Ничего, кроме нас — страница 87 из 122

» вышла в конце 1978 года и получила очень хорошие отзывы, но плохо продавалась. Однако его восприятие шестидесятых — как необузданные эксперименты тех лет с социальной и сексуальной свободой пробили конформистские доспехи послевоенной эпохи — было четко аргументировано и описано остроумно и талантливо. Некоторым критикам не нравилась уверенность автора в том, что грядет новая консервативная революция, которая уничтожит весь прогресс, достигнутый с момента прихода Джона Кеннеди. В очень интересной статье для «Нью-Йорк таймс» Дункан утверждал также, что история с захватом заложников в ноябре 1979 года — когда в Иране были задержаны пятьдесят два человека, сотрудники посольства США и гражданские лица, а повстанцы, сторонники аятоллы Хомейни, держали их под прицелом — приведет к падению президента Картера и станет призывом к действию для сторонников нового консервативного движения, набирающего обороты по всей стране. Либеральные друзья снова раскритиковали Дункана за то, что он возвещает скорый подъем этих новых правых мыслителей. Дункан по своим политическим убеждениям был скорее центристом, но он становился все более проницательным и очень чутко улавливал то, что сейчас модно называть zeitgeist — духом нашего времени. В статье для журнала «Эсквайр» он взял интервью у Нормана Подгореца, Ирвинга Кристола и Милтона Фридмана — апологетов того, что впоследствии получило название неоконсерватизма. Дункан обратил внимание на то, что опасно игнорировать их руководящую роль в этом процессе. А еще он — за восемнадцать месяцев до выборов в ноябре 1980 года — убедил редактора журнала отправить его на месяц в поездку с третьесортным актером, ставшим губернатором Калифорнии, который тогда только-только решил баллотироваться в Белый дом.

— Только не говори мне, что у Рональда Рейгана есть шансы против Картера, — заявил Хоуи Дункану, когда после моего марафона они угощали меня китайской едой и пивом.

— В частной жизни этот парень сдержан и замкнут до такой степени, что, по моим ощущениям, даже самые близкие к Рейгану люди его не знают. Но поставьте его перед толпой обычных американцев, и он сумеет их расположить, нарисовав идиллические картинки в стиле Нормана Роквелла[115], и убедить всех в том, что пора покончить с национальным упадком, связанным с именем Картера.

— Но это же карикатурный взгляд на Америку, которой на самом деле давно не существует, — возразила я.

— Все консерваторы говорят о прошлом так, как будто это было лучшее время для человечества, — сказал Дункан. — Посмотришь, что произойдет, если в конце года британцы выберут Маргарет Тэтчер и ее партию. Она официально заявляет, что целиком и полностью одобряет викторианские ценности.

— Какие именно ценности она одобряет? Обычай вешать детей за карманные кражи и процветание работных домов или привычку выливать на улицу мочу пополам с дерьмом? — живо заинтересовался Хоуи.

— Ох, как же цветисто ты выражаешься, — хмыкнула я.

— Спасибо за комплимент, — улыбнулся Хоуи. — Но вы, мистер Дункан, меня всерьез разволновали тем, что в восемьдесят первом году в Белом доме мы можем поиметь актера из фильмов категории В. Не хватает еще, чтобы он назначил Боба Хоупа госсекретарем.

— Или Роя Роджерса… это будет даже лучше, — подхватила я.

— Точно! А на переговоры с русскими новоявленный глава Белого дома будет брать с собой верную собаку Пулю, — закончил Хоуи.

— О Рейгане важно понимать одно, — заметил Дункан. — Он настоящий современный консерватор. Но он не автократ, скорее демагог.

— Так или иначе, кого-то из них двоих да выберем, — усмехнулась я.

Дункан хоть и не слишком, но все же расстроился, когда Андреа ушла от него к коллеге-юристу. Как-то раз он признавался мне, что, по его мнению, девушка «уж слишком нацелена на верхние слои социальной стратосферы», однако, учитывая историю своих отношений с матерью и другими женщинами, он боялся быть брошенным и болезненно переносил подобные ситуации. Эта особенность Дункана меня печалила, но в то же время казалась защитной реакцией: он с трудом переносил разрыв… но после него почти сразу влюблялся снова. Дункан и сам это понимал.

Однажды он сказал мне:

— Я — романтический дурак. Мне всегда нужно быть рядом с кем-то, даже если этот человек мне абсолютно не подходит. Завидую тебе: ты встречаешься со своим таинственным любовником, но при этом можешь существовать отдельно от него.

— А я завидую тебе и твоим поискам любви, Дункан. Но очень надеюсь, что когда-нибудь ты наконец оставишь попытки взять в жены собственную мать.

Он засмеялся:

— Хоуи на днях сказал мне буквально то же самое.

А Хоуи тем временем получил немного денег. Его тетушка Мэри завещала ему все свое имущество, которое, как выяснилось, после уплаты всех налогов и пошлин и покрытия расходов на адвокатов и похороны составило около сорока тысяч долларов чистыми. Он спросил, не поможет ли ему моя мама купить квартиру побольше. Уйдя от отца, мама стала другим человеком, показав себя ловкой, энергичной, невероятно успешной и сверхработоспособной деловой женщиной, она заявляла, что к 1979 году ей будет «рукой подать до собственного агентства».

Свои планы мама реализовала вполне успешно: в первый же год выручка от продаж составила почти миллион долларов, а в следующем году она более чем удвоилась. Поскольку мама получала двадцатидвухпроцентную комиссию от всех доведенных до конца сделок, она смогла к концу второго года приобрести прекрасную квартиру с двумя спальнями и видом на Гудзон на пересечении Восемьдесят четвертой улицы и Риверсайд Сайд-драйв. Обставила она ее в несколько эксцентричном стиле, в котором было что-то от исторических интерьеров сериала «Театр шедевров» и английского загородного дома.

Мама много раз повторяла мне, что небольшая вторая спальня в ее доме предназначена мне. Ей казалось оскорбительным мое настойчивое желание останавливаться у Дункана. Как-то раз, когда мы ужинали с мамой и ее новым кавалером Джерри, довольно эпатажным театральным продюсером, мама начала было привычно причитать на тему «моя единственная дочь отвергает меня». Джерри — пожилой человек с редеющими крашеными черными волосами, в блестящем черном костюме-тройке (он питал к ним страсть) и клетчатом галстуке с виндзорским узлом — заметил:

— Полно, Бренда, ты же понимаешь, что этой юной леди требуется своя территория. Которой, кстати, у тебя самой никогда не было, судя по твоим рассказам о твоей матушке. Фактически старушка оставила тебя наконец в покое только единожды, когда ей хватило здравого смысла умереть. Конечно, тебе хочется показать Элис, какая ты классная и успешная дамочка, но не закапывай ее в то же дерьмо, в котором тебя саму чуть не схоронила твоя собственная мать.

Ай да Джерри! Я простила ему даже то, что он назвал мою мать дамочкой (хотя феминистка во мне и сочла это выражением устаревшим, уж очень в духе 1950-х). С другой стороны, Джерри было порядком за шестьдесят, а это означало, что родился он, когда бушевала Первая мировая война, а тридцать лет спустя пехотинцем участвовал в штурме Омаха-Бич в день «Д»[116]. Он был убежденным демократом, который, даже когда позиции Картера начали рушиться, продолжал уверять всех, что остается на стороне нашего благородного и высоконравственного президента и всех либеральных идей, которые тот поддерживал. За это я волей-неволей прощала Джерри манеры, как у персонажа Дэймона Раньона[117], и тарахтящую скороговорку бродвейского проныры невысокого полета. Его способность обуздывать мамины перехлесты мне также чрезвычайно импонировала.

Папа, надо сказать, терпеть Джерри не мог.

— Ну и видок у этого типа — что-то среднее между придурком-раввином и скользким адвокатишкой, из тех, кому звонят, когда сосед наверху оставил кран открытым и с потолка на кровать льется Ниагара.

— Со мной он очень мил, — возразила я.

— Это чем же он мил? Тем, что достал тебе билеты в партер на «Кордебалет»[118] и несколько раз сводил поужинать в «Сарди»[119]?

— Потому что он знает, как укротить маму.

— Эту сумасшедшую никому не приручить.

— Кажется, Джерри нашел способ.

Папа посмотрел на меня так, будто я плюнула ему в лицо. Отвернулся, жестом велел официанту принести ему еще виски с содовой.

— Ну, валяй, распиши мне теперь, какой она стала богачкой.

— Не уверена, что мама считает себя богачкой.

— Согласен, это клиенты у нее богатые.

— Мой друг Хоуи только что с маминой помощью купил квартиру в Челси, а его богатым не назовешь.

— Это тот пидор, что ли?

— Не называй его так, папа.

— Я сказал что-то, чего ты не знала? Нет, ты вспомни, когда мы с тобой последний раз ужинали в городе, а он за тобой заехал — куда-то вы потом вместе собирались, — и он как начал за столом болтать со мной запанибрата, мне так и показалось, что этот гребаный Крошка Тим меня закадрить пытается.

— Господи, папа, ну зачем ты говоришь такие вещи?

— Потому что это, блин, правда.

— Твоя правда, твое незнание, твои сальные шуточки.

— Мне кажется, вы забываетесь, барышня.

— Я не твоя барышня. Я ничья барышня, и я серьезно протестую, потому что…

— Что? Тебя так уж бесит, что после нескольких глотков отец немного распустил язык? Ты желаешь якшаться с гомосексуалами — вот, пожалуйста, я употребил правильное слово… Да кто бы возражал!

— Ты до сих пор переживаешь, да? Чувствуешь себя обездоленным?

— Вот зачем я оплатил твое отличное образование… чтобы ты бросалась длинными заковыристыми словечками типа «обездоленный»

— Ты платил за мое образование, чтобы я научилась отличать достоинство от хамства… гм… вот еще два важных слова, над которыми стоит поразмыслить. А теперь, если не возражаешь, я пойду… Мне действительно надоели твои…