Пораженная услышанным, я закрыла глаза. Невозможно было понять, правду сказала Карли или просто сводила со мной счеты, выдумывая гадости с целью вывести меня из равновесия. Одно я знала в этот момент — отныне я не хочу больше иметь с ней ничего общего.
— Держись от меня подальше, — вот что я сказала, снова открыв глаза.
— Может, буду, а может, и нет.
После ухода Карли я выкурила три сигареты подряд, потом подошла к стойке и заказала «Пауэрс», чтобы подкрепить никотин алкоголем. Никогда прежде я не пила виски в обеденное время. Но сейчас это было мне необходимо. Неужели мой брат действительно убил того человека? Был ли вообще газетчик по имени Дуарте связан с хунтой Пиночета? Мог ли Питер быть вовлечен в столь радикальную группу и выполнять такие ужасные приказы? Или это одна из мрачных фантазий Карли, с помощью которой она пыталась досадить мне? Одно очевидно: Питера она действительно встречала, иначе откуда бы ей точно узнать, где я?
Мне необходимо было пройтись. День — редкий случай — выдался погожий, без дождя, и у меня больше не было занятий. Спустившись к набережной, я села в автобус, направляющийся на запад. Через двадцать минут я вышла в Феникс-парке. Это место в дальнем конце набережной я отыскала недавно, и оно стало моим утешением: огромный зеленый массив с чистыми озерами, большими деревьями и заросшими тропами, заставлявшими поверить, будто находишься в густом диком лесу, хотя бедлам под названием «Дублин» находился всего в нескольких милях отсюда. Возможно, природа здесь не так театрально живописна, как в Уиклоу, но меня утешала возможность побыть наедине с собой и побродить в одиночестве, пытаясь разобраться со всеми проклятыми головоломками, от которых гудела голова.
Вот и сегодня я в бешенстве шагала по аллеям, гневно сжимая кулаки. Как, черт возьми, Карли смеет обвинять Питера в таких вещах? Когда бы речь ни заходила о радикалах, мой брат всегда был на стороне сил, выступавших за ненасильственные перемены, он всегда осуждал убийства и любые действия, которые могли стоить кому-то жизни. Черт, да вся его правозащитная деятельность на Юге вдохновлялась исключительно примером мирного протеста Мартина Лютера Кинга. Он никогда и ни за что не пошел бы на хладнокровное убийство.
Но почему Питер внезапно решил бросить университет и отправился в Сантьяго? Несомненно, это связано с нашим отцом и желанием ему досадить. Показать старику, что член его семьи встал по другую, справедливую сторону баррикад, против хунты… это тоже объясняет, почему брат туда полетел. Но объединиться с агрессивной революционной группой, выполнять смертоносные приказы, воткнуть дуло пистолета в рот человеку, единственным преступлением которого была пропаганда режима, пусть и отвратительного, у которого наверняка остались жена и дети… Нет, наш суперсовестливый Питер никогда не поддался бы на это экстремистское безумие. В этом я была абсолютно уверена. К концу трехчасовой прогулки по парку — а выходила я оттуда ближе к ночи — я решила, что самое худшее, что я могла сейчас сделать, — это известить маму обо всем, что рассказала мне Карли. Или связаться с отцом через его офис в Нью-Йорке и спросить как бы невзначай, знают ли его «контакты» в Чили, что его сын вовлечен в деятельность Эль Френте… если, конечно, такая организация вообще существует.
На другой день, проведя час с очень услужливой сотрудницей в библиотеке Тринити, я ознакомилась — с помощью подшивки лондонской «Таймс» — с последними новостями из Чили. Там в номере от 4 марта 1974 года, в рубрике «За границей», была напечатана короткая заметка о том, что двумя днями раньше тело Альфонсо Дуарте, редактора проправительственной газеты «Сантьяго», было обнаружено перед зданием газеты, далее сообщалось, что «ответственность за убийство взяла на себя марксистская революционная группа Эль Френте».
В ту ночь я плохо спала и даже один раз проснулась, услышав возбужденные голоса, доносившиеся из коридора. Высунув голову в дверь, я посмотрела вниз и увидела, как, пошатываясь, вошли Карли и Шон.
— Если ты думаешь, что сегодня я снова буду трахаться с тобой, старый урод… — орала она на него.
— Почему бы тебе не убраться отсюда в Восточную Германию? — ревел он в ответ. — Хотя подозреваю, даже оттуда тебя выгонят гребаные наци-коммунисты, потому что ты гребаное порождение чудовищной идеологии.
Я закрыла дверь, пока никто не застукал меня за подслушиванием. Облегчение от того, что Карли не будет ломиться ко мне, омрачалось яростью — меня бесило то, кем стала моя подруга, и то, как обида на весь мир завлекла ее в чудовищную пучину, затягивавшую любого, кто окажется поблизости. Когда через полчаса Карли начала молотить в мою дверь, требуя, чтобы я ее впустила, я молчала, боясь пошевелиться. Она всех перебудила своими воплями. Я слышала, как Диармуид, тоже подойдя к моей двери, потребовал, чтобы Карли заткнулась, а она в ответ прокричала, что точно знает, я дома, и не перестанет орать, пока я ее не впущу. К их сердитому дуэту присоединился ворчливый голос Шона, пытавшегося взывать к здравому смыслу моей бывшей подруги. Диармуид сумел наконец утихомирить ее, пригрозив, что вызовет полицию. Через несколько минут за стенами моей комнатушки снова воцарился покой. Я погрузилась в тревожный неглубокий сон.
Я могла бы спать допоздна, потому что до обеда у меня не было лекций. Но в 8:20 в дверь постучала Шейла и вручила мне желтый конверт с надписью «Вестерн Юнион». Я никогда не любила телеграммы: они редко приносят хорошие вести.
Поблагодарив, я поскорее закрыла дверь, чтобы Шейла не успела полюбопытствовать, что мне пишут. Я села за письменный стол, опасаясь самого худшего — известия о том, что Питер, мой брат, убит в Чили приспешниками хунты или папа, измученный беспрерывными стрессами, умер от сердечного приступа (я всегда боялась, что он умрет скоропостижно, оставив меня в маминых когтях).
Я надорвала конверт:
Ты можешь прилететь в Париж? Я живой — едва! Нам нужно поговорить.
Глава семнадцатая
В то же утро я забежала в студенческое туристическое бюро на Графтон-стрит и нашла дешевый рейс до Парижа в конце недели. Потом, перейдя на другую сторону улицы, зашла на почту и дала телеграмму Питеру:
Прилетаю в пятницу. Что происходит? Карли Коэн здесь.
На следующий день пришел ответ от Питера, снова через «Вестерн Юнион»:
Не слушай ее. Все объясню. Встречу в пятницу в Орли.
Из-за сильной грозы, разразившейся прямо над аэропортом Дублина, мой вылет задержали на два часа. В Орли я оказалась почти в полночь. В первый момент, увидев брата, я была поражена. Казалось, он постарел на десять лет после нашей последней встречи всего несколько месяцев назад. Худой как щепка. Лицо нездорово бледное, анемичное. До странности часто и глубоко затягиваясь, Питер курил сигарету, и по его виду я решила, что он не спал несколько суток. Увидев меня, брат попытался улыбнуться. У него ничего не вышло. Мы обнялись. Все сорок минут, пока мы ехали в отель, в такси висела тревожная тишина, прерванная лишь пару раз рассеянными вопросами Питера о моих успехах в Тринити. Я спросила, давно ли он в Париже. «Десять дней». Мне не терпелось узнать, почему же брат связался со мной только три дня назад, разговаривал ли он с родителями.
Время приближалось к двум часам ночи. Краем глаза я ловила картинки, мелькающие за грязным окном машины: кафе до сих пор открыты, у дерева целуется парочка, дома непривычной архитектуры, блики фонарного света на мокрых от дождя улицах. Мне хотелось погрузиться в романтичную атмосферу города. Но все, о чем я сейчас могла думать, было: что сейчас расскажет мне Питер? Решится ли он сказать правду… или хотя бы выдать свою версию событий?
— Не жди слишком многого, — сказал Питер, когда такси остановилось перед отелем. — Эта гостиница примерно однозвездочная.
И это еще было слабо сказано. Отель «Ля Луизиан» оказался в высшей степени убогим. В вестибюле горела одна-единственная лампочка, свисающая с потолка на шнуре. За стойкой регистрации сидел ночной портье с таким видом, будто он находится в камере пыток. Побарабанив пальцами по моему паспорту, он переписал данные на какой-то официальный бланк, бросил мне ключ и указал на лестницу.
— Ты, значит, решил потратить пару дней на парижские ночлежки? — спросила я.
— Отнесись к этому как к приключению, — усмехнулся Питер. — Ты читала «Тропик рака» Генри Миллера? Это точно такая же парижская комната, как та, в которой Миллер осваивал писательское ремесло.
— Что произошло в Чили?
— А это не может подождать до завтра?
На меня обрушилась новая волна усталости. Я была рядом с братом, и любое его признание могло подождать. Несмотря на чей-то стук по батарее и громкую словесную перепалку на улице, несмотря на то что в соседней комнате рвало какого-то парня, мне удалось отключиться и провалиться в сон до следующего утра. Я спала, пока не раздался стук в дверь. Десять минут спустя я, наспех умывшись в раковине, была одета и готова к выходу. День был пасмурный, холодный. Это не имело значения. Париж мгновенно покорил меня. Здесь все громко разговаривали, особенно на рынке, куда Питер повел меня завтракать. В маленьком кафе напротив рыбного прилавка, где люди в грубых резиновых передниках топориками рубили головы вполне мертвым poissons[84], официантка подала нам cafe au lait[85] в фарфоровых чашках. Мы макали в горячий напиток круассаны и курили первые утренние сигареты. Питер рассказывал о районе, где он проводил много времени, о паре маленьких кинотеатров, в которых можно было за гроши посмотреть старое кино и, по сути, спрятаться в кинозале от сложностей жизни.
— Буквально вчера, перед самым твоим прилетом, я посмотрел удивительный фильм Фрица Ланга. Называется «Сильная жара». Там Гленн Форд играет копа, который сорвался с цепи, когда какие-то мафиози замочили его жену, а еще есть роковая красотка, ее играет Глория Грэм, а Ли Марвин выплескивает кофе ей в лицо, но она сумела ему отомстить, хотя и погибла.