— Адам играл жестко?
— В этом спорте нельзя добиться успеха, если не играть жестко. И эта жесткость остается с тобой во всех твоих будущих делах. Адам куда сложнее, чем хочет показаться.
— Ну, если говорить о тебе, Питер… ты вообще один из самых сложных людей в моей жизни. Да и сама я изъясняюсь не самым примитивным образом.
— Слушай, а прыгай-ка ты в самолет да прилетай сюда на остаток праздников? Сколько у тебя до начала занятий — недели две?
— Но приехать в Париж — значит, бодриться и делать вид, что все в ажуре. А это сейчас за пределами моих возможностей. Плюс я готовлюсь к следующему семестру. У меня цель — к концу лета окончить колледж. А у тебя? Теперь, когда ты закончил великие мемуары «Американец в Чили»?
— Меня познакомили с литературным агентом из Нью-Йорка. После того как я доработаю рукопись и перепечатаю всю эту чертову штуку на машинке, она в конверте отправится на Манхэттен. Есть надежда, что агент сможет продать ее издателю. Но, как здесь говорят, on verra[100]. Посмотрим. А пока, чтобы пополнять свой скудный фонд, даю частные уроки английского. И как только отправлю книгу в Нью-Йорк, сразу же куплю себе билет в Индию в один конец.
— В поисках духовного просветления?
— Просто хочу оттянуть момент, когда придется всерьез задуматься о том, чем реально зарабатывать на жизнь, и о том, чем я хочу заниматься дальше.
— Но если книга будет опубликована…
— То это, конечно, может все изменить. Но пока это под большим вопросом.
— Рождество в Париже. Счастливчик! Ты один или с кем-то?
— Эпизодически. Ничего серьезного у меня сейчас и быть не может. А ты? Очень скверно было сегодня?
— Паршиво. Но я держусь. Приятно слышать твой голос, Большой Брат.
Еще несколько часов — и Рождество закончилось. Я съела довольно большой лотарингский пирог, салат и выпила два бокала вина. Потом, как требовалось, выждала три часа между вином и моментом, когда смогу принять снотворное. И легла. Я натянула одеяло на голову. Произнесла небольшую благодарственную молитву за то, что пережила этот самый душераздирающе эмоциональный из всех праздников, попрощалась с годом, который очень хотела забыть, и обошлась без вымученного веселья и натужного оптимизма новогодней вечеринки.
В последующие месяцы я по-прежнему держалась особняком, но активно занималась. Пять учебных курсов означали, что я работала без остановки. Но непрерывная работа — вкупе с бегом трусцой, ездой на велосипеде и сеансами рефлексотерапии у Рейчел — неплохо помогала справляться с последствиями травмы и постепенно приходить в себя.
Зимой я раз в неделю получала от Питера открытки. Первая — из Парижа — сообщала, что он собирается сесть на самолет и улететь в Бомбей. После этого почти каждую неделю приходили глянцевые прямоугольники с каким-нибудь экзотическим обратным адресом: Бомбей, Бангалор, Дели, Ришикеш, Шимла, Коломбо. А во время последнего большого снегопада в том сезоне — в День дураков — я обнаружила открытку с видом Аннапурны, штемпелем Катманду и кратким сообщением:
Забраться на эту непреодолимую гору мне не под силу. Зато мне удалось все-таки найти агента, и мою книгу купили «Литтл, Браун»[101]! Надеюсь, ты в относительном порядке. Вернусь в середине июня.
Боже, это были отличные новости. В тот же вечер я позвонила Адаму. Я колебалась, не зная, как рассказать ему об успехе Питера, но, с другой стороны, понимала, как неприятно ему было бы узнать об этом из третьих рук. Триумф нашего брата его, судя по всему, не очень обрадовал.
— Ты знаешь, про что там речь?
— Он мне не рассказывал содержания.
— Но ведь речь там о Чили, да?
— Ну да.
После долгого молчания Адам снова заговорил:
— Не говори папе.
— Можешь мне поверить, не скажу.
Тем более что мы с ним общались раз в месяц, не чаще, а с мамой я решила больше не разговаривать, а вместо звонков каждые десять дней посылала ей письма с незамысловатой информацией о моих делах, учебе, чтении и физических упражнениях. Она, в свою очередь, присылала мне такие же банально-нейтральные ответы, где рассказывала о своей волонтерской работе, обсуждала политические новости и писала, как радуется моим письмам. Мы поддерживали связь, но на безопасном расстоянии, и обеих это вполне устраивало.
Наступила весна. К середине апреля последний снег стаял, и земля впитала влагу. В середине мая я закончила свои выпускные письменные работы и сдала последние экзамены. В начале июня мне позвонил папа, которому, поскольку именно он оплачивал мое обучение, тоже прислали мои оценки. Я сдала все на отлично и готовилась к тому, чтобы летом окончательно завершить учебу и получить диплом.
— Ты правда нацелилась окончить колледж этим летом? — спросил папа.
— Да, собираюсь.
— А что потом?
— Есть кое-какие мысли.
— А какие у тебя мысли о книге Питера?
Невольно я вздрогнула. Затаив дыхание, я сказала себе: прикинься дурочкой.
— Какой книге? Для меня это новость, папа. Питер звонил тебе из Индии?
— Вот еще… и я знаю, что ты мне врешь.
— Кто же тебе сказал?
— А как ты думаешь?
— Мама?
— Попробуй еще раз.
Не говори папе. Адам, Адам, подумала я, почему ты всегда уступаешь этому человеку? Тем более что ты ведь не хуже всех нас умеешь лгать. А если никак не можешь наврать, то хоть держал бы рот на замке.
— Но я правда ничего про это не знаю, пап.
— Да кто бы сомневался. Поздравляю с отличными оценками.
В трубке зазвучали гудки.
Это был последний наш разговор с отцом, после которого я не слышала его несколько долгих недель. Между экзаменами и началом летнего семестра у меня было полных десять дней. Дункан и Патрисия пригласили меня на Манхэттен. Видит Бог, мне даже хотелось пожить десять дней в большом городе, походить по музеям, театрам и джаз-клубам. Но я побаивалась, как бы не спровоцировать откат к тому состоянию оглушенности, в котором оказалась прошлым летом. На очередном приеме у доктора Джеллхорн я поделилась своими опасениями и сказала, что пока боюсь выходить за пределы тихого и безопасного Берлингтона. Ее ответ был по-медицински прямым:
— Нью-Йорк подождет, успеется. Оставайся здесь, пока не почувствуешь, что готова отправиться куда-нибудь еще.
Я так и поступила. Берлингтон меня устраивал. Небольшой населенный пункт, но уровень культуры и шансы найти интересных, интеллектуальных собеседников были достаточно высоки, чтобы воспринимать его как город. Мне нравилось озеро. Нравилась близость гор. Мне нравились местные левые политики, стремление создать настоящую социал-демократию и тот факт, что даже республиканцы в этом штате верили в общее благо. А еще мне нравилось, что рядом со мной нет никого из близких, кого я могла бы напугать.
Все так и было, пока однажды ночью, незадолго до полуночи, не зазвонил телефон. Я уже была в постели и ждала, пока подействует снотворное, поэтому проигнорировала первую серию звонков. В конце концов они прекратились… но через пару минут возобновились. На этот раз у меня не было выбора, пришлось встать и, пошатываясь, подойти к телефону, висевшему на стене моей мини-кухоньки. Не успев поднести трубку к уху, я издали услышала голос матери:
— Я знаю, что ты там. Почему не сняла трубку в первый раз?
— Потому что я уже легла. Поздно уже. А почему ты звонишь в такое время?
— Потому что я сейчас в своей новой квартире на Манхэттене.
— Где?
— В своей новой квартире. Угол Семьдесят четвертой улицы и Третьей авеню.
— И давно ты там живешь? — спросила я, неуверенная, что правильно расслышала.
— Почти тридцать шесть часов. Я вчера уехала из дому.
— Почему?
— А как ты думаешь? Я наконец приняла окончательное решение расторгнуть брак. Мне потребовалось на это всего каких-то двадцать девять лет. И вот я снова одинокая женщина.
Глава двадцать вторая
Квартира, которую сняла мама, находилась напротив знаменитого «Джей Джи Мелон», бара для знакомств. Мама обратила на это мое внимание, когда в выходные я приехала к ней в гости. Остановиться я решила у Дункана. Сам факт, что после маминого звонка я действительно приехала навестить ее на выходные, удивил ее, хотя саму меня это удивило даже больше. После моего возвращения из Ирландии мама повела себя так, что с тех пор я старалась держаться от нее как можно дальше. Мы не встречались почти год. Но, услышав сенсационные новости о том, что она решилась-таки покончить с супружеством, которое десятилетиями изводило обоих моих родителей, я поняла, что должна увидеть все своими глазами и понять, что же подвигло ее на столь выдающееся решение.
Поэтому я позвонила Дункану, предупредила, чтобы мой матрас в алькове никто не занимал, и приехала вечером накануне свидания с мамой. Прошло почти десять месяцев с тех пор, как я уехала из города. Был один из тех жарких дней в начале лета, когда ртутный столбик добирался до заоблачных цифр и влажность подбиралась к таким же совершенно невыносимым значениям. Тротуары плавились. В метро уже через пять минут начинало казаться, что вы находитесь в одной из турецких бань, которые до сих пор еще можно было найти на многих перекрестках Нижнего Ист-Сайда.
Приехав, я застала Дункана буквально прыгающим от радости. Проработав почти год помощником редактора в «Эсквайр» и все это время уговаривая редактора доверить ему написание статьи в «стиле новой журналистики», которая могла бы сыграть важную роль в его карьере, он как раз сегодня, по его выражению, «ухватил быка за рога». Быком была большая статья (интервью/биографический очерк) об Э. Говарде Ханте, бывшем сотруднике ЦРУ, который при Никсоне стал техническим организатором прослушки — и одним из главных приспешников экс-президента — и на суде по поводу уотергейтского скандала был признан виновным сразу по нескольким пунктам обвинения. Приговоренный к тридцатитрехмесячному заключению в тюрьме строгого режима во Флориде, он согласился дать подробное интервью одному из самых престижных и неподкупных американских журналов.