Фрау Гогенер, из вредности конечно, объяснила маме, почему я получаю по чистописанию четверки и пятерки. Потому, что у немцев в школе всё наоборот. У них четыре значит «плохо», пять — «очень плохо». Поэтому немецкие родители хотят, чтобы их немецкие дети получали только единицы и двойки — «очень хорошо» и «хорошо». Ну, в крайнем случае тройки. Это у них и у нас одинаково — не плохо, не хорошо. Мама говорит, что по-русски это значит «посредственно».
Я знала, что «четыре» и «пять» — плохие отметки, но мне не хотелось, чтобы мама расстраивалась, потому что у нас скоро будет новый ребенок и папа всё время говорил мне, что маме вредно огорчаться и чтобы я, по крайней мере сейчас, слушалась и ничего не выдумывала. Папа считает, что я родилась выдумщицей и шалуньей. И я решила, что, когда родители попросят меня сказать, что говорят немцы, я буду говорить им только хорошее, чтобы мама не волновалась, а папа не сердился.
Поэтому, когда к нам пришел полицейский в каске и строгим голосом приказал маме отдать меня в школу, потому что в Германии все дети, которым исполнилось шесть лет, должны учиться, я сказала маме, что господин полицейский просит ее отвести меня в школу. И еще он сказал, что, если мама не сделает этого, ее вызовут в полицию. Я сделала вид, что этого не поняла. А мама закивала головой и спокойно ответила полицейскому: «Gut, gut! Auf Wiedersehen!» И на следующий день мы пошли с мамой в народную школу и меня записали в первый класс.
Сначала в школе было очень интересно. Все дети в нашем классе перезнакомились друг с другом. Мы с Эрикой Кацелински решили дружить, потому что сидим за одной партой. Наша учительница фрейлен Шталь сначала говорила, что мы хорошие мальчики и девочки и что мы должны хорошо учиться. Мне очень хотелось получать хорошие отметки, и всем детям, наверное, тоже. Но потом нам надоело каждый день сидеть долго на одном месте, и однажды мальчишки на задних партах затеяли какую-то возню. Фрейлен Шталь разозлилась и вызвала двух учеников к доске. Мы думали, что она заставит их прочитать стихотворение, которое мы должны были выучить дома наизусть, но она приказала им вытянуть руки, взяла черную линейку и стала бить их линейкой по рукам. Я не вытерпела, вышла к доске и сказала, что учительница не имеет права бить учеников, что в Советском Союзе бить детей запрещено и что, когда в Германии будет революция, детей бить тоже запретят.
Шталь сразу же покрылась пятнами, перестала бить детей и даже ничего не могла сказать. Дети тоже молчали. Прозвенел звонок, дети построились парами и вышли из класса. Шталь больше ничего не говорила. Только стала называть меня «kleiner Bolschewik» — маленький большевик. Да, я маленький большевик, только пусть она не бьет детей. Как хорошо, что я живу в Советском Союзе!
Этого маме тоже нельзя рассказать, потому что она обязательно расстроится и скажет, что дети не должны делать замечания взрослым. Взрослые этого очень не любят.
Есть еще одна вещь, которую мы держим в тайне. Мы — это я, моя подруга Брунгильда и ее брат Зигфрид — дети нашей соседки. После школы мы вместе играем во дворе и ходим на летное поле напротив нашего дома. Аэропланов там нет. Только иногда они пролетают по небу, и тогда все немцы — взрослые и дети — задирают головы вверх, машут аэропланам руками и что-то кричат. По воскресеньям немцев на поле очень много, они ходят по траве, покупают в маленьких палатках сосиски с горчицей, которая у них похожа на повидло. Сосиски кладут на бумажные тарелочки с салфетками и едят прямо руками.
С тех пор, как у нас есть тайна, мы часто ходим на поле, чтобы встретиться с нашими новыми знакомыми. Их очень легко заметить среди других взрослых немцев. У них нет ни собак, ни детей. Это молодые дяди в одинаковой одежде с кожаными ремнями на груди и кожаными поясами. На голове у них шапки с козырьками. Дяди похожи на военных, но они очень добрые. Один даже погладил меня по щеке, когда я бросила одну марку в его большую кружку с крышечкой. Он сказал: «Спасибо тебе, девочка, от всех национал-социалистов Германии!» Я сразу поняла, что это немецкие рабочие, которые собирают деньги, чтобы построить в Германии социализм. Они всегда улыбаются, когда ты бросаешь в их кружки деньги. Одному я даже рассказала, что я русская и что мы им поможем. А он спросил меня, откуда у меня деньги. Я сказала, что я ребенок и поэтому не работаю и что деньги мне дает мама, чтобы я, Брунгильда и Зигфрид поели сосисок. Папа этих немецких детей еще не нашел работу, потому что он художник, а картины, он говорит, в Германии сейчас никто не покупает. Поэтому у них нет денег. Мы так хорошо с этим дядей поговорили. В конце он мне сказал, чтобы я ничего не рассказывала родителям, потому что самое интересное — это когда у тебя есть тайна.
Я сказала Брунгильде и Зигфриду, что теперь у нас есть тайна, и мы поклялись никому об этом не рассказывать. И еще я поклялась не есть из экономии сосисок, но Зигфрид и Брунгильда почему-то не поклялись, это, наверное, потому, что они немецкие дети, а я — советский ребенок. Но я им еще расскажу о рабочих и о революции, и они обязательно согласятся.
Хорошо, что моя мама радуется, когда у меня и вообще у детей хороший аппетит. Поэтому, когда мы возвращаемся с летного поля, мама говорит, что после гулянья надо подкрепиться, и дает нам молоко с крендельками и марципанами. Зигфрид и Брунгильда на меня не обижаются за то, что мы на летном поле больше не едим сосиски, а помогаем немецким рабочим победить буржуев.
…Всё это было, было, было в Темпельгофе, на улице Берлинерштрассе дом четыре, и поэтому, прибыв с фронта в 1945 году вместо Москвы в Берлин (приказ есть приказ!), я посетила дорогие моему сердцу места и убедилась, что дом номер четыре и народная школа стоят, как они стояли в 1930 году, и что никакие бомбы их не разнесли и даже не повредили, что летное поле уцелело, но только теперь оно отгорожено от улицы высокой стеной.
Сюда, на этот Темпельгофский аэродром, для подписания акта о безоговорочной капитуляции 8 мая 1945 года прибыли представители Верховного командования союзных войск и представители немецкого главного командования во главе с фельдмаршалом Кейтелем. Летное поле, на котором я гуляла с моими немецкими друзьями, можно сказать, вошло в историю и теперь упоминается во многих книгах и статьях.
Но нет ни Брунгильды, ни Зигфрида, ни Эрики Капелинс-ки. Из письма, которое в 1932 году прислала нам фрау Гогенер, мы узнали, что отец моих верных друзей, так и не найдя работы, женился на богатой старухе, бросив молодую жену и двоих детей. Жена, чтобы прокормить семью, подалась на улицу и занялась самой древней профессией, но не выдержала унижений и конкуренции и повесилась. Детей забрали в приют.
Эрика Кацелински несколько раз приходила к фрау Гогенер и спрашивала у нее, нет ли от меня вестей. Дело в том, что мы задолго до моего отъезда обещали писать друг другу письма. Но еще в Берлине родители запретили мне сообщать мой московский адрес, и я тогда не могла понять, почему.
Что касается фрау Гогенер, то она, наверное, узнала наш адрес из немецкой анкеты, которую отец заполнял перед тем, как мы поселились у нее в квартире. К сожалению, ее письмо мы сожгли в железной пепельнице в 1936 году, когда в нашей стране начались массовые аресты и такое сугубо личное послание восьмидесятилетней немецкой вдовы могло стать доказательством преступных связей моей мамы с фрау Гогенер, которую набиравшая обороты машина сталинского террора была способна в мгновение ока превратить в завербовавшего мою маму агента германской разведки. Тогда взрослые граждане СССР еще не могли себе представить, что для их заключения на длительный срок в советский концентрационный лагерь не потребуется ни доказательств, ни свидетелей, ни суда.
Как бы то ни было, сожжение письма не предотвратило печальных событий в истории нашей семьи, но по крайней мере свидетельствовало об осознании будущими жертвами социалистического террора надвигающейся на них опасности.
Мне было жаль, что письмо фрау Гогенер не удалось сохранить как память о детстве, о первой школе и о моих немецких друзьях. Где они теперь? Зигфрид был всего на год старше меня и наверняка не по книгам узнал, что такое война. С уверенностью можно лишь утверждать, что он меня не убил. Но, может быть, я его убила где-нибудь под Моравской Остравой? На этот вопрос нет ответа.
С приездом в Москву моя связь с Германией не оборвалась — видно, так мне было написано на роду. Мама считала, что знание немецкого языка необходимо совершенствовать, иначе с годами оно будет безвозвратно утеряно. Поэтому в Москве меня отдали в немецкую школу имени Карла Либкнехта, где преподавание всех предметов велось на немецком языке. Ее учениками были дети немецких специалистов, работавших в нашем народном хозяйстве, и немецких антифашистов, вынужденных после прихода Гитлера к власти покинуть родину, дети австрийских шуцбундовцев и, наконец, советские дети, знавшие немецкий язык. Нашими учителями были немецкие антифашисты — преподаватели школ и высших учебных заведений Германии, спасавшиеся в Советском Союзе от преследований фашистов.
Все мы были убежденными антифашистами и интернационалистами. Иначе и быть не могло! Преподаватели не только передавали нам свои знания, но и стремились воспитать нас антифашистами, борцами за дело коммунизма. Мы ходили на демонстрации, пели революционные песни. Ко дню рождения Тельмана мы писали поздравления вождю немецкого пролетариата, выражая ему свою любовь и преданность делу рабочего класса. Все письма начинались ласковым обращением «Lieber Teddy!» (Дорогой Тэдди!). С напряженным вниманием следили мы за событиями в Германии, ведь для многих из нас эта страна была родной.
В школе имени Карла Либкнехта меня приняли в пионеры и я написала сочинение на тему «Как я стала пионером». Наша классная руководительница товарищ Ризель поставила мне за него отметку «очень хорошо» и отдала сочинение на годовую выставку лучших ученических работ.
Помню, что эмоциональный рассказ об этом большом событии в моей жизни я закончила словами: «Lauer Wind zupfte an meinem Halstuch. Ich dachte, daB ich das gliicklichste Kind bin auf der ganzen groBen Welt» (Легкий вет