его вопроса:
— Дежурный стажер в этом сумасшедшем доме настаивал на том, чтобы я осталась в палате до утра. А я похвалила его за то, какие хорошие лекарства мне подобрали. Их снадобья отправили меня в нокаут и помогли проскочить фазу истерики, но сделали это мягко, не так, будто мне дали по голове бейсбольной битой. Ну, а потом я ему сказала: раз меня не заперли и не обрядили в смирительную рубашку, я ухожу… и попробуйте только меня остановить.
— Ты — настоящий пример того, как надо приходить в норму.
— Не уверена. Просто я решила держать свое горе при себе, пока все это не закончится. Теперь я хочу прояснить одну вещь: недопустимо, чтобы Питер явился на похороны.
— Уверена, что об этом мы можем не беспокоиться.
— Откуда такая уверенность? Может, тебе известно, где он сейчас?
— Как и ты, я еще никак не приду в себя из-за всего, что случилось за эти тридцать шесть часов. И я понятия не имею, где Питер.
— Обещай, что не понесешься его разыскивать.
Я, признаться, собиралась попросить Хоуи, чтобы он этим занялся. А заодно собрал информацию о том, что пишут в прессе по нашим делам.
Мама обо всем этом ничего не знала, хотя Мардж, ее невероятно эффективная секретарша, наверняка делала вырезки всех заметок и даже, возможно, записывала на видеомагнитофон телевизионные репортажи о задержании Адама. Мама была из тех людей, которые стремятся владеть всей информацией. А вся эта ее стремительность и деловитость в то утро — я это ясно понимала — была не чем иным, как способом заглушить отчаянную душевную боль.
Вчера в продаже появился номер «Эсквайра» со статьей Питера. Выйдя от мамы около семи утра, я купила номер у газетчика на углу Восемьдесят шестой улицы и Бродвея, затем свернула на юг и зашла в «Бургер Джойнт», мою любимую забегаловку в этом районе. Я ела яичницу с тостами, пила кофе — который здесь был очень неплох — и читала текст Питера, тщательно отшлифованный и чеканный. Восхищаться написанным мне никак не хотелось. Однако на меня произвели впечатление эрудиция Питера, его начитанность и то, как искусно он бросает читателя прямо в паутину, сотканную из обманов, семейных и социальных, как он недвусмысленно указывал на то, что махинации на Уолл-стрит отражают культуру общества, находящегося в плену у «денег как определяющего принципа в отношениях между людьми». Все эти темы Питер мастерски вплел в историю нашего брата — рассказ о том, как тот пытался заслужить одобрение отца, но всегда чувствовал себя «непокорным спортсменом, которого вынуждают подчиняться», — с целью показать, что жизнь Адама разрушила развившаяся в нем «потребность» зарабатывать большие деньги. Шли описания «тепличной» жизни нашей семьи в Олд-Гринвиче, внезапного отказа Адама от хоккея с шайбой (по той причине, предположил Питер, что «у него никогда не было инстинкта убийцы»), нескольких лет тренерской работы в школьной команде, а потом возрождения Адама в роли Ковбоя Мусорных Облигаций и того, как он подпал под чары коррумпированного горячего гуру по имени Тэд Стрикленд… Все это подавалось очень эмоционально и в то же время складно, с вниманием к стилю. Дочитывала я, охваченная отчаянием, потому в конце Питер открыто предполагал, что публикация этой истории будет означать арест Адама и верный конец его, Питера, отношений с отцом: «Папа, оставаясь морпехом до мозга костей, никогда не простит мне того, что я нарушил его принципы, его глубоко укорененный код верности семье». По крайней мере, Питер, надо отдать ему должное, ни разу даже не попытался оправдаться в своем решении раскрыть правду об Адаме. Он избегал ханжества и морализаторства. Зато задавал много вопросов о том, насколько приемлемо (или неприемлемо) обвинять близкого и любимого человека, если тот совершил преступное деяние. Ни разу он не попытался склонить читателя на свою сторону. Как редактор, я невольно восхищалась тем, с каким искусством Питер рассуждал о важнейших этических проблемах, поднимаемых в статье, ни разу не попытавшись навязать свои мысли читателям. Он предлагал им сделать собственные выводы, возможно, даже осудив его решение обнародовать преступления брата. Питер не боялся порицания и давал понять, что предвидит обвинения в беспринципности и предательстве.
Закончив читать, я несколько минут сидела молча, глядя на дно кофейной чашки и стараясь взять себя в руки, чтобы снова не впасть в тоску. Будь ты проклят, Питер, хорошо же ты пригвоздил нас, свою плоть и кровь. Обо мне он говорил скупо — упомянул лишь, что я подвергалась преследованию хулиганов в Олд-Гринвиче и всегда выходила за рамки конформистских норм (эта оценка мне понравилась). Но когда речь зашла о безумных маминых взрывах, постоянных изменах папы, об отцовском давлении на обоих сыновей, из-за которого один вынужден был пойти на разрыв с семьей и стать радикалом, а другой попытался стать тем, кем хотел бы видеть его отец, Питер сумел описать это с жестокой прямотой. Я не сомневалась, что мама взовьется до небес, если прочитает это, хотя Питер проявил определенную степень сострадания к матери и ее статусу домашней хозяйки в послевоенное время, высокообразованной, но вынужденной заниматься домашней работой, которую она искренне ненавидела, а тем более оказавшейся сосланной в «быдлобург», где к ней, бруклинской еврейке, относились с нескрываемым пренебрежением.
Однако вторая половина статьи была почти полностью посвящена Адаму и мошеннической схеме, в которой тот участвовал, с подробным описанием всех махинаций. Сухой рассказ Питера был разрушителен в своей доскональности — бесстрастный, подробный отчет об огромной жажде наживы и развращенности Адама. Теперь я поняла, почему Питер и «Эсквайр» так тщательно скрывали статью до публикации. Она читалась как судебное обвинительное заключение.
Рядом с туалетами в «Бургер Джойнт» был работающий телефон-автомат. Я взглянула на часы. Восемь утра. Я позвонила Хоуи домой. Он ответил на четвертом гудке, и по сонному голосу было ясно: ему необходима порция кофеина.
— Я так и думал, что это ты. Приезжай, кофе тебя ждет.
По пути к станции метро на Семьдесят второй улице я прошла мимо трансвестита. Стоя у отеля «Ансония» он/она рыдал/а во весь голос, тушь и подводка для глаз растеклись по щекам, а вопли, вырывавшиеся из его/ее груди, казались — а для него/ нее, несомненно, и были — выражением вселенской скорби.
Хоуи встретил меня в серой шелковой пижаме и бархатных тапочках, на худые плечи был наброшен шелковый халат с узором в турецкие огурцы.
— Ну, надеюсь, ты была умницей и выспалась? — спросил он, обнимая меня.
— Валиум имеет бесспорные достоинства, — признала я.
— Валиум — это фармацевтическая нирвана.
— Пока на него не подсядешь.
— Что плохого в том, чтобы подсесть на нирвану?
Махнув рукой, Хоуи пригласил меня к столу на крохотной кухоньке.
Нас ждал кофе в кофейнике френч-пресс.
Хоуи нажал на поршень и налил напиток в чашки:
— Могу я предложить тебе рюмку коньяка?
— Я всеми силами стараюсь не расклеиться. Так что коньяк… нет, не стоит. И курить не буду — знаю, какой ужас у тебя вызывают сигареты.
— Ну, пару-тройку ты уже выкурила за утро. Мой нос никогда не обманывает.
— Папа мог бы прожить дольше, если бы он бросил курить.
— Твой отец умер от гнева, если можно так выразиться. Это самая убийственная штука, которая разъедает нас изнутри. Сжирает душу.
— Я еще долго буду злиться на Питера. Но я еще больше злюсь на себя.
— На себя-то за что? За то, что не смогла предотвратить распад семьи?
— Потому что три дня назад я совершила жуткую ошибку. Совершенно идиотскую и, кажется, непоправимую.
— Выкладывай.
Я рассказала про письмо Дункана и свою ответную телеграмму, уничтожающую все. Хоуи слушал молча, только взял меня за руку, когда я начала хлюпать, сквозь слезы костеря себя за то, что всегда все только порчу в сердечных делах.
— Ответа от Дункана не было? — спросил он.
Я помотала головой.
— Я кретинка, — сказала я.
— Важнее другое: чего ты хочешь?
— Я не хочу, чтобы мне причинили боль.
— Хм… тогда лучше тебе не связывать свою жизнь ни с кем. Живи, блин, обычной серенькой жизнью, будто так и надо. Да только, милая моя, это не про тебя. Ты ведь уже однажды связала свою жизнь с кем-то. Потом много лет его оплакивала, потом потратила кучу времени на ни к чему не обязывающие отношения с Тоби — убивалась по эмоционально бездарному красавчику. Жаль Дункана… но что-то же заставило тебя убить все, не дав начаться. Прошло семьдесят два часа, но вопрос остается: чего ты хочешь?
— Как я могу думать об этом накануне похорон отца?
— Ну, так и не думай о этом. Но раз уж ты так сокрушаешься, что дала телеграмму, дай вторую — это может все исправить. Я тебе даже ее продиктую: У меня умер папа. Я ничего не соображала. Я скучаю по тебе. Мы можем поговорить?
— Я все испортила. Ты ведь знаешь Дункана. Он твой лучший друг.
— Отправь ему телеграмму.
Я помотала головой.
— Давай свой коньяк, — сказала я.
Мне хотелось пойти на работу. Но Си Си велел мне оставаться дома, и я это помнила. Мне хотелось быть в похоронном бюро, когда туда привезут тело отца. Но Хоуи сказал, чтобы я не мешала гробовщикам заниматься их делом и что о таких вещах, как выбор костюма, в котором его будут хоронить, позаботится мама.
— Лучше тебе пока держаться от нее подальше. Поскольку Питера поблизости нет, мать может обрушить весь свой гнев и обиду на тебя, сколько бы Сэл ни объяснял ей, что ты абсолютно ничего не могла поделать, чтобы спасти ситуацию. Ты же знаешь свою мать. Она, конечно, сильно изменилась к лучшему после того, как сбежала в город и стала королевой недвижимости, но старые привычки живучи. Особенно когда есть возможность на ком-то сорваться и повесить на другого вину, в том числе и собственную. Тебе, боюсь, не поздоровится. Так что держись подальше и не попадайся ей под горячую руку — если ей потребуется твоя помощь, она сама позвонит.