Потом Шон предложил отвезти меня к своему другу, торговавшему подержанной мебелью на набережной, идущей вдоль реки Лиффи, там могли найтись кровать и кресло. К этому моменту я уже начинала немного нервничать из-за денег. Плачу больше тридцатки — это больше месячной арендной платы — за то, чтобы не заниматься ремонтом самой, думала я, качая головой. Еще кровать, кресло, письменный стол, стул… Шон пообещал мне подобрать все это для меня примерно за десять фунтов. Потом — постельное белье, полотенца, посуда, электрический чайник и тому подобное. Да благословит Господь папу и маму, которые дали мне с собой денег: только благодаря им я сейчас могла все это себе позволить. Но чуть позже, сидя в живописном городском парке под названием Стивенс-Грин в верхней части Графтон-стрит, я только диву давалась, как мне повезло в первые же сутки столкнуться с целым ворохом непредвиденных обстоятельств.
Там, в дублинском парке, кутаясь от холода в свою армейскую шинель, я поймала себя на мысли, что если я хочу когда-нибудь жить свободно, ни на что не оглядываясь, то в моей жизни не должно быть детей. Я никогда и ни за что не заставлю сына или дочь почувствовать себя ошибкой, которую совершила я. Жизнь в одиночку в этой комнатенке на Пирс-стрит… может быть, она станет моим первым реальным шагом на пути к независимости.
Я докурила сигарету, холод пробирал до костей и гнал меня прочь. Пройдя до северной оконечности парка, я побрела оттуда вниз по Графтон-стрит. Здесь располагалась одна из двух основных торговых зон города. Бутики мужской одежды, ювелирные магазины, роскошные универмаги, книжный, несколько пабов в примыкающих переулках, немало уличных музыкантов и кафе, к которому меня сразу потянуло. Называлось оно «Бьюли» — именно там Шон посоветовал мне покупать чай. Войдя, я сразу же почувствовала: это место, куда я буду часто приходить, где буду проводить много времени. Идеальное место, если намерен побездельничать. Фасад украшала массивная дверь полированного красного дерева со вставкой из травленого матового стекла. По обе стороны от двери витрины со всевозможными чаями и сдобой. Внутри ощущение атмосферы викторианской Ирландии только усиливалось. Повсюду блестящее полированное дерево и латунь. Длинные витринные шкафы с хлебом и выпечкой множества сортов, великолепный выбор чая и даже настоящие кофейные зерна, что, как я успела обнаружить, в Дублине 1973 года было редкостью. За магазином было кафе, располагавшееся на трех этажах. Я, как в водоворот, окунулась в обстановку раннего дублинского вечера — все столы забиты самыми разными людьми: старушки сплетничают, сбившись в стайку; орава студентов из Тринити расположилась за двумя столиками; тихо переговариваются двое мужчин, похожих на литераторов; священник — под сорок, жилистый, в очках — читает газету, курит и украдкой поглядывает на хорошо одетую, элегантную женщину лет тридцати, сидящую напротив него с маленькой собачкой на коленях.
— Вы, похоже, заблудились, детка.
Обернувшись, я оказалась нос к носу с официанткой «Бьюли», женщиной лет сорока. С собранными в пучок волосами, в кремовой униформе и фартуке, она была похожа на прислугу из какого-нибудь романа о жизни в английской усадьбе. На украшенном золотом беджике значилось ее имя — Пруденс.
— Я просто искала свободный столик, — объяснила я.
— Боюсь, совсем свободных нет, детка. Но можно же взять стул и подсесть за любой.
— Это разрешается?
— Здесь у нас не принято держать стол только для себя, если за ним есть свободные места. Так что ищите себе место, а потом советую попробовать наши булочки в глазури. Они неприлично хороши.
Я подсела к элегантной даме. Она натянуто улыбнулась и кивнула, когда я спросила, свободно ли место рядом. Сев за стол, я увидела рядом с пепельницей тарелку с булочками.
— Скажите, это вы заказали или владелец выставляет это для всех? — обратилась я к даме.
— Это не мое. — Дама чуть ли не отшатнулась при одной мысли о том, что могла бы втихую поедать сладкие булочки.
— Можно мне съесть одну?
— Я не стану вам мешать.
Я невольно улыбнулась. И потянулась за булочкой. Через пару минут подошла официантка Пруденс:
— А… вижу, вы нашли хорошую компанию. Не хотите ли кофе к булочке?
— Конечно, я с радостью попробую ваш кофе.
Я открыла сумку, достала сигареты, спички и аэрограмму: голубой бланк из тонкой бумаги, на котором можно было написать целое письмо, а потом сложить по обозначенным сгибам, и наружная сторона аэрограммы превращалась в настоящий конверт, оставалось только написать адрес получателя. Вытащила я и свою красную ручку и, сняв колпачок, начала писать папе. Элегантная дама просто молча сидела, глядя на пустую кофейную чашку перед собой. На коленях у нее сидел пекинес, на столе лежал свежий номер «Космополитен» обложкой вверх.
Принесли мой кофе. Я понюхала. Сделала глоток. Этот кофе не был похож ни на один сорт кофе из тех, что мне доводилось пробовать, и был он, я бы сказала, намного лучше, чем я ожидала. Жидкость в чашке была светлой от добавленного горячего молока, но и в этом, как я обнаружила, имелась своя прелесть. Права оказалась Пруденс: от сладких булочек трудно было оторваться. Так, совершенно счастливая, я просидела полчаса, в краткой форме описывая папе последние тридцать шесть часов своей жизни и горячо благодаря его за дополнительную сумму на моем счету, которая позволяла мне обустроить жилье на свой вкус.
Я скучаю по нашим разговорам, пап. Сколько уже месяцев у меня не было возможности посидеть с тобой рядом и поболтать пару часов. И я очень хочу получить от тебя весточку. Обо мне в Дублине ты не волнуйся. Здесь все не так, как я представляла, погода суровее, чем я думала, но вообще-то довольно интересно.
Мое перо летало по аэрограмме, но время от времени я исподтишка посматривала на Мадам Элегантность, которая, уставив невидящий взгляд в пространство, рассеянно теребила правое ухо своего песика. Странная смесь скуки и изнеженного отчаяния, как если бы женщина была озабочена единственной мыслью: Мне здесь нечего делать, мне нечем заняться, и этим обо мне всё сказано, верно?
Но, когда я сложила аэрограмму и написала на лицевой стороне адрес папиного офиса, дама неожиданно нагнулась и взглянула на мою каллиграфию.
— А… вы из Америки, значит? — спросила она низким, с хрипотцой голосом.
— Да, я из Америки.
— Я однажды была там. Летом, мне было девятнадцать. Работала в баре в округе Колумбия. Очень понравилось.
— А больше с тех пор не возвращались?
Дама, изящно опустив голову, помотала ею. В следующее мгновение она ушла.
А еще через секунду к столу подошла Пруденс:
— Заметила, что вы разговаривали с леди.
— Перекинулись двумя словами.
— Видно, пришлось ей вернуться в Боллсбридж[72] к важным делам.
— А что такое Боллсбридж?
— Вы надолго к нам в Дублин?
— Я только вчера прилетела, но какое-то время буду учиться в Тринити.
— Ну, еще успеете понять, почему Боллсбридж — это Боллс-бридж.
Пруденс подала мне счет на двадцать два пенса за булочку и кофе.
Когда я вернулась на Пирс-стрит, Шон повел меня по набережной в магазин на южной стороне моста Полпенни. Магазин оказался полуразвалившимся сараем, забитым мебелью на разных стадиях разрушения.
— Пэдди, поздоровайся с Элис, она недавно приехала из Штатов, чтобы провести здесь несколько лет, так что ты должен ей помочь… и без всяких штучек, ясно?
Пэдди оказался весьма немолод, однако с длинными волосами до плеч, хотя спереди голова у него была лысой, как коленка. Картину дополняли большие гусарские усы, основательный пивной живот и грустные глаза. Я спросила, найдется ли у него кровать, письменный стол и маленький столик, а также поинтересовалась, реально ли подыскать большую гнутую качалку — я видела такую в комнате Шона.
— Вся красота внизу, — сообщил Пэдди.
Мы спустились по лестнице в подвал, в выставочную зону, и первое, что я увидела, это несколько попорченных манекенов из магазинов готового платья и целая коллекция детских колясок, словно взятых из фильмов 1940-х годов.
— Жениться надумал, Пэдди? — осведомился Шон.
— Не пори ерунды, — буркнул Пэдди в ответ.
В углу подвала были свалены детали кроватей. Пэдди выудил комплект — латунь, местами поцарапанная и потертая.
— Вот, могу продать вам это и прислать своего парня, он соберет кровать прямо на месте. Уговорю его, чтобы сбегал на склад пиломатериалов и купил свежих деревянных реек — выйдет красиво и прочно.
— А сколько это будет стоить? — спросила я.
— Об этом позже поговорим.
Дальше Пэдди показал мне большой стол-бюро с выдвижной крышкой. Вещь нуждалась в ремонте, шлифовке и покрытии лаком, но, без сомнения, впечатляющая, в стиле мистера Микобера. Стол реально был диккенсовским… и слишком громоздким для моей комнатушки. Зато потом мне был продемонстрирован небольшой письменный столик в викторианском стиле — узкий, затянутый зеленой кожей в чернильных пятнах и разорванной в двух местах.
— Сверху положите свои книги и тетради, — сказал Пэдди, — и ничего этого видно не будет.
Он запросил восемьдесят фунтов за все, включая доставку и сборку. Я сказала, что могу заплатить только сорок — это и так уже выходило за рамки моего бюджета (пятьсот баксов на поездку, которые дала мама, я трогать не хотела). После того как я оплачу ремонт и мебель и внесу месячный залог, у меня должно было остаться всего сто восемьдесят фунтов, а продержаться предстояло до 31 марта. Это означало, что придется жить примерно на восемнадцать фунтов в неделю, из которых семь отдавать за жилье. Мне представлялось, что это возможно и я справлюсь. В то время можно было пообедать в студенческой столовой примерно за двадцать пенсов. Очень приличный официальный ужин в трапезной Тринити, на который нужно было являться в черной мантии, обходился в тридцать пенсов. Пинта пива стоила двадцать пенсов, пачка сигарет примерно столько же. Билеты в театр тоже были дешевыми. Да и в кино можно было сходить за гроши. Так что я вполне могла прожить на полтора фунта в день и не чувствовать себя нищей или голодающей.