И в конце концов беда пришла в самом страшном, самом жестоком обличье. Она обрушилась на нас и на простых немцев в виде самой беспощадной, самой кровавой войны, которую развязали нацистские военные преступники. Предчувствие того, что эта противоестественная «дружба» не доведет нас до добра, мучило советских людей все эти долгие двадцать два месяца между заключением «договора о дружбе» и нападением фашистской Германии на СССР. Не хотели этой кровавой развязки и немногие порядочные люди, которые еще оставались в немецком руководстве. Но время было неумолимо, и уже звучал в наших ушах полет валькирии…
Полет валькирии
Летом 1941 года перед самой войной мои друзья, москвичи, любители классической музыки, порадовали меня редким в ту пору подарком — билетом на концерт в сравнительно недавно открывшийся концертный зал им. Чайковского. Достать билеты в этот новый зал Московской филармонии было тогда непросто. Зал построили в 1940 году, и еще далеко не все московские любители музыки смогли хотя бы по разу побывать в нем. Мне повезло. Зал, его архитектура и акустика мне понравились.
Не могу теперь вспомнить, какой играл оркестр и кто именно дирижировал. Но хорошо помню, что исполнялись симфонические произведения немецких композиторов XIX века, среди которых первое место занимали произведения любимого композитора фюрера — Рихарда Вагнера. Не в укор этому великому композитору скажем, что в 1940 году и до самого начала Отечественной войны, его произведения нередко включались в программы концертов, очевидно в знак нашей «нерушимой дружбы» с Гитлером. Поэтому содержание очередного концерта, на который попала я, никого не могло удивить.
Зато изумляла программа, которая продавалась у входа в зал и была отпечатана на превосходной толстой глянцевой бумаге на двух языках — немецком и русском. Ее полиграфическое оформление отличалось особой тщательностью и строгостью и тем самым подчеркивало значительность предстоящего концерта.
Перед самым началом концерта в зал в сопровождении сотрудников посольства вошел посол Германии в СССР граф фон Шуленбург. Невозможно было тогда не обратить на него внимание, а теперь не вспомнить этого высокого благородного пожилого человека, погруженного в какую-то глубочайшую скорбь, которая безошибочно читалась на его лице. Сидевшая рядом со мной дама шепотом спросила у меня: «Что с ним?». Но тогда никто из нас, простых смертных, не знал ответа на этот вопрос.
Ответ последовал через несколько дней — 22 июня 1941 года. И в памяти многих из тех, кто видел посла на симфоническом концерте в июне 1941 года, граф фон Шуленбург остался предвестником надвигающейся беды.
Дальнейшая судьба графа трагична. Он был казнен в связи с неудавшимся покушением на Гитлера 20 июля 1944 года. Надпись на мемориальной доске в честь Шуленбурга на здании посольства Германии в Москве гласит: «Ег lies sein Leben fur die Ehre seines volkes» (Он отдал жизнь за честь своего народа).
Конец преступной дружбы
Воистину «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на путь грешных не ста…», и дружба двух диктаторов не спасла нас от войны. Она только добавила позора в летопись преступлений сталинского режима и привела к неоправданной гибели сотен тысяч людей, не говоря уже о нанесенном нашему народу моральном ущербе.
Рискуя навлечь на себя гнев моих соотечественников, я должна, если не хочу отступать от правды, преодолеть душевную робость и признаться, что освободиться от гнетущего чувства беды и стыда за свою Родину я смогла только тогда, когда Великая Отечественная война внезапно прекратила нашу преступную дружбу с гитлеровской Германией. Вспомните только текст телеграммы, которую Сталин и Молотов поспешили отправить Гитлеру 30 января 1940 года. В ней говорилось: «Наша дружба, скрепленная кровью, еще даст свои плоды». Дружба эта в общей сложности длилась всего год, десять месяцев и четырнадцать дней и, действительно, успела принести плоды поистине чудовищные. Уже свершились аресты польских офицеров, которых ждала Катынь, и уже не за горами была оккупация прибалтийских государств и репрессии против их граждан.
С началом войны мне стало как-то легче, с души свалился тяжелый камень. Теперь мы были в одном строю со всеми честными людьми на земле независимо от их убеждений и национальности. Важно было только одно — покончить с нацизмом, а потом… Потом, может быть, появится возможность освободить Родину от сталинизма. Какие безумные мысли бродили некогда в моей юной голове! Но в самой готовности бороться с нацизмом и впервые за много лет участвовать в справедливом всенародном сопротивлении злу, а не ждать ареста или ссылки, было что-то вселяющее надежду на конечное торжество справедливости.
Дети моего, 1923 года рождения с выпускного школьного вечера шагнули на фронт, где их ряды понесли наибольшие потери. Ученики немецкой школы им. К. Либкнехта пошли в московские военкоматы, и многие из них по заданию советской разведки встретились с врагом по ту сторону фронта. Многих немецких мальчиков под видом отправки на фронт погрузили в вагоны и отправили в ГУЛАГ, в трудар-мию, в ссылку в массовом порядке, как это было у нас принято. Если бы у меня было время и здоровье, я могла бы составить список бывших учеников школы с описанием их героического и мученического пути.
Учителя школы почти все погибли в ГУЛАГе. Одна товарищ Ризель осталась на свободе. В 1939 году я встретила ее у станции метро на Кропоткинской. Она очень обрадовалась. И когда мы отошли в безлюдное место на бульваре, шепотом сказала мне, что всех ее коллег-учителей арестовали, что она одна осталась на свободе и что семьи арестованных, с которыми она всё это время в Москве была связана, теперь проклинают ее. Они уверены, что Ризель каким-то образом способствовала аресту их родственников. Маленькая, тогда еще худенькая, наша учительница, такая строгая и решительная на уроках, теперь стояла и плакала. Мне нечем было ее утешить.
Паренек из казарм НКВД
С началом военных действий первая мысль моя была идти на фронт, но осознание того, что мои родители арестованы, удержало меня от этого шага. Больше всего с момента ареста я боялась, что мы потеряем друг друга навсегда. В тридцатые годы — в лабиринте детских домов, в сороковые — в водовороте войны. Одна надежда была на наш старый постоянный московский адрес в Казарменном переулке, рядом с главными казармами НКВД у Покровских ворот, где нам с сестрой оставили две маленькие проходные комнаты.
Помню, я долгое время в страхе обходила это здание стороной. Но перестала делать это, как ни странно, именно в 1937 году и именно после той страшной ночи, когда арестовали моего отца.
Арестовывать отца пришли два энкаведешника в штатском и с ними солдат из этих самых казарм — большой, неуклюжий деревенский парень в шинели и огромных сапогах. Его поставили в передней, и он стоял там, у входной двери, никем не замечаемый, часов пять, пока двое в штатском рылись в папиных бумагах, книгах и даже в наших детских вещах.
Но всё когда-нибудь кончается, и настало время прощаться. Мы, две босые девочки в ночных рубашках, мне тринадцать лет, моей сестре — шесть, повисли на папиной шее и, плача, просили его не уходить. Только тут я зло взглянула на солдата, который сейчас должен увести папу, может быть, навсегда, и увидела, что из его широко открытых сероголубых глаз с редкими белыми ресницами, не переставая, льются на солдатскую шинель крупные светлые слезы. Помню, меня это поразило, а потом стало каким-то утешением. Пока есть в России такой солдат, мы не одиноки, думалось мне в тяжелые минуты, когда казалось, что сердце разорвется от возмущения и боли и жизнь остановится.
На фронт, во фронтовую разведку, я ушла в 1944 году, когда моего отца вместе с другими учеными и специалистами, приговоренными без суда и следствия к 10 годам лишения свободы, внезапно помиловали за работу на «шарашке», а маму после 5 лет на Колыме и года с небольшим на 101-м километре от столицы, в городе Александрове, — вы не поверите — без допросов и анкет вернули в Москву, вручив ей паспорт с московской пропиской. После шести лет разлуки, тюрем, лагерей, свиданий, посылок и передач наша семья наконец воссоединилась.
Еще о Риббентропе
Но вернемся в Нюрнберг 1946 года, и послушаем показания Риббентропа по его собственному делу. Об этих показаниях ничего особенного не скажешь кроме того, что Риббентроп невольно подтверждал правильность характеристики, которую ему дал в свое время острый на язык главный нацистский специалист по вопросам пропаганды Йозеф Геббельс: «Если руководителей рассматривать в лупу, то у каждого из них можно обнаружить хотя бы одно достоинство и прийти к выводу, что он умен, или что он человек с характером, или что он специалист в своей области, или что он просто хороший парень. Но есть одно исключение — это Риббентроп. У него еще никому не удалось обнаружить хотя бы одно положительное качество»[6].
Именно такая марионетка, беспрекословно выполнявшая команды вождя, устраивала Гитлера на посту министра иностранных дел.
Гибель советского обвинителя
Однако оставим Риббентропа, тем более что советскую делегацию на Нюрнбергском процессе после проклятых секретных протоколов ждали еще более страшные потрясения. Они навсегда остались в памяти, их нельзя забыть.
Утром 23 мая в доме, где жили советские обвинители, раздался выстрел. Погиб помощник главного обвинителя от СССР государственный советник юстиции 3-го класса генерал Николай Дмитриевич Зоря.
Официальное сообщение по поводу этой смерти гласило, что генерал Зоря трагически погиб при чистке личного оружия. В эту версию, конечно, никто поверить не мог. Кому придет в голову чистить оружие перед уходом на работу? К тому же переводчица обвинителей, симпатичная дама в летах, полиглот из Питера, жившая в том же доме, что и Зоря, в тот же день сообщила нам, нескольким своим коллегам, что Николай Дмитриевич застрелился и что доказательством тому служит записка, которую он оставил в своей комнате на столе и которую она сама видела, но не читала. Записку сразу же кто-то забрал. Но она была, а, как известно, мертвые записок не пишут.