Ничего, кроме нас — страница 120 из 122

бы. Если бы не это, ты бы мог замерзнуть насмерть. Счастливчик! Из такой мясорубки выбрался живым». Только я-то себя счастливчиком не чувствовал. Мне тогда умереть хотелось…

Адам потянулся за следующим печеньем и проглотил его, не жуя.

— Когда меня привезли в реанимацию, я слышал, как врачи обсуждают, что у меня вся грудь в кровоподтеках, и гадают, как же это произошло, если я сидел на пассажирском сиденье. Но у меня было такое сотрясение, что трое суток меня накачивали наркотиками, чтобы мозг пришел в себя. Капельницу поставили, чтобы не было обезвоживания. Когда я снова пришел в себя, рядом с моей кроватью сидел папа. Медсестра убедилась, что я в сознании, и после этого он спросил, нельзя ли ему побыть наедине с сыном. Когда медсестра вышла из палаты, он наклонился ко мне и зашептал: «Ты правильно сделал, что вовремя сориентировался. Из-за сломанных ребер и врачи, и полицейские догадались, что за рулем был ты. Но обе машины сгорели чуть ли не дотла, а кроме того, тот парнишка цветной и вроде как сидел на месте водителя… И я постарался, сразу привез сюда Уолтера Бернстайна, умного юриста-еврея из Нью-Йорка… словом, дело уже закрыто. Машину вел твой товарищ по команде. Ты спал на сиденье рядом с ним. Он не справился с управлением. Врезался в автобус хиппи, погибли они сами и их ребенок. Ты был без сознания. Очнулся, когда машина уже была готова загореться. Сумел выбраться незадолго до того, как оба автомобиля взорвались. Ты потерял сознание в снегу. Нашел вас какой-то дальнобойщик. Вот и вся история. Ты понял? Все было так, как я только что рассказал, и никак иначе. Так все и останется. Мы все уладили с врачами, полицейскими, страховой компанией. Все согласились с тем, что все произошло именно так, и утвердили официальную версию. Считай, что тебе повезло. Чертовски повезло! Знай, ты передо мной в большом долгу. Но запомни главное: мы больше никогда это не будем обсуждать». И правда, мы с ним никогда об этом не заговаривали.

Молчание. Которое тянулось очень долго. Адам так и стоял ко мне спиной, не отрывая взгляда от стены.

Первой заговорила я:

— Значит, спустя пятнадцать лет ты решил все это выложить мне. И, делая это, ты настаиваешь на том, чтобы я разделила с тобой эту тайну и сохранила все в секрете.

— Можешь всем рассказать, если хочешь.

— Не собираюсь я никому рассказывать. За последние годы ты навлек на свою голову достаточно неприятностей. Но я должна тебя спросить: кто еще, кроме пастора Уилли, об этом знает?

— Никто.

Я обшарила глазами все углы мрачной комнатушки, пытаясь разглядеть камеры или микрофоны. Как будто нет. И все же, прежде чем снова заговорить, я понизила голос до шепота:

— Так пусть и остается. Не слушай своего проповедника и не вздумай еще с кем-то поделиться этой историей, если, конечно, не хочешь, чтобы дело вновь открыли, а ты оказался на скамье подсудимых. Только на этот раз тебя обвинят не только в убийстве по неосторожности, но еще и в подкупе ответственных лиц, а семья Фэрфакса может поднять такое, что ты и правда пожелаешь, что не погиб тогда. Ты уверен, что пастор Уилли будет молчать?

— Он всегда уверяет, что все, о чем мы говорим наедине, остается между нами, что он большой специалист по хранению «вечных тайн».

И готова поспорить, что у пастора этого, как у очень многих сверхнабожных людей, наверняка имеются собственные страшные тайны.

— Ну, твои секреты носят глубоко временный характер. Поэтому… я намерена забыть, что слышала этот рассказ.

— Сейчас ты говоришь совсем как папа.

— Я кто угодно, только не наш отец.

— А почему же сговариваешься со мной точно так же, как он много лет назад?

— Потому что мы, увы, родственники. И из этого следует, в частности, что теперь мне придется как-то жить, зная то, о чем ты мне поведал.

— Даже несмотря на то, что минуту назад ты обещала забыть все, что слышала?

— Это было бы слишком просто. Я никогда не забуду эту историю. Но никогда не стану ее обсуждать. И учти, я очень жалею, что ты мне все рассказал.

— Ты должна была знать. Это же про нас. Про то, что мы такое.

Но тут же, оторвав взгляд от потрескавшихся потолочных панелей и люминесцентных ламп, Адам уставился на меня, будто снайпер, нашедший свою цель.

— А ведь ты теперь замешана, — произнес он.

Да, так оно и было. А на обратном пути в город, когда голова моя шла кругом от мыслей обо всем, что только что открылось, меня посетила другая мысль: это секрет, который я никогда никому не открою. Ни матери. Ни, разумеется, Питеру. Ни Хоуи, потому что, хотя ему я доверяла безоговорочно, тайна, которой делишься, перестает быть тайной. Однако, когда мой поезд прибыл на Гранд Сентрал и я пересела на метро до Лексингтон-авеню, я пересмотрела данное себе обещание не рассказывать об этом никому. Выйдя из метро на Астор-плейс, я прошла два квартала на восток до Второй авеню и Одиннадцатой улицы улице и вошла в многоквартирный дом постройки двадцатых годов, в который только что переехал Дункан. Поднялась на лифте на одиннадцатый этаж и вошла в его квартиру.

Пока Дункан разъезжал по Северной Африке, его близкому другу и коллеге, который потерял место в Нью-Йоркском университете, предложили должность доцента в Висконсине. После недолгих переговоров и небольшой взятки Дункан получил возможность за весьма умеренную плату занять его квартиру с двумя спальнями, с окнами, выходящими на восток, в сторону Алфабет-сити[162]. Через неделю после его появления на моем пороге Дункан вручил мне связку ключей и сказал, что теперь его дом и мой тоже. Я, в свою очередь, отыскала в битком набитом ящике письменного стола связку ключей и отдала ему со словами, что моя квартира в его распоряжении.

Началась наша совместная жизнь, но с уговором, что не менее года мы не будем отказываться от отдельных квартир, чтобы получить возможность постепенно притереться друг к другу, имея необходимое личное пространство. При этом как-то сразу так сложилось, что мы проводили вместе практически каждую ночь. Стоило одному из нас войти в квартиру другого, как мы почти сразу оказывались в постели.

— Как ты думаешь, у твоих родителей тоже так было? — спросила я у Дункана в тот вечер, свернувшись калачиком в его объятиях и деля с ним бутылку пива, которую он нашел в холодильнике.

— Вначале наверняка была какая-то страсть, — сказал он. — Но потом что-то пошло наперекосяк — видно, Богу так было угодно, — и, подозреваю, они десятилетиями не прикасались друг к другу. В чем-то мой отец был похож на твоего — вечно искал утешения в объятиях других женщин, но так никогда и не мог оставить маму.

— Это не про нас, — сказала я, сразу же пожалев о своем замечании.

Дункан улыбнулся:

— Меня не надо в этом убеждать, не говоря уже о тебе самой. Это определенно не про нас.

— Прости, не смогла справиться с нервами.

— Твое семейство, моя семейка — тут у кого хочешь нервы разыграются. Но у нас с тобой все будет по-другому, лучше.

— На это вся моя надежда.

— И моя.

— И никаких секретов.

Дункан наклонился и поцеловал меня:

— Секреты будут всегда. Это в природе человека — скрывать некоторые вещи, особенно от самого себя.

— Тогда никаких больших тайн, — поправилась я.

— Это разумно. У меня нет ни одной. Ни тайных бывших жен, ни детей, прижитых вне брака с полоумной мормонской вдовушкой, ни пристрастия к порно или петушиным боям. А у тебя?

Я прижала к губам бутылку пива и сделала большой глоток. Потом заговорила:

— Мой брат рассказал сегодня, что он виноват в гибели четырех человек в автокатастрофе. Он пьяным сел за руль, а потом переложил вину на погибшего друга, ехавшего на пассажирском сиденье. Наш отец помог ему скрыть все от полиции.

Дункан посмотрел на меня широко раскрытыми глазами:

— Вот это разоблачение. Удивительно, что ты столько времени держала это в себе и не рассказала сразу.

— Я хотела, чтобы ты сначала уложил меня в постель.

После чего я пересказала Дункану все, что услышала от Адама. Упомянула и о том, что, когда я убеждала брата помалкивать и никому об этих событиях не сообщать, как предлагает его пастор, он сказал мне: А ведь ты теперь замешана.

— Сегодня днем, перед тем как уйти, я получила от Адама обещание ничего не предпринимать, не поговорив со мной. На это он согласился.

— Как ты думаешь, не стоит ли позвонить Сэлу Греку? Скажи, что тебе нужно сообщить ему кое-что важное, и затащи его в Отисвилл. И пусть Сэл строго-настрого запретит Адаму распускать язык и упоминать об этом случае. А заодно он мог бы прижать немного хвост этому засранцу-святоше.

— Слушай, это очень мудрый план.

— Рад стараться.

У меня был домашний номер Сэла Грека. («В случае чего звоните Сэлу в любое время», — неоднократно повторял он мне, говоря о себе в третьем лице.) Чувствуя, что дело не терпит отлагательств, я сняла трубку стоящего рядом с кроватью телефона и набрала этот номер. Номер был с кодом Манхэттена. Я понятия не имела, где живет Сэл Грек. Парк-авеню в районе Семидесятых улиц? Один из шикарных многоквартирных домов позолоченного века на западе от Центрального парка? Уж точно не здесь, в стремном Ист-Виллидже, с видом на ширяющихся наркоманов в парке Томпкинс-сквер, и не рядом со мной, где по вечерам на углу Амстердам-авеню шеренгами бродили проститутки в поисках клиента.

Да, город был пропитан новым духом гиперкапитализма и потребительства, но при этом оставался полным суровой правды жизни и совсем не соответствовал превозносимым в других местах стерильно чистым и безопасным нормам. И это давало мне основания надеяться, что рано или поздно растущую угрозу джентрификации[163] и нашествия яппи все-таки удастся остановить.

На второй звонок ответила экономка Сэла. Когда я объяснила, что являюсь сестрой клиента и у меня срочное дело, она попросила не вешать трубку. Через минуту Сэл Грек был на линии.