Иногда мы наведывались в «Вест-Энд Кафе» послушать изумительного буги-вуги-пианиста Сэмми Прайса, всегда выступавшего там вечером по пятницам.
За несколько следующих месяцев у меня выработался привычный распорядок: я преподавала в Академии Кина, виделась с Тоби, а раз-другой в месяц заваливалась к Дункану с ночевкой. Даже если он уезжал из города по заданию редакции, у меня был ключ от его квартиры, которую я смело могла называть своим pied-а-terre[106]. Теперь, когда Дункан избавился от своей эксцентричной подруги, навещать его стало легче. Беременность Патриции улетучилась ровно через три дня после того, как Дункан согласился на ней жениться, но за неделю до того, как они должны были отправиться в мэрию на церемонию. У Патрисии внезапно началось сильное кровотечение. Дункан поспешно отвез ее в Пресвитерианскую больницу округа Колумбия.
Осмотрев ее, врач сообщил Дункану, что у нее просто очень обильные месячные. Тут Дункан прямо спросил доктора:
— Вы хотите сказать, что это не выкидыш?
На что врач ответил:
— Молодой человек, либо вы совсем ничего не знаете о женской репродуктивной системе, либо вас ловко провели.
Дункан был джентльменом ровно настолько, чтобы промолчать дня два после того, как Патрисию выписали из больницы. Когда однажды она вернулась с работы, Дункан тихо объявил, что собрал все ее вещи и отвез их в ее квартиру. Патрисия принялась орать, что сдала свое жилье там в субаренду и ей некуда идти.
— Печально, — развел руками Дункан. — Когда в следующий раз соберешься врать мужику, что беременна, определись заранее, где будешь жить, если он прогонит тебя из своей жизни.
К следующим выходным, когда я заехала к Дункану, он уже справился с романтической тоской и почувствовал только облегчение оттого, что больше не имеет с Патрисией ничего общего.
— Такое чувство, будто пуля мимо просвистела, — сказал он мне, как только я появилась в дверях с бутылкой вина в руке.
— А по-моему, ты избежал трех пуль, не меньше. Между прочим, твоя статья про Говарда Ханта просто блеск.
— Я практически прославился, — хмыкнул Дункан. — Пришлось даже выступить на радио, чтобы рассказать об Уотергейте. Теперь вот «Эсквайр» хочет пустить меня по следу Картера. Что ты думаешь об этом парне?
— Незапятнанный, позитивный, необычный — точно не один из вашингтонских аферистов.
— Понимаю, что ты имеешь в виду, но меня беспокоит, как бы Джимми Картер не оказался похож на того персонажа из фильма Фрэнка Капры — славного парня из провинциального городка, который ввязывается в политический цирк и обнаруживает, что в Вашингтоне мечта ничего не значит, что здесь все продается и покупается, все заключают сделки и мошенничают напропалую. Полностью систему не изменить никому и никогда. Мы в Америке обожаем благородных людей, мечтателей с чистыми руками. Беда в том, что они редко появляются, а когда появятся, редко добиваются успеха.
На меня в очередной раз произвели впечатление политическая эрудиция Дункана, его способность вникать в суть дела и предвидеть возможные повороты и изгибы сюжета. Чем больше мы пили, тем больше меня к нему влекло. В ту ночь мой друг был реально в ударе — сказывалось освобождение от нервозности последних недель, так сильно испоганившей его жизнь. Дункану не были свойственны амбиции, основанные на готовности безжалостно переступать через других людей в стремлении пробиться к вершине. Скорее в нем говорила потребность доказать миру — а точнее, самому себе, — что он, отвергнутый ребенок, старший из трех братьев, на которого его родители с детства обрушивали всю свою неудовлетворенность жизнью, чего-то да стоит.
— Знаешь, что сказал мне отец, прочитав материал про Говарда Ханта? «Недурно, но Гэй Тализ[107] сделал бы лучше. Так что вряд ли тебе стоит заниматься журналистикой».
Когда я услышала это, мне почему-то захотелось прижать к себе Дункана, обнять как можно крепче и затащить в койку. Но я остановила себя, так как понимала, что сейчас это неправильно, не нужно ни мне, ни ему. Я чувствовала, что мы оба рискуем влюбиться без памяти, и видела, что Дункан сейчас отчаянно нуждается в эмоциональной поддержке. Но в тот момент у меня не было сил на то, чтобы подставить ему плечо.
Мне требовались секс и душевное ободрение, которое он дарил. Но погрузиться в любовные переживания со всеми их многочисленными последствиями, самым большим из которых был риск отдать свое сердце другому и снова стать уязвимой и беспомощной, нет, я даже мысли такой не могла допустить.
Закурив, Дункан заговорил снова:
— Пока ты была в Ирландии, я закрутил с виолончелисткой, которая училась в Джуллиарде. Энн очень талантливая, и она была предана мне… точнее, нам. Она призналась, что хотела бы построить жизнь со мной. И что же сделал я? Струсил, впал в панику. Разве кто-то может всерьез полюбить меня? Трудного ребенка, как меня всегда называли дома и в школе, да еще добавляли, что я слишком странный, чтобы с кем-нибудь общаться. И вот эта милая девушка увидела во мне то, чем я был на самом деле, и захотела, чтобы мы были счастливы вместе. Разумеется, я ее оттолкнул — просто не смог иначе.
— Перестань себя казнить, — сказала я. — Ты чувствовал, что не готов к тому, что она предлагала. Ведь принять ее любовь означало бы ограничить свои горизонты. Возможно, ты прав — может быть, где-то в глубине души ты поверил всей той безумной чуши, которую вешали тебе на уши родители. Но есть другой ты, который мечтает странствовать по планете, чтобы набраться впечатлений и опыта, он знает, что настоящая любовь и все такое может подождать.
— Но ты-то ее нашла.
Воцарилось молчание. Я закурила и глубоко затянулась.
— И у меня ее тут же отняли. В один миг. Это кое-чему меня научило — единственная надежная и безопасная крепость, какая только может быть, находится внутри нас. И все мы должны принять тот факт, что все, что мы делаем, и все, с кем мы связаны, все это временно, непостоянно.
— И поэтому ты теперь встречаешься с женатым мужиком… это такая защита от постоянства?
— Я никогда не говорила, что он женат.
— Это и без твоих слов понятно. Ясно же, что либо женат, либо у него еще кто-то есть. Иначе почему бы ты сегодня ночевала здесь?
— Я отказываюсь это обсуждать.
— Ладно, ладно. Я не собирался лезть тебе в душу или что-то вынюхивать.
— Тебе полагается вынюхивать — ты же писатель. А причина, по которой я с ним встречаюсь, в том и состоит, что у этой связи нет и не может быть никакой перспективы: ни я, ни он не выйдем за границы, нами же и установленные. Только при таком условии это стало для меня возможным. И хочу попросить тебя больше не расспрашивать меня об этом. Пожалуйста.
Дункан отнесся к моей просьбе с уважением — больше ни разу не попытался выведать, кто же мой таинственный любовник. И, к его чести, даже не строил предположений на этот счет.
С папой, с тех пор как мама покинула Олд-Гринвич, я виделась редко. Иногда он позванивал, обычно поздно, почти ночью. Даже по телефону чувствовалось, что он немного затуманен виски и сигаретами, а в его голосе ощущалась тоска. Я ограничивалась тем, что задавала вопросы. Отец отвечал пространно и многословно. Например, поведал, что женщине, с которой он недавно начал встречаться, двадцать восемь лет, она младший администратор в маркетинговой компании. Теперь она требует, чтобы он подыскал для них двоих большую квартиру в городе, и начала всерьез думать о создании семьи. Я устояла перед искушением произнести слово, бывшее тогда в ходу у подростков, в частности у большинства моих учеников: «Гадство…» Но после полупьяного монолога, в котором отец проговорился, что его пассия увлекается какой-то новой религиозной фигней, называемой «сайентология», я не выдержала.
— Зачем ты связался с этой бабой? — выпалила я.
— Любовь — штука сложная.
— Не вижу ничего сложного, папа. Я вижу другое — ты попал в серьезный переплет. Помнишь, ты однажды дал совет Питеру, а потом он поделился им со мной: Никогда не спи с теми, у кого проблем больше, чем у тебя. Что ж ты сам этому не следуешь?
— Потому что дело отца — давать советы, которым он сам никогда не последует. Лучше расскажи-ка мне о книге твоего Большого Брата.
— Я ее не читала, так что понятия не имею, что Питер там понаписал.
— Не жди, что я в это поверю. Ты же его младшая сестра, он тебя обожает. Даже не сомневаюсь — читала ты эту чертову книгу.
— Пап, вообще-то, я всю жизнь была с тобой честна. Честнее, чем ты со мной. И заявляю тебе категорически: я книгу не читала и не представляю, что Питер там написал о тебе или еще о ком-то. А что бы тебе самому ему не позвонить через «Американ Экспресс» в Дели. Позвони и попроси прислать тебе экземпляр.
— Я все испортил, да?
— Думаю, мы все хороши, пап. Мне кажется, тебе одиноко.
— Я в порядке. Надо запомнить и не звонить тебе больше, когда у меня сентиментальное настроение.
Щелк! Короткие гудки. После этого я несколько дней не находила места, твердила себе, что поступила плохо, что нельзя так разговаривать с человеком в трудной ситуации. Я пыталась позвонить отцу домой. Никто не брал трубку. Тогда я позвонила в его офис на Манхэттене, и секретарша сказала, что он вернулся в Чили.
— Пожалуйста, передайте ему, что дочь звонила… я хотела сказать, что люблю его.
На следующую ночь, около часа ночи, на нашем этаже зазвонил общий телефон. Я уже засыпала, но вскочила и побежала по коридору в надежде, что это папа.
— Персональный звонок для мисс Элис Бернс, — произнесла телефонистка по-английски с сильным латиноамериканским акцентом.
— Это я.
— Говорите, сеньор.
— Привет, малышка…
Мне показалось, что на этот раз папа был еще пьянее.
— Привет, пап, кажется, уже очень поздно.
— Я тебя разбудил?
— Да нет, не беспокойся, пап. Что-то случилось?