ерок шевелил концы моего пионерского галстука. Я думала, что я самая счастливая девочка на свете.)
Во второй половине 1936 года начались аресты среди наших преподавателей. К концу 1937 года нас уже было некому учить. И в начале 1938 года школа имени Карла Либкнехта была закрыта. Нашим учителям, убежденным марксистам и интернационалистам, знавшим свое дело педагогам, в стране социализма, куда они бежали от фашистского террора, была уготована та же участь, что и в фашистской Германии. Большинство погибло в сталинских лагерях.
Не могу забыть одной встречи в лагере в Потьме, куда я ездила на свидание к моей тете. В одном из огороженных колючей проволокой загонов, мимо которого я проходила, меня окликнула дряхлая старушка. Это была Эльза Крамер — директор нашей школы в 1935–1937 годах. До сих пор я не могу забыть ее постаревшее, до неузнаваемости жалкое лицо, как бы перерезанное натянутой колючей проволокой, и отразившийся в ее глазах испуг, когда я по привычке заговорила с ней по-немецки. Вот что сделали сталинские сатрапы с этой доброй, когда-то энергичной женщиной, всей душой верившей в победу коммунизма и никогда не расстававшейся со своим партбилетом.
Надеюсь, читатель поймет, что это не отступление от избранной темы, а пусть робкая и, может быть, неудачная попытка ее более глубокого раскрытия.
Снова в зале суда
В Нюрнберге я мысленно все время возвращалась в свое прошлое, тесно связанное с событиями тридцатых — сороковых годов в Германии и на моей Родине. На заседаниях Трибунала мне невольно приходила в голову мысль о том, что две родственные тоталитарные системы не враждовали, а как бы соревновались друг с другом. И это социалистическое соревнование в жестокости, агрессивности и бесчеловечности продолжалось до тех пор, пока одна система не была сметена военной мощью великих держав и Суд народов не произнес ей свой суровый приговор.
Именно суд обнажил узы кровавого братства социализма и национал-социализма. Эта мысль не покидала меня в Нюрнберге. Она не была порождением болезненного восприятия действительности, которое было вызвано обидой, нанесенной моим государством близким мне людям. Нет, она, эта мысль, невольно сама собой возникала на заседаниях суда и не могла не возникнуть, ибо сходство режимов было слишком велико. Советские судьи и обвинители, рассматривая преступления нацистов и давая им правовую оценку, неминуемо должны были прийти и, несомненно, приходили к такому же выводу. Они были в большей или меньшей степени соучастниками преступных деяний советского руководства, и поэтому их позиции и внешнее поведение вполне объяснимы. Что они думали, как они при этом управлялись со своею собственной совестью? Эти вопросы остаются без ответа.
Риббентроп
…И вот 1946 год, весна. В зале суда идет допрос министра иностранных дел нацистской Германии подсудимого Иоахима фон Риббентропа.
Увидев его на скамье подсудимых, я в первые минуты не могла поверить, что это тот самый Риббентроп, который во главе большой немецкой делегации в августе и сентябре 1939 года прилетал в Москву и по поручению фюрера вел со Сталиным переговоры, завершившиеся сговором двух диктаторов. У этого Риббентропа было совсем другое лицо — постаревшее, лишенное тщеславной самоуверенности.
Свидетельством того сговора или, вернее, заговора против своих народов и народов всей Европы было подписание «пакта о ненападении», «договора о дружбе и границе» и секретных протоколов к ним.
В конце XX века нет необходимости излагать историю рождения и исчезновения этих ныне опубликованных протоколов и тем более пересказывать их содержание, подтверждающее безнравственность тайной противоправной сделки Сталина с Гитлером. Анализ и оценка этих документов даны в монографиях и статьях российских и немецких историков, посвященных советско-германским отношениям в 1939—41 годах. Такой анализ — дело специалистов, и они, как мне кажется прекрасно с ним справились. Как библиотекарь, я хотела бы, нет, я просто должна рекомендовать своим возможным читателям две книги, которые, с моей точки зрения, заслуживают особого внимания.
Первая книга — это весьма интересный капитальный научный труд немецкого историка Ингеборг Флейшхауэр[2]. Книга весьма интересна не только для историков и политологов. Я с большим удовольствием прочла ее в русском переводе, который сделан настолько добротно, что не вызывает даже намека на чувство профессионального критицизма в адрес переводчиков Г. П. Бляблина, Н. А. Захарченко, В. Н. Прибыткова, Е. И. Селивановой и В. М. Чернова. Их, как и редактора и автора предисловия Л. А. Безыменского, хочется поблагодарить за нелегкую, прекрасно выполненную работу, очень нужную для российского читателя.
Вторая книга принадлежит перу известного российского историка-германиста Г. Л. Розанова[3]. Ее автор на основании большого документального материала популярно излагает ход событий, дает характеристику и оценку советско-германским отношениям в названный период.
Итак, интересующимся рекомендую эти книги, но, дойдя в воспоминаниях о Нюрнбергском процессе до Риббентропа (на скамье подсудимых он сидел между Гессом и Кейтелем), я не могу ограничиться лишь констатацией заметного изменения внешнего облика подсудимого в 1946 году по сравнению с деловым, самоуверенным видом министра иностранных дел Германии в 1939 году.
Я и по сей день хорошо помню мысли и чувства, нахлынувшие на меня 24 августа 1939 года, когда на первой странице «Правды» я увидела большую фотографию, на которой между письменным столом и стеной стояли Риббентроп, Сталин и Молотов, а на переднем плане в левом углу возвышалась массивная фигура члена немецкой делегации Фридриха Гаусса с подписанными экземплярами «Пакта о ненападении» в вытянутых вперед руках. Этим он как бы говорил своим соотечественникам и гражданам Советского Союза: «Смотрите, чего мы, немцы, добились!» На фотографии Риббентроп стоит, сложив руки на груди, явно довольный собой и результатами переговоров, все четверо улыбаются, хотя, несомненно, знают, какое черное дело они сотворили. Перефразируя известные слова Герцена, посвященные картине «Свидание Блюхера и Веллингтона после Ватерлоо», можно сказать: «Еще бы им не улыбаться. Только что они своротили телегу европейской истории в такую кровавую грязь, в которой она увязнет по ступицу и долго еще не сможет выйти на прямую дорогу».
Меня же, когда я увидела это на страницах наипартий-нейшей из наших партийных газет, охватил ужас. Мое антифашистское воспитание и чувство любви — не к Сталину, конечно, а к моей Родине — не позволяли мне примириться с мыслью о союзе советского народа с агрессивной и бесчеловечной гитлеровской кликой.
Передовая статья «Правды» и текст пакта, напечатанный здесь же, на первой странице газеты, рядом с фотографией, не оставляли никаких сомнений в том, что отношения двух стран в одночасье переменились. Непримиримая борьба коммунизма с фашизмом сменилась тесным сотрудничеством социализма с национал-социализмом, и Германия внезапно «перестала быть агрессором».
Мне, как и всем ученикам немецкой школы имени Карла Либкнехта, слишком хорошо было знакомо лицо германского фашизма. Само заключение пакта с гитлеровской Германией воспринималось нами весьма болезненно. Не только потому, что нацисты не скрывали своей неприязни к другим народам и не на словах, а на деле приступили к реализации захватнических планов, но и потому, что — мы это знали — они предали свой собственный народ, открыв ему путь в разверстые братские могилы. Что касается укрепления советско-германских отношений, то мы знали, что «продолжение следует». И оно не заставило себя долго ждать.
Первого сентября 1939 года залпами броненосца «Шлезвиг-Гольштейн» и вторжением вермахта в Польшу нацистская Германия развязала вторую мировую войну. Третьего сентября Англия и Франция объявили войну Германии, а утром 17 сентября Красная армия пересекла советскую границу и начала свое продвижение по территории Польши. Но не для того, чтобы оказать военную помощь терпящему бедствие соседу и вступить в военное противоборство с нацизмом, а для того, чтобы вместе с Гитлером растерзать Польшу и объявить ее несуществующим государством.
Найдутся, безусловно, найдутся люди, которые не согласны со мной. Еще не перевелись и прямые почитатели Сталина. Они в своих душах и в литературе найдут доводы, подтверждающие правильность решения нашего вождя о военном взаимодействии с Германией «в сложившихся условиях». Не будем вступать в споры, но будем придерживаться «Правды, только Правды и ничего кроме Правды», как бы ни было трудно на этом пути.
В 1939 году мне было 16 лет и я не могла похвастаться большим жизненным опытом, а тем более знаниями в таких далеких от меня областях, как внешняя политика и военная стратегия. О секретных протоколах, об обмене информацией между диктаторами через германского посла в Москве Шуленбурга, о согласовании совместных заявлений и коммюнике, о ходе переговоров Молотова с Гитлером в ноябре 1940 года и о многом другом советские граждане или вообще не получали информации или она была весьма скудной.
Но всё же многие мои соотечественники давали в то время резко отрицательную оценку происходящему. Мы слишком хорошо знали повадки нашего «хозяина» и не сомневались, что «великий учитель, полководец и вождь» может точно так же, как и Гитлер, единолично принимать любые противоправные решения.
Взаимная любовь диктаторов
Вожди двух режимов один другого стоили. Ныне взаимная симпатия, чуть ли не восхищение диктаторов друг другом стало общеизвестным фактом.
Советник германского посольства Г. Хильгер пишет, что «это восхищение было, по-видимому, взаимным с той только разницей, что Гитлер не преставал восхищаться Сталиным до последнего момента, в то время как отношение Сталина к Гитлеру после нападения Германии на Советский Союз перешло сначала в жгучую ненависть, а затем в презрение»