— Это там, сзади, — показал Адам.
Грек кивнул.
Папа, встав, покачнулся и схватился за край стола.
— Давай я провожу тебя, — предложила я, поднимаясь.
— Да пошла ты, Элис, — прошипел он.
Я с размаху рухнула на стул, будто от пощечины.
Медленной, неверной походкой отец осторожно двинулся в глубь ресторана. За ним внимательно наблюдал Чарли. Я видела, что папа идет очень осторожно, пытаясь сохранить равновесие. Он уже добрался до двери с надписью «Мужчины», но внезапно повернул направо и скрылся из виду. Я видела, как хлопнула боковая дверь, через которую мой отец выбежал на улицу. В следующий миг Чарли бросился к двери, за ним мама.
Когда вскочил и Адам, Грек схватил его за руку и потянул обратно:
— Вы остаетесь здесь, нам с вами необходимо поговорить.
Эти слова донеслись до меня, когда я уже летела к выходу. На улице я обнаружила Чарли и маму, кричавших что-то вслед отъезжающему такси. Чарли сразу же поймал другое такси, распахнул перед нами дверцу, а когда мы с мамой нырнули на заднее сиденье, сказал водителю:
— Видишь такси впереди? Езжай за ним, не упусти. — После чего он захлопнул дверцу.
Таксист сделал так, как ему было велено: дал по газам и рванулся вперед на такой скорости, что нас вдавило в виниловую обшивку сиденья. Мы на несколько кварталов отставали от машины впереди. Но наш водитель оказался настоящим гонщиком. Через минуту, когда другое такси свернуло на север по Третьей авеню, мы уже были почти у него на хвосте.
— Если не отстанете от него до конца, получите хорошие чаевые, — посулила мама.
— Вы хоть представляете, куда он может ехать? — спросил таксист.
— Угол Пятьдесят пятой и Десятой, — сказала я, копаясь в сумке в поисках сигарет.
— Не вздумай здесь курить, — приказала мне мама. — Не тебе нужно нервы успокаивать…
— Дай же ты мне объяснить…
— Нет. Я не нуждаюсь в твоих объяснениях.
— Мама…
— Заткнись, Элис. Заткнись и дай мне подумать.
Мама закрыла глаза. Ее била дрожь, а потом она начала рыдать.
Но когда я сделала попытку обнять ее, она завизжала:
— Не прикасайся ко мне.
Стало тихо. Водитель, оглянувшись, посмотрел на нас дикими глазами.
— Нечего на нас пялиться, — огрызнулась мама. — Не спускайте глаз с того такси.
Снова тишина. Я отодвинулась подальше от матери, прислонилась лбом к оконному стеклу и подумала: Можно распахнуть дверцу и выброситься. Ударюсь о тротуар, потеряю сознание от удара, если повезет… и пусть все пропадет пропадом.
Я закрыла глаза и сказала себе: «Киаран никогда бы не простил мне, если бы я добровольно отказалась от того, что у него было отнято». Медленно разжав пальцы, я выпустила дверную ручку. Сцепила руки. И больше не спускала глаз с едущего впереди такси. Наш таксист не отставал, быстро и ловко следуя за ним по Третьей авеню, затем повернул налево на Пятьдесят седьмую улицу, на запад до Десятой авеню и на два квартала к югу.
— Нам туда, — сказала я, увидев толпу у входа в студию.
Машина перед нами внезапно притормозила, дверца распахнулась, и из нее тяжело вывалился папа.
— Остановите! — закричала я, швырнув на переднее сиденье две десятки.
Мы с мамой выскочили, каждая из своей двери. Я видела стоящего перед студией Питера в окружении людей. Папа пробивался к нему сквозь эту толпу, мама кричала ему, чтобы он остановился, я рвалась вперед, пытаясь удержать.
— Мерзавец, негодяй, ты нас опозорил! Ты разрушил все, негодяй! — издали заревел папа.
Питер повернулся на крик.
— Иуда! — рявкнул папа, и в этот момент их взгляды встретились.
Питер выглядел таким испуганным и растерянным, каким я не видела его ни разу в жизни, а отец замахнулся, собираясь ударить своего старшего сына.
Но тут вдруг совсем неожиданно папа остановился, будто что-то его ослепило. Он застыл неподвижно всего в нескольких футах от Питера. А потом рухнул ничком и ударился лицом о тротуар.
Я слышала, как за спиной кричала мама одно слово:
— Нет!
Я упала на колени рядом с отцом, неподвижным, тихим. Позднее коронер сказал мне:
— У него разорвалось сердце.
Глава тридцать первая
Ирландские католики предпочитают хоронить своих мертвецов без лишних проволочек. Жизнь закончилась, необходимые формальности выполнены, тело обмыто, обряжено и подготовлено к последнему ритуалу, запланирован перевоз останков, то есть доставка гроба с покойным из погребальной конторы в часовню, где пройдет заупокойная месса. Затем к полудню следующего утра, после того как священник произнесет все молитвы и слова в память о покойном, гроб переносят на кладбище и опускают в землю. Бренная жизнь человека на этой земле окончена. Когда я спросила священника, отца Миана, которого Хоуи попросил взять на себя всю ритуальную часть, зачем надо было хоронить моего отца в такой спешке, он, утешая, положил руку мне на плечо:
— Ваш отец уже с Господом. Он возвратился в почву, сотворенную нашим Создателем, чтобы мы могли расти и питаться… но так уж заведено, это необходимо для перехода в Вечность, который все мы совершим рано или поздно. Для тех же, кто остался здесь, лучше, чтобы все прошло быстро. Это позволит вам, вашей маме и брату вернуться к жизни. Поскольку ваш отец ежедневно причащался, он быстро пройдет чистилище. Я не удивлюсь, если он уже в раю.
Поскольку ваш отец ежедневно причащался…
Для меня это было новостью. Отец Миан был новым священником в церкви Св. Малахии, предыдущий духовник Хоуи заболел и был куда-то переведен… («Я почти уверен, что он подцепил ту же заразу», — сказал мне друг.) Через несколько часов после смерти отца я позвонила Хоуи на домашний телефон. Он бросился в больницу, куда забрали тело, и остался там со мной на всю ночь. Как только над Манхэттеном забрезжил рассвет, Хоуи позвонил в церковь Св. Малахии и поднял отца Миана с постели. Через час он был с нами, читал заупокойные молитвы и всячески старался меня утешить — я была в оцепенении и мало что понимала после бессонной ночи. Он же разговаривал с Ширли, которой по моей просьбе позвонил Хоуи, чтобы сообщить о случившемся. Она приехала из Нью-Джерси, потрясенная и раздавленная чувством вины. Это Ширли рассказала отцу Миану, что папа ежедневно ходил к утренней восьмичасовой мессе в церковь Святого Семейства на Сорок седьмой Ист-стрит. Потом она разрыдалась на глазах у всех нас.
— Он всегда любил Бренду, только ее одну. Это разбивало мне сердце, но что я могла поделать — его никогда не тянуло ко мне так, как к ней… извините, что говорю при вас такие вещи, святой отец.
Отец Миан — человек лет сорока, небольшого роста, худощавый, с быстрым взглядом и пристрастием к табаку (мы с ним несколько раз курили вместе в больничном дворе, около похоронного бюро и церкви и на кладбище после похорон) — успевал позаботиться о многих вещах. У мамы, как только на наших глазах отец упал на мостовую Пятьдесят пятой Вест-стрит, началась сильнейшая истерика. Так что, когда к месту происшествия прибыли машины «Скорой помощи», они обнаружили меня сидящей на корточках: я обеими руками держала маму, чтобы не дать ей броситься на тело мертвого отца. Я поехала с мамой в больницу Коламбус, где ее поместили под наблюдение в психиатрическое отделение, сделали укол успокоительного и уложили спать. Придя в себя на следующее утро, она обнаружила свою дочь, клюющую носом на стуле рядом с ее кроватью. Увидев меня, мама принялась выть, ее крик становился все громче, пока в палату не вошла медсестра и не дала ей выпить транквилизатор из бумажного стаканчика. Дежурный психиатр, осмотрев маму, сказал, что хочет оставить ее под наблюдением еще на сутки, а меня буквально прогнал домой, снабдив рецептом валиума на неделю, «чтобы полегче было выдержать все, что вам предстоит».
— Ничего легкого в этом нет, — пробормотала я.
— Конечно нет, — кивнул врач. — Но я настаиваю, сейчас для вас главное — пойти домой и хорошенько выспаться.
— Слишком много дел.
— Мисс Бернс, без сна…
— Вот только учить меня не надо, — отрезала я. — Я уже побывала однажды в охренеть какой сложной ситуации.
Разумеется, я тут же извинилась. И забрала валиум. И позволила Хоуи и отцу Миану взять на себя организацию похорон. Мы договорились, что отпевание пройдет в церкви Св. Малахии, не просто в приходе отца Миана, но к тому же, по словам Хоуи, который однажды бывал на мессе в Св. Семействе, церкви более старинной и с обстановкой более возвышенной и одухотворенной, чем в той, которую посещал папа.
— В Св. Семействе все напоминает молельный зал где-нибудь на Среднем Западе, — пояснил Хоуи. — А Св. Малахия это же готика! Я и сам хотел бы, чтобы меня провожали в последний путь только оттуда.
Мы с Хоуи навестили похоронное бюро в Адской кухне — «Фланаган и сыновья», — рекомендованное отцом Мианом. Дежуривший в тот день молодой человек, Колам Фланаган-младший, сообщил мне, что недавно приехал из Дублина к своему дяде, владельцу этого заведения, которому пошел вот уже сто тринадцатый год.
— Я знаю Дублин, — сказала я, но по моему тону молодой человек понял, что я не хочу вдаваться в объяснения.
Надо отдать ему должное, Колам не стал на меня давить. И не возражал, когда я заявила, что моего отца никогда в жизни не интересовали наряды и пышное убранство:
— Так что он бы сильно огорчился, узнав, что я не выбрала для него самый простой гроб. И спорить на эту тему я не хочу.
Я отлично знала, что часто распорядители похорон уговаривают родственников покойного устроить последнее пристанище подороже и пороскошнее. Покончив с этим, мы нашли участок на кладбище в Бруклине, недалеко от парка Якоба Рииса, где отец работал спасателем в конце тридцатых, до того как вой на захватила его в свои безжалостные тиски. Когда гробовщик показал мне простой лакированный сосновый ящик с простой белой атласной внутренней отделкой, я закрыла глаза. Перед глазами снова возникла эта картина — папа, багровый от ярости, бросается к своему заблудшему сыну-предателю. Его захлестнула волна такого гнева, что подорванная сердечнососудистая система не выдержала, оборвав жизнь в момент отцовского бессилия — неспособности защитить сына ни от мести другого сына, ни от длинных рук закона.