Через пять минут, одетая и с ощущением того, что именно сейчас мне жизненно необходима эта еженедельная ванна, я предстала перед миссис Бреннан. Дама, поприветствовав меня кивком и испепеляющим взглядом, поставила тарелку с яичницей и беконом. За столом обнаружилась и моя соседка. Когда я вошла, она застенчиво улыбнулась.
— Ты, наверное, Элис, — сказала девушка. — Добро пожаловать. А я Джасинта.
Хотя Джасинта была старше меня всего года на два или на три, она одевалась и держалась как сорокалетняя женщина. На ней были кремового цвета кардиган и тонкий свитер в тон, на шее маленький золотой крестик, украшенный жемчугом. Картину дополняли твидовая юбка, телесного цвета колготки и ярко накрашенные губы. С первого взгляда на нее мне стало ясно, что миссис Бреннан ее затюкала.
— Ну, Джасинта, расскажи-ка Элис, как вы по утрам пьете чай с отцом Райли.
— Это священник при колледже в Тринити, — объяснила Джасинта.
— Католический, — добавила миссис Бреннан.
— Он милейший человек. Такой интересный, и начитанный, и добрый. Может быть, ты хочешь заглянуть к нему со мной сегодня утром? — предложила Джасинта.
— Спасибо за предложение, но мне к десяти нужно успеть кое-куда.
— Что ж, тогда в другой раз, — согласилась Джасинта.
— Непременно, — кивнула я.
— Проследи за этим, — наставительно сказала миссис Бреннан Джасинте, которая в ответ зарделась.
Десятью минутами позже мы обе шли к автобусной остановке на Сэндимаунт-стрит Отойдя на десять шагов от дверей дома миссис Бреннан, я первым дело вынула из кармана пачку «Кэрроллс».
— Можно я у тебя стрельну одну? — спросила Джасинта. — Курить до смерти хочется.
Я протянула ей пачку сигарет и спички. Джасинта глубоко затянулась и, облегченно вздохнув, выпустила струю дыма.
— Как же меня бесит эта старая сука, — сказала она.
Такое резкое выражение в ее устах меня удивило, но слышать это было довольно приятно.
Подошел автобус 7А с надписью Ан Лар. Мы вошли и поднялись на уровень для курящих.
— Почему ты не съедешь от бабки и не найдешь другое жилье? — поинтересовалась я.
— Родители от меня откажутся.
— Обычно на словах они угрожают страшнее, чем может оказаться на деле.
— Мой па — заместитель начальника большой тюрьмы. Со мной и тремя моими братьями у него разговор короткий: «Мое слово — закон». Мама… та еще хуже. Когда они узнали, что я встречаюсь с парнем в Мейнуте…
— Он был священником, нет?
Джасинта прикрыла ладонью рот, ее реакция на мой провокационный комментарий была чем-то средним между шоком и удовольствием.
— А ты шутница. Его зовут Эйдан. А отец у него — гарда в Литриме.
— Что такое гарда?
— Полицейский. Моему отцу это должно было бы понравиться, сам же в тюрьме служит. Но как только мои узнали, что мы съездили на пару дней в Дублин… в общем, теперь в их глазах я падшая женщина. Хотя у нас ничего и не было.
— Почему же тогда?
— А как ты думаешь? Предполагается, что девушка должна хранить невинность до замужества.
— Это правило нарушают очень и очень многие, я точно знаю.
— Только не в моей семье и не в Порт-Лиише[70]. Ты послушай, что дальше было.
— Давай, это интересно.
Я предложила Джасинте еще одну сигарету, она взяла и тут же снова закурила.
— Можно я спрошу у тебя кое о чем, — улыбнулась я. — С этим парнишкой, Эйданом… это была твоя инициатива, не доводить до конца?
— Конечно. Ты же знаешь, что такое мальчики.
— Знаю. Но я хочу задать тебе еще один вопрос. Теперь… дело прошлое… скажи, ты не жалеешь, что вы с ним не переступили черту?
— Это слишком личное. — Джасинта покраснела.
— Прости, я не хотела лезть тебе в душу. Просто…
— Да, я об этом жалею. Тем более что мне потом пришлось пройти через настоящий ад. Родители мне не поверили, хотя я клялась и божилась, что не потеряла девственность. Знаешь, что заявил мой па? «Если это так, значит, ты не будешь возражать, чтобы тебя осмотрел врач и подтвердил, что ты говоришь правду».
— Но ты, конечно, отказалась, — предположила я.
— У меня не было выбора, пришлось явиться к врачу и пройти это ужасное освидетельствование. Па грозил, что не станет платить за мое обучение, если я откажусь. Что я могла поделать?
— А когда врач доложил им, что твоя девственная плева действительно цела…
— Не так громко, пожалуйста.
Вообще-то, свой вопрос я задала шепотом, но решила не спорить.
— Что сказал твой отец, когда узнал, что ты говоришь правду?
— Он все равно пошел и поговорил со священником, который отвечал за студентов. Он, по сути, заявил, что хочет, чтобы я возвращалась к себе домой не позднее девяти… потому что я девушка неуравновешенная и меня могут снова ввести в искушение.
— И священник подчинился?
— Еще бы. Этот ублюдок-садист — прости, Господи, меня за такие слова — ловил кайф оттого, что был моим тюремщиком на последнем курсе универа.
— Тюремщик дома, тюремщик в универе. Бедняга.
— Теперь ты можешь понять, почему я застряла на год у миссис Бреннан. И я почти уверена, мои родители рассказали ей об этом парне, потому что она постоянно отпускает замечания типа: «Надеюсь, вы не флиртуете с регбистами из Тринити, а?» Как же она меня бесит. Как же хочется сказать чертовой суке, чтобы занималась своими делами.
— Так и сказала бы. И почему бы тебе не сказать родителям, что твоя жизнь — это твоя жизнь, твое тело — это твое тело?
— У вас в Нью-Йорке так, наверное, можно. Но здесь? Немыслимо. Меня бы сделали парией, приказали никогда не возвращаться домой.
— И это самое страшное в жизни?
По испуганному выражению лица Джасинты я поняла, что она никогда раньше не задумывалась над этим вопросом. Девушка часто заморгала, борясь со слезами. Внезапно испугавшись, что так ее расстроила, я положила руку ей на плечо:
— Прости, я не должна была…
— Ты права, конечно. Но я боюсь даже думать о таких вещах. И сейчас несла полную чушь…
— Поверь, я тебя прекрасно понимаю. Уж я-то знаю, как это трудно — уйти от психованных родителей.
Всего за два дня до этого я шла к выходу на посадку в аэропорту Кеннеди. Провожала меня мама. Отец снова уехал в Чили с Адамом, приводить в порядок дела на своем вновь приватизированном руднике. Он заверил нас с мамой, что у Питера все в порядке, хотя от брата мы так и не слышали ни слова за два месяца, с тех пор как он отправился в Южную Америку. Как я ни старалась гнать от себя пугающие мысли, они меня одолевали. Я отправила Адаму письмо и две открытки до востребования на «Америкен Экспресс» в Сантьяго, но ответом было его молчание. В Нью-Йорке падал легкий снежок. Все рейсы, за исключением одного — в Шеннон и далее в Дублин, — были задержаны. Сказать, что я нервничала, значило бы не сказать ничего. Но больше всего меня выбило из колеи то, что мама, идя со мной к выходу на посадку, вдруг решила заплакать.
— Сегодня вечером я приеду в пустой дом, — всхлипывала она. — Вы все меня бросили.
— Мам, дома никто не живет уже года полтора, даже больше.
— Но, по крайней мере, Питер был недалеко, в Нью-Хэйвене, а ты всего в шести в часах езды, в Мэне.
— Все течет, все изменяется.
— С каких это пор ты стала таким философом?
— С тех пор, как узнала кое-что о сердечной боли.
— И с какой это стати ты с сигаретой?
— С такой, что я курю, вот с какой. Твоя родная мать смолила как ненормальная, и ничего, дожила до старости.
— А если б не курила, могла прожить еще лет десять — пятнадцать.
— Сколько я себя помню, ты постоянно жаловалась на то, какая она хитрая, жестокая и как тобой манипулирует.
— Мне позволительно такое говорить, а тебе нет.
— Это еще почему?
— Потому что тебе она не была матерью. И потому что ты точно так же думаешь обо мне. Я же знаю, ты меня ненавидишь.
— Это неправда, даже несмотря на то, что ты делаешь жизнь невыносимой… в основном для самой себя.
У мамы был такой вид, словно я ударила ее кулаком в живот.
— Спасибо, что высказала мне это за минуту до того, как улететь… Надеюсь, ты не натворишь там глупостей? Не надумаешь, например, съездить в Белфаст. В Ирландии, между прочим, война.
— Так это на севере, а я лечу не туда. Пожалуй, гулять по Восьмой авеню в два часа ночи более опасно.
— Потому мы и живем в провинции, чтобы избежать опасности.
— Хотя в провинции полно своих ужасов.
— И не говори. Вчера я на улице встретила Синди. От Карли до сих пор нет ни слова… и никакой надежды на то, что она жива.
Я закрыла глаза. С некоторых пор я перестала отвечать на письма миссис Коэн, потому что каждое письмо было как нож в ране — такой раной было для меня самоубийство Карли. Сейчас, после того что случилось с профессором Хэнкоком, я просто вынуждена была гнать от себя мысли о том, что могла бы что-нибудь сделать, чтобы предотвратить две эти чудовищные, никому не нужные смерти.
— Мам, давай не будем об этом, ладно?
— Ты не представляешь, до чего исхудала бедняжка Синди.
— Я уверена, что она проклинает себя за переезд в Коннектикут, — сказала я. — Останься Карли в Нью-Йорке, и всех этих ужасов с ней могло бы и не случиться.
— Эта девочка была изгоем. Из нее везде могли сделать жертву.
— Почему ты так защищаешь место, которое сама ненавидишь?
— Ты ничего ни о чем не знаешь — по крайней мере, о людях.
— Но вот что я знаю: у каждого из нас всего одна жизнь, и поэтому мы можем ей распоряжаться, как сами захотим.
— Как наивно это звучит! Ты сама не понимаешь, до чего ты наивна — ты же ничего не понимаешь про то дерьмо, в котором мы все плаваем.
— Ты надо мной издеваешься? — Мой голос внезапно зазвучал громче. — После всего, через что мне недавно пришлось пройти, ты считаешь, что я наивная дура и не разбираюсь в этой проклятой гребаной жизни?
— Необязательно так выражаться.