюкро, смерть крысам, грызущим народ!»
Под фанеркой болталась на веревочке дохлая крыса,
— Молодцы! — крикнула Луиза. — Но ведь ее, наверно, можно было съесть!
Мальчишки обернулись, и один ответил:
— Нет, мадемуазель Луиза! Она давно сдохла. Воняет!
Ба, да ведь это Жак, которого ты недобрала на площади Клиши, — его отца версальцы прикололи штыками к дереву в Булонском лесу!
— Ты стал настоящим инсургентом, Жак! — улыбнулась она.
— О да, мадемуазель Луиза! У меня — оружие! — и, подхватив лежавший на камнях карабин, Жак вскинул его над головой.
— Значит, папашу Габриэля убили?
— Да! — с недетской горечью кивнул Жак. — Я мщу и за него! У вас есть патроны, мадемуазель Луиза?
— Немного, Жак.
— Я поделюсь с вами — Он с гордостью похлопал себя по оттопырившейся выше пояса рубашке. — Я забираю у убитых, ведь им все равно ни к чему! А нам необходимо защищать Париж!
Чуть пригибаясь под свистящими над улицей пулями, подошел темноглазый, чем-то напоминавший Камилла лейтенант Жиро.
— Ах, вот ты где, Жак?! — обрадовался он. — Ты мне снова понадобился! — Жиро присел на корточки и пояснил Луизе: — Он незаменимый разведчик, мадемуазель! Благодаря ему мы знаем о продвижении версальцев, о сопротивлении баррикад. Так вот, Жак… Надо посмотреть, что происходит на улице Руссо, пробежать по ней до ворот Клиньянкур. Держатся ли наши?! Где; наступают красные штаны? Куда везут орудия? Никто из взрослых не может этого сделать, дорогой Жатс, лишь ты и твои дружки. Понял? От тебя, может, зависит не только судьба Монмартра, но и всего Парижа!