— Нет, обязательно. Потому что ты никогда меня не слушаешь. Потому что думаешь, что только тебе одной больно. Потому что цепляешься за жизнь, которая тебе не нравится, но ты и пальцем не пошевелишь, чтобы хоть что-то в ней изменить. А потом тебе хватает решимости сказать мне…
Эту фразу я не закончила, потому что моя мать решительно развернулась и устремилась к выходу, оставив меня у терминала с открытым на полуслове ртом и все еще кипящей от злости. Я не стала окликать маму, не побежала за ней, потому что понимала: именно на это она и рассчитывает. Я просто нашла свободный пластиковый стул возле терминала, выбросила окурок и закурила новую сигарету. Руки дрожали — я ощущала привычную смесь ярости и вины, которую так часто вызывала во мне мать.
Не прошло и трех минут, как мама появилась снова.
— Не надейся, что так просто от меня избавишься, — сказала она, обнимая меня одной рукой. — Не могла же я уйти, не вручив тебе прощальный подарок. — Она сунула руку в карман и протянула мне маленькую плоскую коробочку. — Уж извини, с подарочной упаковкой я не стала заморачиваться.
Я сняла крышку и обнаружила красную авторучку с красно-черным колпачком и золотым пером.
— Это ручка твоего дедушки. «Паркер Биг Ред». Папа мне рассказывал, что ее подарил ему его отец в 1918 году[71] в честь того, что он сумел выжить на Западном фронте в Первой мировой войне. Я знаю, дедушка хотел бы, чтобы ручка оказалась у тебя. Ну, можем мы хоть расстаться на положительной ноте? Пожалуйста…
Не договорив, мама подавила всхлип. Я положила свободную руку на мамину.
— На самом деле я тебя люблю, — сказала я.
Она снова начала плакать, порывисто обняла меня, чтобы тут же высвободиться из моих объятий.
— Ты можешь представить, что моя родная мать никогда мне этого не говорила?
— Это печально, — сказала я.
— Да нет, просто тогда жизнь была так устроена.
За стойкой показалась женщина в зеленой униформе. Взяв микрофон, она объявила, что начинается посадка на рейс 107 компании «Эр Лингус» до Шеннона и Дублина.
Мама схватила сумочку, вынула конверт:
— Еще один маленький прощальный подарочек.
Я заглянула в конверт. Внутри лежали десять банкнот по пятьдесят долларов.
— Мам, ты с ума сошла.
— Это такой способ сказать спасибо?
— Спасибо, спасибо, но это же огромные деньги!
— Как только прилетишь в Дублин, пойди в банк и обменяй их на дорожные чеки и на следующее лето сможешь на них куда-нибудь съездить. Я настаиваю, чтобы ты навестила Париж: единственный город, где я хочу жить до тех пор, пока не покину этот бренный мир. А может, ты найдешь меня там уже на будущий год, в июне.
Я снова обняла маму:
— Это слишком щедро с твоей стороны.
— Со мной иногда случается. А теперь мне пора отпустить тебя на самолет. Обещай мне, чтобы будешь держаться подальше от зоны военных действий и безумных леваков. И умоляю, бросай курить. И пожалуйста, позвони мне через пару дней.
— Если ты настаиваешь.
— Я настаиваю.
Поверь, уж я-то знаю, как это трудно — уйти от психованных родителей.
Но, слушая рассказ Джасинты о ее нелегкой жизни, я думала об одном: да, мои родители сумасшедшие, но не угнетатели.
Автобус подъезжал к Колледж-грин.
— Как ни крути, а все равно придется сегодня к десяти вернуться, — сказала я Джасинте, — а то ведь не пустят.
— Знаешь что? Мы дождемся, пока бабка уснет, спустимся вниз и будем трепаться. Я, может, куплю нам маленький мерзавчик виски.
— Звучит заманчиво. Ладно, я сейчас выхожу. Если мне повезет и мы договоримся, то на следующей неделе я съеду.
— Не уверена, что у тебя все так быстро получится.
— А я уверена. Только прошу, не проболтайся старухе. Ни слова ей, пока я сама не скажу.
— Везет тебе.
— В каком смысле?
— Ты явно намного свободнее, чем я.
— Питер, мой старший брат, один раз сказал мне интересную вещь: «Мы все жалуемся, что нас во всем ограничивают, а по сути сами же себя и ограничиваем».
— Ты внушаешь мне разные нехорошие мысли.
— Принимаю это как комплимент.
— Храни тебя Господь.
Со временем я поняла, что «Храни тебя Господь» — местный эквивалент «Пока, увидимся», религиозный вариант обычного прощания и пожелания здоровья.
Еще одно серое дождливое утро. Я быстро и решительно прошла по Пирс-стрит до дома 75а. На этот раз дверь открыли после четвертого звонка. Шон был в той же самой рубашке в огурцы, тех же пижамных штанах и кардигане, что и накануне.
— Почему, интересно, я так и думал, что в городе, где все опаздывают минимум на полчаса, вы явитесь точно с боем часов?
— Потому что я так воспитана — хорошая девочка никогда не опаздывает.
— Придется поработать над избавлением от скверных привычек.
— Можно войти?
— Простите, простите, что застрял тут в дверях и болтаю. Входите, а я приготовлю вам чашку чаю.
Следом за Шоном я прошла в его комнату. Там на кровати лежала Шейла с сигаретой, одетая только в пожелтевшую мужскую белую рубашку, и читала «Айриш таймс».
Я поздоровалась. Она не ответила, даже не оторвала глаз от газеты. Шон подошел и что-то прошептал ей на ухо. Схватив свою газету, Шейла слезла с кровати, всем своим видом показывая, что настроена враждебно. На полпути к двери она обернулась ко мне и прошипела:
— Не давай ему себя трахнуть. Он дерьмо.
Хлопнула дверь, и в комнате повисло неловкое молчание, которое, хоть и не сразу, нарушил Шон:
— М-да, нам определенно необходим чай.
— А знаете, у вас появился почитатель. Я вчера почитала ваши стихи. Мне понравилось.
Шон, засыпавший заварку в чайник, замер.
— Может быть, что-то понравилось особенно? — спросил он.
— Стихотворение о том, как вы навещаете могилу отца в этом городке в Уиклоу…
— Энникскерри.
— Точно. Какой там переход от чувства вины за то, что так и не сумели сблизиться с ним, к зловещему дереву прямо за кладбищенской стеной, которое скрипит на ветру, пока вы пытаетесь раскрыть… Там удивительная фраза, как же это?..
— Нескончаемую тайну безмолвья вечного.
— Да, точно. И заглавное стихотворение — о человеке, который садится на пароход, чтобы плыть в Лондон, и оглядывается на Дун Лэаре… я правильно произнесла?
Шон кивнул.
— Вы там пишете, что «уход — когда едешь туда, где кончается карта, / далеко за пределы всего, чем являешься ты». Эти строчки мне запомнились, серьезно.
У Шона прояснился взгляд. Жестом он пригласил меня сесть, поспешно подал чай и тарелку с хлебом и маслом и засыпал вопросами о том, что я думаю про его работу. Вскоре расспросы сменились пространным монологом о его детстве, неудачном браке, двух проблемных дочерях и романе, из-за которого он ушел из семьи.
В конце концов мне пришлось его перебить:
— Вы интересный человек, Шон. И чай завариваете очень здорово. Но мне все-таки хотелось бы знать…
— Да, вы получите комнату.
Я выбросила в воздух руку со сжатым кулаком:
— Фантастика. Выходит, «сам» согласился на все мои условия?
— С каждым из них, но с одним дополнением: если по какой-то причине вы решите съехать раньше июня следующего года, вы должны будете уведомить об этом за два месяца, в противном случае с вас будет удержана плата за лишних два месяца. Что-то мне подсказывает, что такое условие вы вполне потянете.
— Я тоже так думаю. Когда я могу приступить к работе?
— Да хоть сейчас, если угодно. Мне от вас потребуется задаток — двадцать четыре фунта. А еще предлагаю вам поставить у себя банку из-под варенья и держать в ней монетки по десять пенсов — фунтов примерно пять. Потому что в вашей комнате есть счетчик на включение электричества. За десять пенсов свет будет гореть часа три-четыре, если, конечно, не включать еще и электрокамин. Но это все потом, я, наверное, забегаю вперед.
Шон позвонил своему жившему поблизости другу, который держал малярную мастерскую. Я сбегала туда и выбрала для стен простые матовые белила и глянцевую краску. Когда я объяснила, что хочу покрасить пол, хозяин пообещал, что доставит краски сам и даст своего подручного, чтобы тот помог мне ободрать со стен старую бумагу и вынести заплесневелое ковровое покрытие. «Дадите ему фунт за старания». Подручного, прибывшего в тот же день с несколькими банками краски, тряпками, валиком и двумя кистями, за которые я заплатила в общей сложности одиннадцать фунтов, звали Джерард. Тихий юноша слегка заикался и явно страдал застенчивостью. Но он заверил меня, что умеет обращаться с кистью. Точно так же он мгновенно сообразил, что пузырящиеся старые обои скрывают массу дефектов («грехов», как он выразился), так что стену необходимо выровнять и повторно оштукатурить. Подняв угол покрытия, Джерард сразу увидел, что половицы в плачевном состоянии и их нужно закреплять, циклевать и покрыть несколькими слоями лака. Увидев, как у меня вытянулось лицо — я же собиралась делать легкий ремонт своими руками, — он быстро смекнул, что к чему:
— Вот что я вам скажу. Если ваш мужчина Шон это одобрит, я могу приходить после работы, хоть сегодня вечером, и сделаю для вас всю работу. Сильно шуметь я не буду, не считая шлифовальной машины — я ее одолжу в магазине и попробую использовать в воскресенье после двенадцати дня, чтобы никому не мешать спать.
— Вообще-то, бюджет у меня ограничен.
— Десять фунтов мне на руки, и я даже перекрашу все шкафы в кухне.
— Договорились.
Джерард согласился начать следующим вечером.
Шон отнесся к идее поручить работу Джерарду с пониманием («Потому что, только не обижайся, результат, скорее всего, будет лучше, чем если бы ты работала сама»). Я зашла в банк и сняла пятнадцать фунтов, так как Джерард хотел получить половину вперед и наличными. Я дождалась его возвращения, заплатила и предупредила, что мне обязательно нужно въехать в комнату через шесть дней. Парень заверил, что сделает все вовремя.