[4].
Ни в одной из прочитанных мною книг о фюрере я не обнаружила отрицательных высказываний немецкого диктатора в адрес своего советского собрата. Что же касается положительных высказываний, то их больше чем достаточно[5].
Гитлер неоднократно выражал свое восхищение экономической политикой Иосифа Виссарионовича, отмечая, что она была «свободна от гуманистического слюнтяйства». Фюрер называл Сталина «гениальным малым» за то, что советский вождь придумал стахановское движение и за воистину «удивительное умение использовать рабочую силу» (читай: рабский труд!). По мнению Гитлера, сталинские пятилетние планы развития экономики были неплохи и «не выдерживали сравнения только с немецкими планами».
Давая общую оценку личности советского вождя, Гитлер заявлял, что Сталин — «великий человек, достойный всяческого уважения». Эти весьма положительные отзывы и лестные похвалы уместно завершить тем, что было сказано фюрером переводчику В. М. Бережкову 13 ноября 1940 года.
В. М. Бережков, ездивший в 1940 году в составе возглавляемой Молотовым советской делегации на переговоры в Берлин, впоследствии рассказывал, что, когда советская делегация покидала имперскую канцелярию, к нему вдруг подошел Гитлер и сказал о своем глубоком уважении к Сталину. Советский историк Розанов, упоминая об этом в своей книге, пишет, что «лицемерия Гитлеру было не занимать».
Мне лично кажется, что дело здесь не в лицемерии. Психология злодеев еще недостаточно изучена, поэтому трудно с уверенностью утверждать, было ли это лицемерием или непреодолимым желанием злодея перед уже решенным нападением на страну Советов окликнуть родственную душу в далекой Москве.
Существование преступного сговора постепенно получало в 1939–1940 годах всё новые и новые подтверждения. Самым убедительным из них был для меня, как и для многих наших граждан, второй визит Риббентропа в Москву 27 сентября 1939 года и подписание на следующий день «договора о дружбе и границе». О секретных протоколах к нему нам тогда ничего не было известно. Ясно было одно: вместо того, чтобы осудить фашистскую агрессию, моя Родина вступила с агрессором в дружеский союз. Мысль о единении Сталина с Гитлером заставляла меня содрогнуться от ужаса и невольно задуматься о том, сколько страданий союз двух кровавых монстров может принести нашим странам и всему человечеству.
Секретные протоколы
Обстановка продолжала нагнетаться. 29 сентября «Правда» опубликовала совместное советско-германское заявление, подписанное Молотовым и Риббентропом. В этом «историческом» документе утверждалось, что если усилия правительств Германии и СССР по ликвидации войны в Западной Европе не достигнут цели, то «…таким образом будет установлен факт, что Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны… Правительства Германии и Советского Союза будут консультироваться друг с другом о необходимых мерах».
Эту ахинею можно было прочесть в свежей центральной газете, а не в каких-то строго засекреченных архивах, и для того, чтобы понять ее смысл, не нужно было знать о секретных протоколах. О них, этих протоколах, речь зашла на Нюрнбергском процессе во время допроса Риббентропа защитником подсудимых Гесса и Франка доктором Альфредом Зайдлем.
Именно из-за этих протоколов заседание Нюрнбергского суда 1 апреля 1946 года осталось в памяти членов советской делегации и заставило изрядно поволноваться советских судей и обвинителей. Ведь они на процессе не только изобличали главных нацистов, но и обязаны были неукоснительно защищать социалистическую государственную систему и оправдывать каждое ее деяние, даже если оно было преступным. Ох, как им это было нелегко! И на этом поприще они не щадили живота своего. Делали они это, думаю, не только потому, что были убежденными коммунистами, — ведь среди них были и люди умные, образованные, юристы первой величины. Несомненно, им придавал усердия хорошо ведомый всем советским гражданам животный страх перед чудовищной государственной карательной машиной. Быть уничтоженным морально и физически можно было за малейшую провинность, а иной раз и без таковой.
Вступаясь на Нюрнбергском процессе за первое в мире социалистическое государство, советские юристы защищали не только сталинскую политику от нападок нацистских адвокатов, но и свое место под солнцем сталинской конституции, а нередко и свою собственную жизнь. Многие из них сделали блестящую карьеру, занимали высокие посты в советских правовых институтах и, будучи не в силах отказаться от материального благополучия, превратились в верных прислужников режима, погубивших в сталинское время тысячи людей. Да, они сами были преступниками и стремились не к покаянию, а к сокрытию этих преступлений.
И первого апреля 1946 года как раз на допросе Риббентропа защитником Зайдлем главному обвинителю от СССР Руденко пришлось решать такую непростую задачу. Доктор Зайдль, конечно, отдавал себе отчет в том, что обнародовать содержание и тем более добиться приобщения советско-германских секретных протоколов к документам процесса на заседании Международного трибунала будет нелегко. Поэтому прежде чем использовать в интересах защиты этот козырь, он проделал большую подготовительную работу. Вызвав в Нюрнберг в качестве свидетеля бывшего начальника юридического отдела германского МИДа Фридриха Гаусса, того самого, который прилетал в Москву вместе с Риббентропом, Зайдль получил от него письменные показания, в которых Гаусс подробно изложил предысторию и содержание секретных протоколов. Вооружившись этим, казалось, неопровержимым документом, Зайдль приступил к допросу Риббентропа.
До этого злополучного допроса документальные свидетельства нашего сговора с агрессором — секретные протоколы — были неизвестны общественности, во всяком случае в Советском Союзе. И даже после процесса, когда весь мир узнал о существовании этих тайных документов, в СССР они всё еще держались в секрете. А сохранившиеся копии объявлялись фальшивками.
Итак, на заседании суда Зайдль зачитал вступительную часть секретного протокола к «пакту о ненападении» и попросил Риббентропа подтвердить правильность текста. Не успел Риббентроп дать утвердительный ответ, как со своего места за столом Советского обвинения встал Роман Андреевич Руденко и быстро направился к трибуне для выступления представителей защиты и обвинения.
Обращаясь к председателю, он заявил, что вопросы, задаваемые адвокатом, никакого отношения к защищаемым Зайдлем подсудимым Гессу и Франку не имеют. И к тому же суд не занимается исследованием вопросов, связанных с политикой союзных держав, а рассматривает конкретные дела главных немецких военных преступников. Поэтому подобные вопросы со стороны защиты являются попыткой отвлечь Трибунал от вопросов, рассматриваемых на этом процессе.
На этом основании Руденко далее заявил, что, по его мнению, следует запретить подобного рода вопросы как не имеющие отношения к данному конкретному делу. Что же касалось письменных показаний Гаусса, то главному советскому обвинителю не оставалось ничего, как только сказать, что он не хочет говорить по существу этих показаний, поскольку не придает им никакого значения.
После того как судьи, не покидая своих мест за судейским столом, посовещались, председатель суда Лоренс в своей невозмутимой спокойной манере всё же разрешил Зайдлю продолжать допрос и задать интересующие его вопросы. Отвечая на них, Риббентроп поведал суду о секретных советско-германских протоколах.
Примерно то же самое сделал вызванный по ходатайству доктора Зиммерса (защитника подсудимого Редера) свидетель Эрих фон Вейцзеккер, бывший статс-секретарь германского МИДа. На заседании суда 21 мая его допрашивал всё тот же неугомонный доктор Зайдль. Вейцзеккер изложил содержание секретного протокола к советско-германскому пакту от 23 августа 1939 года. И тут вновь с протестом против вопросов, связанных с внешней политикой других государств, выступил Руденко. Он также назвал фальшивками копии секретных протоколов, которые к тому времени успел каким-то образом достать неутомимый доктор Зайдль. Главный советский обвинитель делал всё возможное, чтобы не допустить обнародования секретных документов, подписанных Молотовым и Риббентропом в 1939 году.
Дело кончилось тем, что Трибунал отказался от приобщения незаверенных копий протоколов к документам процесса, но не допустить обнародования их содержания Руденко не удалось.
Я опускаю здесь многие подробности и вспоминаю только то волнение, которое охватило нас, представителей Советского Союза, впервые узнавших о существовании письменных свидетельств тайного сговора Сталина с Гитлером. Позволю себе обратить ваше внимание на то, что каждый из нас узнал о существовании этих секретных документов и их содержании не у себя дома, за письменным столом. Нет! Мы услышали об этом в зале заседаний Международного суда, заполненном чужими, внимательными слушателями, представителями разных народов и стран, профессий и убеждений. А если к этому добавить, что кое-кто сидел еще и в кабине синхронного перевода и должен был с предельной точностью доносить до присутствующих в переводе на русский язык смысл каждого выступления, каждой молниеносной реплики и замечания, в моем случае — немецко-говорящих участников диалога, при этом сохраняя спокойствие и ничем не выдавая своих чувств и своего отношения к происходящему… Тогда-то вы и поймете, с какими психологическими трудностями сталкивается человек, по воле судьбы ставший нежданно-негаданно участником такого события, как Международный процесс в Нюрнберге. Я сознательно не упоминаю здесь о профессиональных трудностях перевода. О них надо говорить особо.
Слушая обвинителей, защитников, свидетелей и, конечно, Риббентропа, я всё время возвращалась в предвоенные годы и невольно вспоминала то чувство неотвратимой беды, которое не покидало меня после визитов в Москву нацистского министра иностранных дел.